Рядовой

Пролог.

Война начинается не с выстрела. Она начинается с Тишины. С той щемящей, звенящей Тишины, что повисает в воздухе после того, как захлопнулась дверь родного дома и звук щеколды прозвучал громче любого залпа. Ты остаешься наедине с своим решением. Решением, которое уже ничем не изменить. Что значит быть солдатом? Каково это? Если бы можно было расказать в двух словах то наверное не было бы этой книги. Я попытался расказать о том каково это. На сколько удачно? Судить вам!

Сборы.

"Чтоб ты жил в эпоху перемен!"

Конфуций (Кун цю)

Древнекитайское проклятье и (или) благословение.

В ночь на 23 февраля 2022 года я работал на заводе ковавший победу в Сталинградской битве, а ныне штамповавший батареи отопления для мирных домов. Ирония судьбы витала в воздухе, словно пепел забытой войны. То, что когда-то было символом победы, теперь служило обыденности – и в этом была своя горькая поэзия. Я был КИПовцем в мои обязоности входило следить за исправностью оборудования и чинить его. Нас все называли фиксиками.

Ночное небо над спящим городом-героем рвали на клочки реактивные двигатели. Они выли не самолетами – они выли металлом. Это был звук-предвестник, звук-отверстие, через которое в наш мир хлынуло что-то чужое, тяжелое и неумолимое. Это был не рев. Это был скрежет ключа, запирающего дверь в прошлую жизнь.

Я полез в сеть. И мир, каким я его знал, тихо и безвозвратно разлетелся на осколки, как стекло от ударной волны. Не было гула, только звенящая тишина в ушах. СВО—три буквы, режущие время, как стеклорез, оставляя шрамы на календаре. Отныне всё делилось на "до" и "после".

Я не побежал в военкомат. Не бросил все и не поскакал на Донбасс. Во мне говорил не страх. Говорил взрослый, тридцатидевятилетний мужчина с долгами и обязательствами. Я решил доработать месяц – получить зарплату. Двадцать пятого февраля у меня был день рождения. Абсурд? Да. Но именно так и происходит – конец света всегда застает врасплох: у тебя запланирован обед, стрижка или день рождения.

Мы отмечали с Женькой и Ольгой. Парились в бане, как будто могли смыть с себя это всеобщее напряжение, запах мира, спорящий с грозой новостей. Потом сели за стол. Пришел Илюха с Натахой и разжег мангал. Запах шашлыка, который всегда ассоциировался с миром, покоем, дружбой, теперь горько спорил с запахом надвигающейся грозы. То и дело говорили о том, что началось. Говорили общими, осторожными фразами, будто боялись спугнуть ту хрупкую нормальность, что еще оставалась.

Я откладывал дорогу и отступал перед бездной, что зияла за порогом моего дома находя оправдания. Придя к Илюхе Натаха, смеялась надо мной. Ее смех был острым, как осколок стекла, и врезался в самое нутро. «Что, воин испугался дождика?» И этот смех был страшнее любой вражеской пули. Он разил в самое сердце, в мужское самолюбие, заставляя усомниться в самом себе еще до того, как ты усомнишься в своем решении.

Порог моего дома стал чертой, за которой зияла бездна. Вторая попытка была уже не попыткой, а ритуалом самообмана. Я купил билет, но он пролежал в кармане, истаяв, как прошлогодний снег, как последний кусочек твердой земли под ногами. Я не поехал. Не сдал его. Просто выбросил, как выбрасывают ненужную ветошь.

И лишь с третьего раза, когда стыд перед самим собой пересилил животный страх, я махнул рукой таксисту и добрался до автовокзала Сталинграда. Это было седьмого марта. Купив билет на автобуся я отправился в неизвестность манящую и пугающую одновременно.

Я не сказал никому из своих, куда и зачем еду. Я боялся их слов, их здравого смысла, их укоризненных взглядов. Боялся, что их логика, правильная и неумолимая, как столетний дуб, сокрушит мой хрупкий, безумный порыв.

Добравшись до Ворошиловграда я направился на ВВАУШ в ОРБ. Прийдя к части у КПП и попросил вызвать дежурного по штабу что бы переговорить. Вышел дежурный и сказал:

– Никого нет, все на боевых.

