Вячеслав Нескоромных
СТОЙКИЕ МАКИ ТИИТ-АРЫЫ
Пролог
В Домодедово извечная суета, непрерывное людское движение, как поток молекул внутри организма.
Мы отправлялись с женой в Якутск и ждали посадки у заранее объявленного выхода. Стекались попутчики, росла, тянулась очередь, и было любопытно смотреть на тех, кого вместе с нами упакуют в аэробус и отправят через стылые разреженные пространства над землей на восток.
− Полет предстоит долгий, и мы вероятно увидим рассвет в полете, − подметила жена и поежилась, сложив плечики домиком.
Наша поездка была вызвана желанием совершить круиз на теплоходе по реке Лена до Тикси от Якутска. Нам показалось интересным увидеть суровый край там за Полярным кругом и северное побережье континента в тот период года, когда солнце не опускается ниже горизонта сутками.
Пассажиры уже выстроились, толклись вереницей, неспешно продвигаясь к выходу через пункт контроля. Здесь можно было видеть коренных представителей республики: пританцовывающих тинэйджеров с неизменными наушниками, с отрешенными и подсвеченными смартфонами лицами, зрелых мужчин и женщин, занятых друг другом, малышей с мамами и озабоченных отцов семейств. Все они выглядели по-современному, и сразу трудно было определить, − кто летит домой, а кому предстоит провести время в поездке в качестве гостей. Были здесь и якутские жители старшего возраста в нарядах прошлого века, но непременно с атрибутами современной жизни: в бейсболке на седой голове с надписью «I love NY», в ярких кроссовках на упругой подошве, что вполне сочеталось с одеждой с национальными мотивами.
Несколько пассажиров выделялись из общей массы. Я обратил внимание на группу женщин и мужчин, отличающихся неуловимо и одеждой, и манерами поведения. Когда прислушался, понял, что говорят они, то ли на финском, то ли на ином языке народов Прибалтики.
Скоро мы прошли в самолет и на несколько часов оказались во власти воздушных потоков и управляемого разумом человека крылатого аэробуса.
Лететь на восток, преодолевая несколько часовых поясов, периодически засыпая и просыпаясь в несколько очумелом состоянии, дело утомительное, но все может преодолеть человек, и мы ступили, наконец, на землю далекой республики и тут же стало понятно, что это земля северная. В середине июля было достаточно ветрено, накрапывал дождь и того обильного тепла, в котором мы пребывали в Москве, как небывало.
В аэропорту прибывших встречали, и оказалось, что нас не двое, а сразу несколько человек, прибывших общим с нами рейсом и собравшиеся провести две неделе в круизе. Милая миниатюрная девушка-якутка с плакатиком «Круиз на т/х М. Светлов» собирала прибывших и скоро к нам добавились туристы с других рейсов. Среди участников круиза, несколько сторонясь от общения, была и та группа пассажиров, которых я определил, как людей из Прибалтики.
Теплоход, пришвартованный у причала, принял нас приветливо. Ступив на палубу, огляделись, оценили чистоту и ухоженность палубы, приветливые улыбки встречающих нас членов команды. Туристов вышел встретить сам капитан в белом нарядном форменном кителе с сияющими золотом пуговицами и галунами на рукавах. Пришло в голову, что в пути мы будем достаточно долго и важно узнать тех, от кого зависит успех нашего путешествия в Заполярье.
В каюте я тут же уселся записать впечатления от первых суток нашего путешествия, рассчитывая накропать обширный текст для своего блога. Супруга, отметив, что мужик выключился из общения, тут же собралась и ушла пройтись по палубе, бросив в мою сторону, выходя из каюты:
− Я ушла прогуляться, все что увижу, расскажу.
Теплоход качнуло и почувствовалось, как плавно двинулся в путь наш плавучий дом, преодолевая зыбь волны стылой реки. Что река холодна, я ощутил, как только мы прибыли на пирс, − от водного потока потянуло прямо-таки могильным духом, и сразу захотелось достать курточку и отойти от берега.
