Второе пришествие

Сначала Мария восприняла это, как тяжёлый, тяготивший её сон, в её доме собралось много людей: знакомых, соседей, сослуживцев. Они стояли вдоль стен, притулившись к дверям, приютились на диванах и стульях. Хмурые, они шёпотом переговаривались друг с другом. На двух стульях, стоящих на середине комнаты, Мария заметила себя, лежащей в гробу. Старшая дочь Анна рожала в роддоме, и потому Мария опасалась, не служит ли её сон грозным предупреждением! Волосы мужа заметно поседели. Свисали на лоб, закрывали уши. Узкие глаза покраснели, между опухших век слезился голубой зрачок. Алексей стал каким то костлявым, горбатым и старым. Он ходил, наклонившись вперёд, свесив руки вдоль туловища. От него испуганно сторонились собравшиеся, не смея заговорить. Младшая дочь, Оленька, одиноко сидела на стуле, вжавшись в самый конец на кухне. Когда к ней кто-либо подходил, она вся сжималась и отворачивалась. Плечики её начинали вздрагивать, к ней спешил отец и уводил не прошенную соседку, захотевшую вдруг утешить девочку. В углу комнаты, у кадки с лимоном сидел худой старик с широкой, окладистой седой бородой. Он держал в руках маленькую, чёрную книгу с пожелтевшими страницами и монотонно бубнил себе под нос. На столе стояла свеча, отсвет от неё падал на белую, кружевную накидку, которую всю зиму вязала Мария. Потом она внезапно заболела пневмонией, ей ставили капельницы, делали уколы. Вторую свечу держала в руках покойница. Мария лишь мельком взглянула на себя, заметив голубое платье с белым воротничком. Похожее платье ещё осенью она видела в магазине, намекнула мужу купить его, а денег тогда не хватило.

– Сорок лет всего и прожила, – порхало по толпе, – Анне и не сообщили, пусть родит спокойно.

– После бани пошла стираться на морозе, всё о семье думала, о себе не беспокоилась.

К мужу подошёл обеспокоенный зять Павел, что то шепнул ему, и все зашевелились, поспешили к выходу. Стали выносить гроб, и Оленька скатилась с лесенки, оттолкнула калитку, и, утопая в толстом ещё снегу, поползла к кустам облепихи, сминая на пути крохотные кустики крыжовника. Отец кинулся за ней. Перед домом угрюмо стояли люди, терпеливо ждали.

– Оставь её! – зашумела Мария, – не тронь! Боится она!

Но, её ни кто не слышал, на неё ни кто не обращал внимания. Марию не видели, не слышали, не чувствовали. Вороны загалдели на старой берёзе, два мужика и три бабы удивлённо оглянулись на них. Подул резкий ветер – надвинули глубже шапки. Даже бревно на дороге и то замечали и обходили стороной.

– Меня нет! – ужаснулась Мария, – меня совсем, совсем нет, не где, меня не существует! Это не сон! Это хуже!

Преображение Марии

К вечеру Оленька успокоилась. Гости за поминальным столом говорили бодрей, уверенней. Алексей выпил рюмку, потянулся за огурчиком, дочка задумчиво жевала конфетку, Павел вертел в руках вилку, смотрел в окно. Огурцы Мария сама солила, конфеты ещё она покупала, да и всё тут её: полосатые половички, зеленоватые шторы, тёмно-красный ковёр, белая скатерть на столе. Всё она покупала, мыла, вешала, стирала и гладила. Посуда на кухне, живность в ограде, кусты в огороде, – всё её знает и помнит.

– Дома я, – утешала себя Мария, – я вижу, я слышу, я помню.

Берёза за окном поманила её ветками, торная дорога увлекла за крайние дома, за широкую реку, в темнеющий лес, на узкую кромку луга. Мария переходила от одного дерева к другому, от куста к кусту. От них исходила не видимая, волнующая её, энергия. Мария, как пчела летом пьёт нектар с цветков, так и она насыщалась энергией. У рябины волны нежные, мягкие, они баюкали, успокаивали. От дуба и тополя шла сочная, бархатистая энергия, она насыщала Марию, давала уверенность. Пихта дарила свежую, лёгкую энергию, она словно умывала, снимала грусть, внушала надежду.

День прошёл и ночь прошла. И ещё один день, и ещё одна ночь. Лишь на третий день Мария почувствовала холод, и ей захотелось домой. Она снова шла через реку, шла по улице и забралась домой через двор. Она опасалась людей, чувствуя себя уже чужой им, хотя желания её стали более определёнными т чёткими. Хорошо бы ещё хоть раз сходить в баню, чтоб размякло всё тело, хорошо потом выпить кваса и заснуть в чистой постели. Хорошо бы связать хоть одну салфетку и ещё надо замочить помидоры. Семена в серванте, в зелёной шкатулке. Ведь это так просто: надо открыть дверку, достать шкатулку, открыть её, насыпать в блюдечко, вон оно лежит на окне, налить не много воды, прикрыть сверху салфеткой и всё. Так просто и так хочется, а значит, поверила Мария, и можно. Она сможет и сумеет!

Мария подошла к зеркалу и увидела там лишь очертания своей фигуры, но силуэт шевелился, становился всё чётче и заметней, как на фотобумаге медленно проявлялось её изображение. Мария укрепилась в выполнении не сложного и заветного своего желания. Рука её осторожно коснулась холодной и гладкой поверхности ручки, открыла сервант. Дерево шкатулки было теплее и мягче, ребристая крышка со скрипом поддалась, бумажный пакетик зашуршал в руке. Свои действия восхитили Марию.

– Боже мой! – шептала она, – я это сделала, я это смогла!