Я был полон решимости, почти отчаяния. «Вам бойцы нужны? – выпалил я, чувствуя, как звучит это глупо. – Я здесь служил в пятнадцатом». Я ждал всего: вопросов, проверки документов, даже подозрения. Но я не ждал того, что последовало.

Дежурный, человек с лицом, на котором застыла вечная скука канцелярии, даже не взглянул на меня. Он посмотил куда-то мимо, сквозь меня, и произнес всего два слова, от которых весь мой пафос рассыпался в прах: «Мест нет».

Я не стал спорить. Не стал доказывать. Я просто развернулся и пошел прочь. Не с обидой. С холодным, ясным пониманием. Война меня не ждала. Она была гигантской, бездушной машиной, и я был просто винтиком, который ей в данный момент не подошел. Мое желание, моя готовность умереть – всё это было моими личными проблемами. Система ответила мне на своем языке – языке штампов и отчетности. «Мест нет».

Развернувшись я поехал назад домой.

Дождавшись зарплаты за март я проколол курс лекарств и сделал пломбы на зубах и поехал снова в часть.

Добравшись на ВВАУШ я увидел что флаг над частью приспущен. Я вспомнил его. Разведчика из пятнадцатого года. Он сидел на этой самой лавочке возле КПП, курил и рассказывал нам, молодым и глупым, сказки.

– Как только начнётся большая война, – говорил он, пуская кольца дыма, – нас направят на самолётах десантироваться на парашутах под Киевом, как космодесант.

Мы тогда смеялись. Нам казалось, что это такая же байка, как рассказы о зеленых человечках. Большая война была абстракцией, концепцией, как конец света.

И вот она пришла. И его не было с нами. Но его тень витала здесь. Его наивная, почти детская фантазия о «космодесанте» оказалась страшным пророчеством.

Я стоял у КПП и понимал, что прошлое никогда не уходит. Оно ждет. Оно прячется в виде нелепых баек. И когда настоящее догоняет его, оно оборачивается и показывает свое настоящее лицо. Лицо большой войны, которая всегда была больше, чем мы могли себе представить.

У проходной меня встретил молчаливый иконостас. Десятки смартфонов, пригвожденных к стене грубым гвоздем-соткой. Они висели, как трофеи или как отрубленные головы – дорогие и дешевые, новейшие айфоны и потрепанные «самсунги». Каждый из них когда-то звонил маме, хранил фото любимой, ловил покемонов. Теперь они были просто кучкой пластика и стекла, символом – Главной военной тайной оказались не карты, а этот гвоздь, намертво вбитый в экран. Я стоял на КПП, переполненный темной, отчаянной решимостью человека, готового умереть, но не знающего, куда принести эту свою готовность в дар.

Вышел дежурный и как в прошлый раз я спросил :

– Вам бойцы нужны? Я здесь служил в пятнадцатом.

А дежурный ответил заученой фразой:

– Мест нет.

Два слова, произнесенные им, прозвучали как приговор. Весь мой пафос, вся моя готовность к самопожертвованию рассыпались в прах от этих двух слов. Плюнув на эту затею, я поехал туда, откуда меня когда-то направили в эту часть – в областной военкомат.

Там царила иная реальность. У проходной толпились «покупатели» из Министерства обороны – скупщики человеческого мяса. Их глаза, холодные и оценивающие, скользили по нам, добровольцам. Но как только я упоминал о своей непогашенной судимости, их интерес таял, как дым. Я был бракованным товаром.

Пока мы сидели на лавочке в ожидании своей участи, ко мне подошел один из них. Увидев мой военный билет ЛНР, он оживился. – Давайте свои документы, я пойду узнаю, может, получится? Он вернулся сияющий, как ребенок, нашедший потерянную игрушку.

– Паспорт свой спрячь и не показывай, всегда показывай только военник!

Я ответил: – хорошо.

Медкомиссия была фикцией. Ни одного врача. Просто вынесли какие-то бумаги, которые нужно было заполнить: ФИО, место рождения, образование. Строки о ближайших родственниках и их телефонах – на понятно какой случай.