Через час Марина уже была в каюте, и было заметно, что она несколько взволнована.
− Ну, что узнала? Давай рассказывай, − без предисловий я взялся расспрашивать супругу.
− Знаешь, Стас, на палубе я познакомилась с милой женщиной. Она из Иркутска и приехала посетить места, в которых случились необыкновенные и даже страшные события для ее семьи. То, что она рассказала для меня просто неизведанная «планета». Я ее попросила на ужине присесть с нами и рассказать более подробно. Тебе интересно?
− Да, наверное, − замямлил я, представив рассказ о семейных тайнах, украденном счастье и переживаниях от страдающей от недостатка внимания дамы преклонных лет.
Перед ужином мы вышли на палубу, изрядно приодевшись в теплое. Теплоход уверенно скользил по реке, ветер унялся, и можно было любоваться видами береговых линий, причудливыми скалами, теряющимися в дымке тумана.
За ужином, когда мы уселись за свой столик, Марина отошла и скоро вернулась с женщиной лет пятидесяти. Дама была невысокой, стройной для своих лет, европейской внешности, с некоторым налетом черт азиатки. Этот налет был столь тонок, органичен, словно талантливый художник, изобразив красавицу, решил добавить шарма и слегка поправил разрез глаз, форму головы, добавив к лицу европейской дамы чуток скуластости. А, вероятно, еще раз внимательно оглядев созданный образ, наложил тень на кожу лица, показывая, что и здесь присутствуют следы ветров и палящего солнца далеких степей Азии.
− Сельма, − представила жена свою новую приятельницу, а дама мило улыбнулась.
− Очень приятно, Сельма. Какое у вас необычное имя для русской из Сибири, − искренне подивился я, отметив, что отмеченная азиатчина не очень сочетается с именем, скорее скандинавским, нордическим.
− О, моя личная история, история моей семьи настолько сложна, что можно говорить о том, что я конечно сибирячка, но кровей во мне намешано волею судьбы множество. Русской крови, кстати, во мне только четверть, если считать по маме и папе. А имя мое мне дал папа в память о своих близких, погибших именно на этой реке в далекие годы войны.
− Как же так? Войны?
− Да. Я работаю в университете на историческом факультете. Занялась исследованиями гражданской войны в Сибири и для меня открылись малоизвестные факты. Многое мне стало более понятно и о истории моей семьи. Я приехала поклониться тем, кто остался здесь навсегда, увидеть здешние суровые места, могилки и помянуть людей, жизнью которых распорядились легко и бездушно, словно просыпали на землю крупу и, махнув рукой, не стали ее собирать – упало, и ладно, – пропало. Мое появление на свет белый так же случай, который из-за жестоких событий той поры мог и не случиться и даже невероятно, что это произошло.
Вечерами, прогуливаясь с Сельмой, мы слушали ее полный волнения и горечи рассказ. Каждый раз, когда теплоход останавливался на пути у селений на берегу реки, мы могли видеть с воды часовни, полузаброшенные кладбища и мемориалы в память о той «просыпанной властью крупе», − людях, жизнью которых распорядились жестоко, преднамеренно обрекая на гибель.
История эта развернулась перед нами полотном вселенского размаха на просторах огромной замороженной северной территории: все в этих бескрайних пространствах величественно, − и течение рек на тысячи километров, через бескрайнюю тайгу, болота и вечную мерзлоту, и подпирающий мерзлую землю с севера океан, укрытый льдами; безмерно велики и беды, которые могут создать люди, верша по своему разумению, исторические процессы, и конечно война, отразившаяся на судьбах всех нас, − так или иначе.
Обоз среди снегов. 1922 год
Вдоль поймы реки Лена строкой-гусеницей двигался обоз-эшелон, включавший более ста саней. Катились санки друг за дружкой по узкой натоптанной дороге среди бескрайнего снежного поля с редкими перелесками.