Ручка ковша тоже холодная, вода капнула ей на пальцы. Мария достала из аптечки марлевую салфетку, завернула в неё семена, положила их в блюдечко, а потом с торжеством подняла их на уровень глаз. Бревно на дороге это не сделает, вороны на дереве тоже не сумеют, а у неё получилось! Блюдечко поставила в угол на окне.

А затем Мария стала гладить ладонью стенку серванта, ровную поверхность стола, гладкие листья лимона, мягкий ворс ковра, твёрдое стекло. Она кружилась по комнате и ко всему прикасалась. Ей нравилось ощущать разницу, ощущать оттенки и различать мягкого, твёрдого, холодного и тёплого.

Общение с дочерью

В сенках застучали. Мария застыла на середине комнаты, не зная, то ли ей прятаться, то ли её и так не заметят? Вошла Анна, вошла одна.

– Мама! – удивилась она, – почему ты взаперти сидишь? И почему ко мне не зашла?

Дочь очень похудела, острые скулы, губы стали тоньше и бледнее. Серое пальто висело на ней, песцовая шапка казалась больше по размеру. Бледность дочери вновь настроили мать против раннего замужества дочери, ранних родов.

– Как ты похудела! – пожалела Мария.

– Почему ко мне не зашла? – отмахнулась Анна от слов матери, – в одном же здании лежали, лишь по лестнице подняться. А то я к тебе спустилась, а там говорят, что тебя там нет. Не выписали, а просто, ,,её здесь нет,, . и странно так смотрят, из палаты все высыпали…

– Кто родился? – перебила Мария.

– Девочка 2.500, ты разве не знаешь? Маленькая, но здоровая, разве папа тебе не говорил? Меня в баню отпустили

Анна сняла шапку и пальто, села на стул. Мария дотронулась до плеча дочери. Она переживала и радовалась за дочь, но не переставала и удивляться и поражаться, что с ней разговаривают, её видят, с ней общаются. Мария не могла избавиться от ощущения своей неполноценности, она заискивающе улыбалась, трясла головой в знак того, что она слушает, видит и понимает.

– Я помидоры замочила, – хвалилась она, – смотри!

Мария потянулась к окну и замерла, испугалась: к калитке подходили муж и дочь Оленька. Они же всё знают, они ей не поверят! Вся радость мигом схлынула с лица Марии. Она очень сильно испугалась – под их взглядом она вновь растает, как Снегурочка над костром.

– Я сейчас! – крикнула Анне и выскочила за дверь, в кладовку. Нашла так своё зимнее пальто, сапоги и шапку, оделась.

Растворение в берёзке

Они зашли, ничего не заметив.

– Анна дома, – обрадовался отец, – это хорошо, это ничего, что девочка маленькая, выходим. Сегодня баню истопим, и Павел придёт, хотел коляску привести. Жизнь, она вперёд идёт, я баньку истоплю…

Оля стала накрывать на стол. Она достала хлеб, ложки и задумалась, искательно, глядя на отца.

– Мы не ждали тебя так скоро, – Алексей вновь сказал и про баню, и про Павла, и про жизнь.

Оленька присела на стул. Алексей закружил по кухне, потом резко остановился, достал четыре рюмки и бутылку.

– Тебе, – обернулся к Анне, – я знаю – нельзя, но ты хоть пригуби.

– Лучше после бани, – удивилась она внеурочной выпивке, – тогда и Павел придёт он, вообще то не пьёт, а не отказывается.

– Хорошо, хорошо, – поспешно согласился отец. Не в силах произнести страшное известие. Он поспешно стал убирать выпивку и впопыхах смахнул одну рюмку. Та упала на пол и разбилась.

– Ничего, ничего, – стал утешать Алексей, предупреждая возможные тревоги дочерей по поводу глупой приметы, – говорят, что это к счастью.

Он не выдержал тягостной ситуации, неуместно произнесённого слова, закинул голову к потолку и засмеялся, громко всхлипывая.

– Аня, мамы нет, – пришла на помощь Оля, – умерла, уже похоронили.

– Да, ты что!? – возмутилась Анна, – я её сегодня видела! Сейчас! Она только вышла куда то.

– Аня, не надо, не переживай так сильно, тебе нельзя! – умолял с пола отец, собирая осколки, – мы решили тебе сразу не говорить, но ты не расстраивайся, хватит с меня и одной потери!

– Вот же помидоры! – Анна взяла блюдечко, показала отцу и сестре, – смотрите – она замочила.

– Что помидоры, – сокрушался Алексей, отнеся их появление на счёт Оли.

– И платье у неё было голубое,…и по плечу меня потрогала, …и спросила…

Анна внимательней припомнила появление матери и нашла в её образе некоторое не сходство с живыми людьми. Тянуло от Марии холодом, она не шла, а словно скользила по комнате, голос звучал глухо, глаза застывшие, лишь улыбка настоящая, добрая, материнская. Алексей разогнулся, по ладони его стекали капли крови. Они падали на пол, растекались по щели.

– У тебя кровь, – предостерегла Оля.

Алексей выкинул стекло в ведро и очень долго мыл руки под умывальником. Ольга долго вытирала пол. Они словно соревновались, кто из них дольше не взглянет на Анну.

Пальто вдруг запротестовало, отделилось от Марии, упало на пол шапка, свалились сапоги. Марию снова потянуло к берёзе. Она искала в ней защиту от живых, от их неверия, не понимания. Берёза приняла её душу.

Летом дочери в лесу заметили засохшую рябину, дуб, липу и пихту. А их берёза зазеленела рано, много летом шелестело листьев. Осенью опадали они на сестёр, стояло им только приблизиться к дереву, как начинался листопад.