Так я попал в пехоту. Во вторую бригаду ЛНР. «Двойку». Нас поселили в казарме на Юбилейном. На против штаба висел потускневший плакат с Сталином: «Кадры решают всё!». Мы проходили мимо него каждый день, и эта фраза въелась в подкорку, стала частью пейзажа. Там царила странная, выжидательная атмосфера. Студенты, получившие ранения в Рубежном, ждали дембеля по вышедшему недавно приказу. РАВ команда, занимавшаяся погрузкой снарядов, жила своей жизнью. Их сержант с первого взгляда вызвал у меня дикую, животную ненависть – таким было его отношение к подчиненным. Это был не командир. Это был надсмотрщик.

Через несколько дней нас погрузили в машины и отправили «куда-то на урале». По дороге мы заехали на вещевой склад. Мне повезло – я получил обувь сорок шестого размера. Остальным повезло меньше – кроме сорок шестого, был только сорок первый. С одеждой было получше, но нас все время подгоняли, как буд-то мы куда-то опаздываем. Кладовщики спешно избавлялись от залежавшегося товара, который должен был быть списан еще в прошлой жизни.

РАВ команда ждала нас в Урале. У водителя мы узнали куда едем. Нас везли не на фронт. Нас везли на короткую, отчаянную перековку. Курс молодого бойца длиною в две недели.

Полигон.

«Мы на многое не отваживаемся не потому, что оно трудно;

оно трудно именно потому, что мы на него не отваживаемся.»

Сенека Луций Анней.

Мы прибыли на полигон восемнадцатого апреля, опоздав на два дня к началу учений. Опоздание стало нашим первым клеймом, печатью несерьёзности. Мир, который мы знали, остался там, за воротами, а здесь нас ждал контейнер-склеп, с потолка которого, как слёзы небес, капал конденсат. Двадцать душ, сжавшихся в комок в железном чреве контейнера, слушали плач капели – предвестник ада. Дыхание наших тел смешивалось с сыростью, создавая новый, чуждый мир, где прошлое умирало, а будущее еще не родилось.

Утром следуйщего дня нас отвели в класс где мы просидели до обеда в ожидании неизвестно чего. Вокруг была атмосфера ошибки, как будто мы здесь случайно и скоро нас отправят назад, потому что здесь мы никому не были нужны. После обеда нас перевели в вагончики, в пяти километрах от того места, где нас должны были учить воевать. Дорога на занятия занимала полтора часа пешего марша. Пыль дорог, смешанная с потом, въедалась в поры, становясь нашей второй кожей.

На следуйщий день нас собрали в учебном классе, атмосфера была такая что это, какая-то ошибка и мы случайно попали сюда, нас никто не ждал здесь. Люди вырваные из свого привычного мира пытались понять и встроиться в новую парадигму жизни.

К нам подошел офицер и спросил:

– Кто хочет стать танкистом? – голос офицера прозвучал как удар грома в безветренный день.

Ответом ему была могильная тишина.

– Хорошо, а кто хочет стать бмпистом?

Тишина стала ещё гуще, ещё звенящее.

– Тогда зачем вы сюда приехали? – в его голосе сквозил не вопрос, а приговор.

Кто-то пробормотал правду, горькую и простую: – Нас никто не спрашивал. Сказали «Грузитесь» – мы и поехали. Мы даже не знали куда нас везут.

Так судьба двадцати человек была решена за пять минут. Нас разбили на тройки: водитель, наводчик, командир. Витёк записал меня командиром БМП, а сам записался водителем.

Единственным лучом света в этом царстве абсурда был молодой водитель «Бэхи», уже хлебнувший фронтового опыта. Его форма была так же грязна, как у нас, но на нем она выглядела как боевая броня ветерана. Он не носил звания – он носил Знание. Оно горело в его глазах неярким, спокойным огнем. Не пламенем фанатизма, а ровным светом костра, у которого можно отогреть душу.

Он не читал нам устав. Он рассказывал нам, как отличить по вою в небе «прилет» от «улета». Как по звуку определить, миномет это или гаубица. Почему нельзя пить из найденной фляги – не потому, что яд, а потому, что предыдущий хозяин мог слить в нее мочу от страха, и твой собственный организм, отравленный этим коктейлем ужаса, сломается раньше, чем яд.