Снег в эту мартовскую пору еще сиял по-зимнему, выдавая с утра свечение всех мыслимых и невероятных отблесков утреннего солнца, но воздух днем уже был полон грядущего тепла, которое, пробовало править-царить в воздухе. Промороженный за ночь воздух над снежным полем искрился цветами радуги, словно отражающие свет просыпанные на снегу бриллианты, рябило в глазах, и чудились вокруг пушистые солнечные зайцы.
Как бы подкрепляя иллюзию о зайцах на пригорке среди кустов и правда, появился ушастый, совершенно белоснежный обитатель здешних перелесков. Зверек внимательно оглядел идущий в низинке обоз, постриг ушами и отметив, чутко просканировав запахи, что лучше схорониться, сиганул в сторону, путая следы.
Лошади, трудясь в упряжи, фыркали, очищая ноздри от инея и льда, трясли головами, украшенные проседью заиндевелых грив. В десятках саней, укрывшись овчиной, в косматых шапках сидели, нахохлившись, словно птицы в непогоду, вооруженные люди. В санях грудились ящики, стояли укрытые рогожкой пулеметы, чьи замороженные рыльца выглядывали из-под тряпицы и предупреждали о несносно-смертельном своем характере. Позади обоза тащились и пушки, установленные также на сани. Шел обоз неспешно, голоса седоков слышались изредка, оно и понятно: о чем говорить, коли в пути уже второй месяц – переговорили о многом, и не раз.
Порой раздавалось деланно басовито:
− Гой, пошла, пошла! − в адрес заскучавшей лошадки и было понятно, что это сам возница задремал в пыльном тепле тулупа, поводья провисли, – вот лошадка и встала.
Путь боевого подразделения Красной Армии лежал от Иркутска в направлении Якутска: ожидали прибытия в столицу края к середине дня.
Яшка Астахов сидел на санях, укрывши ноги кошмой. Был молодой солдат в старом тулупе с большим серым с желтизной от старости воротом и смотрел назад – против направления движения, навалившись спиной на ящик со скарбом. Перед парнем маячила уже третий час дороги рябая голова коня, запряженного в санки позади Яшкиных саней. Рябой тряс головой, избавляясь от нарастающей на морде измороси и льда. Заиндевелый лик лошади была живописен и трогателен: белые от инея ресницы хлопали, словно крылья зимней бабочки, а укрытая заиндевелым мехом плоская проплешина под сбруей, широко дышащие ноздри, создавали забавное зрелище неведомого природе сказочного зверя. Рябой же, четко уловив, что под кошмой на скользящих перед ним санях лежит сено, все норовил подойти поближе и задрав мордой накидку выхватить сенца и похрустеть на ходу, труся неаккуратно сухой травой на дорогу.
Яшка был новобранцем. Его призвали под осень из деревеньки Тальцы близ Иркутска, едва ему стукнуло восемнадцать. Деревня раскинулась вдоль берега Ангары, убегая улочками вверх по склону в сторону тайги, что раскинулась вокруг до скалистого берега Байкала.
Потолкавшись на сборном пункте и послужив месяц в учебном центре, парень научился маршировать в строю, стрелять из выданной ему трехлинейки, колоть чучело из соломы винтовкой с острым трехгранным штыком. Научили молодого солдата отрыть окопчик и занимать по приказу оборону. Других премудростей строевой военной жизни за короткий срок обучения узнать парнишке не удалось, и была надежда, что они и не потребуются в дальнейшем.
Иссякла, словно после половодья, война мировая, стала выбиваться из сил и война гражданская. Белогвардейцы отступили накануне мимо Иркутска, теснимые пятой Армией Тухачевского. Зацепиться в Прибайкалье, как планировалось ранее Верховным Правителем России адмиралом Колчаком, не вышло. Ободренный наступлением Красной Армии власть в городе захватил военно-революционный комитет большевиков. Путь отступающих по бездорожью в пешем строю и верхами далее лежал по льду Ангары и Байкала в степные просторы Забайкалье.
Чехословацкие легионеры, похозяйничав в Иркутске без малого два года, убыли следом за отступающими частями Сибирской армии по Кругобайкальской железной дороге во Владивосток, освободив город от своего небескорыстного присутствия. В Прибайкалье практически перестали стрелять и установился окрест прочно новый порядок: всюду развесили красные флаги и лозунги на алом «Да здравствует Советская власть!».
Выглядел молодой солдат юнцом: на круглом лице со смышлеными голубыми и, казалось всегда удивленными глазами, еще не росла борода, и только над детской оттопыренной верхней губой пробивался пушок, оформляющийся в усики. Открытый взгляд и, то и дело, расплывающиеся в улыбке губы, тут же располагали к пареньку всякого кто с ним заводил общение.
На Яшкиной голове топорщилась бесформенная старая шапка-треух, а вокруг шеи, за отсутствием шарфа, был намотан выцветший, когда-то фиолетовый кусок бархата. Дорогую ткань раздобыли в деревушке, когда ходили по дворам, искали провиант и нашли за забором у дороги ломкую, непросушенную до конца на морозе, то ли скатерть, то ли покрывало. Тряпка стояла домиком припорошенная уже снегом.
− Удуло ветром видать с бельевой веревки, али забора, − сообразил Яшкин напарник Колька Радичев и тут же прибрал находку.
Когда найденная вещица оттаяла в избе, распространяя дух свежевыстиранной ткани и подсохла, Колька щедрой рукой разделил ее пополам и отдал кусок Яшке со словами:
− Добрая тряпица, мягкая, бери на портянку или на шею намотай, − все же по утрам люто холодно.
Намотал Яшка, поначалу смеясь, себе на шею бархатку вместо шарфа, − сроду не носил такую он вещь, но потом оценил удобство и стал таскать, не обращая внимания на смешки сослуживцев.
Пребывая в обозе, Яшка частенько вспоминал свою деревню на берегу реки среди тайги. Вспоминал молодой солдат с грустью дом, родителей, брата Мишку, то, как жили раньше, и как все повернулось с революцией, закружилось и смешалось в хаосе смены власти и деревенского векового уклада.
Прежняя власть поминалась Якову по отступающему в феврале 1920 года через деревню по льду Ангары потоку солдат, беженцев и белоказаков на усталых конях. Бежали в страхе перед строгостями новой власти, побитые уже и смертельно усталые люди: направлялись на восток, через лед Байкала в Бурятию, в Забайкалье, и далее в Китай и Монголию. Брели пешими, мерзли на санках, ехали верхами вдоль деревни от Иркутска в сторону Байкала многие тысячи военных и гражданских. Шли сутки напролет и даже на другой день, отдельные группы беженцев еще проходили мимо села, растянувшись по дороге-зимнику и по льду реки. Были среди них и женщины, и дети, и молодые люди в студенческих шинелишках, в нелепых на морозе фуражках с черными бархатными наушниками, взрослые дородные мужчины в дорогих пальто и шубах. Лица бежавших мало что выражали от усталости и истощения, – столько им пришлось уже пережить, и только в глазах можно было прочесть недоумение: «За что так с нами?». На каждом путнике можно было отметить печать глубокой горечи и безысходности: снялись с насиженных мест еще по осени в спешке по первому морозцу под артиллерийскую канонаду и теперь безуспешно искали пристанища.
Мироздание испытывает людей, не считаясь с тяготами, которые они несут и предлагает всем, кто встал на путь перемен, новые, а порой и более тяжкие испытания.
Зимняя дорога по мощному льду реки была основательно набита тысячами ног и копыт, но поднявшийся ветер, разгонял поземку, переметал путь непрерывно, маскируя ориентиры. Группа отступающих в отчаянии, поотстав от основной массы войск и беженцев, в сумерках надвигающейся ночи сбились с пути, и угодила в зажор у скалы Тальцинской. Скала эта высилась справа на противоположном берегу от деревни и была подобна очертаниями профилю пытающегося взлететь вóрона.
Место это имело дурную славу, и в народе издавна была приметой беды. Много рыбаков погибло в водоворотах у скалы. Сельчане знали, что сближаться с утесом было смертельно опасно: лодки тянула к каменной тверди неведомая сила, а если зазевался, упустил момент, когда нужно грести изо всех сил от скалы к центру реки, то скоро лодку тянула к стенке скалистого берега сила неуемная. У самой скалы, нависающей над водой карнизом, водоворот переворачивал суденышко, и рыбаки оказывались в воде. Выбраться на берег не было возможности, а выплыть из губительной воронки, мало кому удавалось, а утопленников находили редко, − все забирала неистовая сила реки.
Когда взялись строить железную дорогу по левому берегу Ангары, пришлось проходчикам пробить скалу, и тут-то выяснилось, что в глубине скального массива имеются обширные карсты и трещины. Река, овладев подземными пустотами, образует неистовое подводное течение, которое уходит в глубину и неведомо где заканчивается. Именно это объяснило, от чего затягивало в провал и людей, и плывущие в половодье деревья, мусор. Стали понятны причины, но проклятия скалы это не отменило.
Зимой близ страшной скалы в образе рвущейся ввысь птицы всегда образуется зажор и наледь от неспокойной беснующейся речной воды. Лед в зажоре тонок, как слюда, и присыпан снежком, так что не видно совсем это гибельное место, особо на закате и в сумерках.
Потрепанный в боях отряд казаков поспешал на усталых конях: подремывали в седлах замерзшие усталые, все в инее и снегу бойцы и сбились с пути, − взял правее основной набитой уже тысячами ног ледяной дороги, и с ходу влетел в зажор. Ухнули в стылую воду сразу передние ряды скачущих, за ними остальные, не успев очнуться от дремы, понять реалии грянувшей трагедии, и только последние, запоздавшие успели спохватиться, придержать коней и отвернуть, уйти в сторонку на прочный лед.
Довелось спасшимся казакам видеть, как погибали их боевые товарищи, но не на минах в Галиции, не в стремительной атаке лавой на редуты германцев сквозь свинцовый град, а уходили под лед на своей реке, вопя, в отчаянии, и матерясь. Лошади, ухнув в полынью, голосили, протестуя. Длилось дело недолго, − уже через пару минут открывшаяся подо льдом вода была чиста, полынья наполнена стремительным потоком, и только парила, поглотив живые души рабов божьих.
Бегали деревенские пацаны смотреть на гибельное место. А что там увидишь? Кипит вода в огромной промоине и следов почти никаких не оставила, − утянула в глубину всех, кто не уберегся. Всех собрала, и еще соберет новую жатву жизней человеческих. Но мало кто уже удивлялся гибели людей: не казалась теперь, в это лихое гибельное время, человеческая жизнь ценной. Какая тут цена, − так полушка с утра, а к вечеру и на стопку цена не набиралась.
Как-то к вечеру, в сумерках уже, нагрянули в деревню казаки на конях с заиндевелыми мордами. По всему было видно, что шибко скакали, влетев во двор, зло отхлестали нагайками старосту в отместку и от бессилия что-то изменить, вымещая свое отчаяние за погибших у дурной скалы казаков. Нагайками исхлестали, − так хоть не повесили, и тут же поспешая, ускакали по зимней дороге, чертыхаясь.
А чем виноват перед казаками староста, по сути, так и не объяснилось. Но крайний должен быть, вот его и назначили. А в Листвянке, что уже на берегу Байкала, мужика повесили. Сказывали, позвали дядьку местного бывалого дорогу показать через Байкал, а тот не просто отказался, а повел себя дерзко, − послал ожесточившихся в отступе солдат по непотребному адресу. Казаки в гневе за подлое равнодушие к судьбе российского воинства и беженцев тут же нашли вожжи во дворе и повесили бедолагу у дороги на кряжистой сосенке. Повесили в отместку и назидание у родной избы, на ремнях которыми долгие годы правил своим конем повешенный.
Когда война лютует, ‒ жизнь человеческая истончается до полушки.
Много смертей и покойников видели жители деревни Тальцы в эти февральские дни.
Не раз мальчишки наблюдали, как отворачивали с пути, от основного потока беженцев санки и направились к кладбищу и скоро уже от дома старосты подходили деревенские и священник. Тела, завернутые в саван, укладывали на другие возки и, чадя кадилом священник под рыдания близких отпевал умерших. Санки с телами отправляли потом к сараю на территории церкви, а священник, приняв скорбный дар, успокаивал родных, заверяя, что все сделают, как положено, когда земля несколько оттает.
− А когда, батюшка? – запричитала заплаканная барышня в шубке, утирая слезы черным платочком, приподняв черную же вуаль под мятой истерзанной в дороге меховой шапкой.
− Уже в марте-апреле, милая. Предадут земле рабов божиих на сельском кладбище и справят молитву за упокой, а имена непременно укажут на крестах и метки в церковную летопись внесут.
Да, в феврале землица изрядно промерзала и для тех, кто почил в эту пору, готовили могилку загодя: приходилось прогревать землю кострами и тлеющим под листом железа углем сутки, не менее. А наспех схоронить зимой не выходило. А если не удавалось предать земле, как полагалось на третий день от кончины, то оставляли в селах по пути беженцы своих покойников, спеша за колонной отступающих, ибо отстать, казалось, было смерти подобно. А оставляя покойников, надеялись вернуться, а возвратившись, знать, где захоронен родимый человек, праху которого можно было бы поклониться.
Мальчишки знали, что в сарае при церкви уже забиты полки телами умерших из числа беженцев. Сказывали, обсуждая, что по весне потребуются землекопы, а еще гробы и гробики да кресты значительным числом.
А сколько было и таких, кто пал на тяжком пути, кого и прибрать было не кому. Многие от усталости и хвори садились на снег у древесного ствола, столба ли придорожного и засыпали вечным сном. Кто вспомнит о них, как лихолетье пройдет?
Силантий, сосед Астаховых рассказывал, что не всех вот так оставляют на погребение. Везут, сказывали тело важного генерала с собой солдаты аж от самого Нижнеудинска, – это уже почитай пятьсот верст. Везут не просто так, − берегут: ни в прорубь его не опускают, ни в землю не кладут. Желают отслужить молебен как дóлжно и с воинскими почестями схоронить, чтобы красные не поглумились над телом дорогого им командира. А фамилия генерала нерусская – Каппель, но видимо герой и любили его российские солдаты за смелость и доброе к ним отношение.
− Вот ведь как бывает! Даром, что генерал, а народ его признал! – подивился Силантий, ‒ ветеран, ‒ с японской вернулся инвалидом.
Оценив интерес слушателей, Силантий достал самосад и взялся крутить цигарку, продолжив рассуждать:
– Значит дело не в генеральском сословии, а в человеческой его натуре. И революция эта – пустая затея. Людей надобно правильных и верных на власть ставить. И вся недолга! Тогда и государство будет расти, и народ безбедно плодиться! Вот Александр Третий, смотри, железную дорогу через всю Сибирь до моря отстроил, ни с кем не воевал, народу давал дышать. Опять же Сибирь взялся заселять людями из мест, где густо с народцем-то русским, а землицы недостает. Давеча был в Иркутске: вокзал-то, какой отстроили! Любо-дорого-богато! А еще сказывали, что и в Слюдянке вокзал из мрамора белого подняли – красота! Такого вот правителя иметь – без бед можно жить! Не зря ж ему памятник в Иркутске большой сурьезный поставили.
− Ой, Сила, мелешь! Большаки уж снесли сей монумент! Сказывают, закопали батюшку-царя в чаще лесной, чтоб никто не нашел. Знать поперек горла встал им Александр Миротворец, − с недоверием к сказанному вставил слово въедливый Кондратий с дальней улицы, поглядывая с прищуром через махорочный дым на беседующих.
− Прям ты Цицерон! Все знашь!
− Че, это ты меня обозвал цикатухой какой, что ли?
– Ой, уймись! Откуда знашь-то про генерала? – с раздражением высказался и отец Якова Мартын Астахов и зыркнул на Кондратия, чтобы тот угомонился.
– Дак под вечер к кузне подъехало на конях до десятка казаков, многие в чинах. Даже генерал был среди них в очечках, а с ними санки с гробом. Домовина укрыта рогожкой и флагом российским. Давай офицерá пытать кузнеца Ивана Стрельцова, чтобы починил санки: что-то там надломилось в крепеже. Так пока чинили, я с казаками выкурил цигарку, да и потолковал. Так мне порассказали много чего служивые, ‒ правда и табачок почти весь из меня вытянули.
– И что тебе старому они порассказали-то?
– Генерал Каппель, – главный у них командир, провалился под лед на реке, когда в отступе шли от Красноярска, да ноги то и обморозил, – пришлось обрезать: гангрена пошла, а проще сказать, − гнить зачинает тело.
Силантий хлопнул по деревянной культе вместо ноги, потерянной под Мукденом:
– Я-то знаю, каково это попасть под нож эскулапа-изверга в полевом-то лазарете, когда пилой наживую режут плоть. Эта мука такова, что сам просишься побыстрее помереть, чтобы хоть так от боли адовой избавиться. Многие солдатики только от вида этакой операции падали без чувства. Належался я в лазарете…, ‒ такого братцы насмотрелся.
Голос у Силантия дрогнул и было заметно, что не забыл по прошествии полутора десятка лет и теперь уж точно не забудет тот страх и ту боль, пережитые на чужбине.
– Так че, там с генералом-то? – поторопил снова Силантия Мартын.
– Помер генерал от ран и гангрены после того, как ног лишился, но до последнего вел и командовал войском. А генерал был боевой, дело знал и солдат берег, − делил с ними невзгоду. Вот везут тело с большим почтением, чтобы достойно отпеть героя в церкви и схоронить достойного воина земли русской, − включив возвышенный пафос, задрав голову, словно собирался затянуть песню, Силантий всхлипнул, расчувствовавшись.
Отметив, что его слушают со вниманием, старый солдат, успокоившись, продолжил:
− А еще сказывали сельские, что так вот идут по тайге и льдам рек уже с самой осени многие тысячи верст от самого Омска, а главного у них – Колчака, расстреляли в Иркутске, и что на этом власть царя закончилась теперь окончательно.
– А как так, его расстреляли? А солдаты, казаки чего не вступились-то? Вон их сколько! Армия! – встрял в разговор опять Кондратий.
– Сказывают, ехал Колчак барином в поезде в теплом вагоне с полюбовницей и вез золота немерено. Хотел видать сбежать с золотом в Америку, да попался. Тут-то его и прихлопнули.
– Не, Силантьюшка! – возразил Кондратий, − свояк сказывал, когда на базар я ездил в город, что утопили его живого в проруби у Знаменского монастыря. Да не одного, а еще народ с ним был. Так всех гурьбой и спустили в реку, а сверху прикладами по головам, − так и забили вусмерть.
По весне, когда снег сошел на южном склоне, и земля взялась забирать влагу, закипела работа на кладбище деревни, и за неделю разросся столетний погост на треть, углубившись в тайгу, под кроны строевых сосен. И отмечен этот угол погоста особо оградкой: имена подселенных в подземное хранилище все не здешние, да знатных часто родов.
Яков помнил, как прошлись отступающие солдаты по улицам села, нагрянув с поборами: собирали еду, какую можно было найти по дворам, сено и овес для лошадей, одежонку теплую. Запомнилось Якову, как чертыхался отец, выглядывая за забор, готовый и дать отпор настырным побирушкам, и спрятаться, если возникнет угроза жизни ему и домочадцам.
Яшку мамка все норовила спрятать в погреб, − опасалась, что заберут долговязого не по возрасту сынка в солдаты. Но обошлось: и скотинку сберегли, попрятали, и все живы остались, откупившись от раскосого солдата в худой шинелишке и обмотках, что ввалился во двор и требовал дать еды. Мамка сунула ему пару караваев свежего хлеба и шмат сала. Потом долго еще сокрушалась маманя, поминая того солдата, − мол зря отдала сало, хватило бы голодранцу и двух увесистых булок.
Скотинку, что удалось схоронить от отступающих войск белогвардейцев, правда, через полгода забрали большевики, объясняя изъятие революционной необходимостью для пропитания голодающего пролетариата.
Взялись судачить сельские о том, что раньше царя, банкиров и чиновников да купцов кормили, а теперь и пролетариат сел им на шею.
Было это уже весной, и тогда выжили, согретые солнцем, поддерживаемые молодой крапивой да черемшей и открывшейся рыбалкой на Ангаре и Байкале.
К рыбалке все в деревне были приспособлены, и как только очищался исток Ангары ото льда, смолили и спускали на воду баркасы, лодчонки, самые разные суденки и гребли на стремнину, где играл хариус, резвились ленки. А чуток позже уходили на Байкал, правили сети и таскали омулей на заготовку полные берестяные короба. Рыбу солили, а кадки опускали в погреб, где к зиме привычно собирались бочонки квашенной капусты, брусники и клюквы, соленое сало в туесах. А излишки рыбы, – свежей да соленой, везли в Иркутск на рынок. Ближе и просторнее был Центральный рынок среди Иркутских церквей, но наведывались и на Глазковский, что на левом берегу Ангары. Там за понтонным мостом новый вокзал железнодорожный разместился, и было выгодно торговаться с проезжающими и прибывшими. Глазковский рынок был удобен и тем, что рядом стояла ладно рубленная из сосны большая Лагерная церковь, куда водили на молитву солдат здешнего гарнизона. Вечно голодные солдатики активно раскупали орехи, рыбку, стряпню – пирожки да пряники. А как грянула гражданская и в Иркутск вошли по-хозяйски чехословацкие легионеры, приспособили Лагерную, поименованную Петропавловской, иностранцы под себя и справляли молебны на свой манер. Обряды вершили со своим капелланом, но рыбку, орехи да стряпню скупали также охотно. Галдели солдатики, заполнив ряды, на наречии, как бы знакомом, но все же непонятном. Но на рынке оно все просто: ткнет пальцем в товар покупатель, денежку отвалит, – вот и весь торг.
Японцы также наведывались на рынок. Батальон басурман разместился в предместье Глазково за высоким забором купеческого подворья, и солдатики бегали на рынок, раскосо выглядывали товар, частенько принюхивались, морща плоские свои носы, прикупали охотно и рыбку, и самогон, галдя: «Сакэ, сакэ…».
Рядышком с Астаховым сопел в обнимку с винтовкой, забравшись весь под кошму, его сотоварищ Колька Радичев.
Лицо Кольки, укрытое солдатской папахой до глаз, едва виднелось из-под рогожки, и было заметно, как блаженен его утренний сон: розовые губы сложились бесформенным вареником и нет-нет расползались в улыбке.
– Вот спит, зараза, всю дорогу и ночью его не добудишься, − подумал добродушно Яшка и поправил ровнее папаху на голове приятеля.
За спиной Яшки на облучке восседал укутанный в тулуп ездовой Ерема – мужик из Качуга с берега Лены, где начался долгий путь санного каравана вдоль реки. Ерема, нанятый с конем сопроводить боевой отряд Красной Армии в Якутск по призыву Иркутского Ревкома, был человек не армейский. Служил когда-то, был контужен еще на войне с германцем, и хотел было отсидеться от очередного призыва, но из сельского совета затребовали коня, и чтобы сохранить живность и вернуться с ним назад до наступления ледохода, Ерема сам вызвался ехать. Так было вернее, и конь сохранится, не пропадет в чужих руках, и есть гарантия, что вернутся вместе домой.
Ехать было уже и привычно, и тошно. Дорога от Иркутска по тракту до Качуга и уже по зимней дороге вдоль Лены-реки занимала скоро два месяца. Если бы не дни отдыха в придорожных поселках, то можно было сойти с ума от однообразия таежно-речного пейзажа, укрытых снегом полей и перелесков, от беспокойства и суеты дороги и бесконечного холода, от которого, как не кутайся, спрятаться не удавалось и промерзали насквозь, до нервного озноба, колотуна и стука зубами.