Мы сидели вокруг него, как первобытные люди у костра, впитывая не информацию, а инстинкты. Он не готовил нас к войне. Он давал нам инструменты для выживания в ней. Его слова были не приказами, а заклинаниями против хаоса. И этот единственный настоящий урок, оплаченный его кровью и страхом, стоил больше всего остального чего нас учили на полигоне. Он был проводником в ад, в который нас уже бросили, но в котором он уже побывал и вернулся, чтобы рассказать, где там ступеньки. Это был единственный урок, который имел смысл. Мы жадно ловили каждое его слово прекрасно понимая, что именно от этих нюансов будут зависеть наша жизнь.

Мы прошли экспресс курс боевой подготовки. Тут я повстречал своих старых знакомых, с которым служил ОРБ в две тысячи пятнадцатом году. Они провели у нас стрельбы, метание гранат. Мы встретили инструкторов из Словакии, которые тренировали нас приёмам перемещение в двойках и тройках. Мы отрабатывали выход на рубеж и стрельба по мишеням, а также передвижение по местности и стрельба из укрытий.

Экспресс-курс боевой подготовки был похож на скорую помощь, которая пытается воскресить мёртвого похлопыванием по щекам. Стрельбы, метание гранат… Всё это было, но скомкано, мимоходом, будто обязательный ритуал, от которого никто не ждёт результата.

В один из дней было метание гранат. Меня попросили побыть на выдаче. Мы открывали ящики с гранатами специальным ключом для вскрытия цинков который был внутри ящика. Он был похож на большой специфичный консервный нож.

Батя удивился:

– С какой такой щедроcти нам выдали целую тысячу гранат?

Внутри лежали «сокровища» советского ВПК – гранаты РГН и РГО с запалами из восьмидесятых. Пластик от времени рассыпался в руках, как песок.

Система запала была сделана из двух запалов и одним самоликвидатаром. Если по каким то причинам не сработал первый запал, то на запасной случай сделали дублирующий. Но если и второй запал не сработал, то на этот случай был самоликвидатор. Даже с такой системой срабатывало треть или даже четверть всех гранат. Теперь нам стало понятно почему так легко и много нам дали ценного военного имущества.

В один из дней я попал в наряд по кухне. Я делал всё как полагается и даже более того, но повара решили что я буду всё делать и за других, но не тут-то было.

Видя не справедливость и как другие прогуливали работу я сказал:

– Я не буду делать чужую работу и вообще перевыполнил норму уже в полтора, а то и в два раза.

На что мне сказали:

– Пошел вон с кухни, мы всё расскажем твоему командиру.

Но дело в том что командир привёз нас и сразу уехал назад и мы были сами по себе. Так что я ушел с кухни разругавшись и ничего не опасаясь. Да и чего можно бояться солдату идущего на смерть?

Я ушёл с кухни, выиграв свою первую и единственную битву на полигоне.

Одному бойцу очень понравилось там и он даже хотел перевестись туда и служить до конца войны.

Наладив контакты бойцы начали возить продукты и бухло. Вскоре у нас появились соседи курсанты пятого курса военного училища, которые выпустились досрочно. В один из дней наводчика забрали на дежурство по столовой и я решил пойти за него на стрельбы, но меня не допустили. Сказали, что стреляют только наводчики.

Я опять возмутился:

– Зачем я вообще сюда пришел и что я здесь делаю на этом полигоне?

В чём заключались учения для командиров БМП я так и не понял. Да и как можно подготовить с нуля бойца за две недели для меня осталось загадкой.

Жили мы в вагончике в котором находились двухъярусные деревянные нары сколоченные из обычных досок. Возле входа стояла печка буржуйка. Одного человека мы оставляли на охране имущества в вагончике, что бы он наколол дров и навел порядок.

Был у нас один кадр с дурки, который украл у соседей кроссовки.

У него спросили:

– Где ты взял эти кроссовки?

Бабка ответил:

– Мне мать прислала в посылке.

Бойцы которые уже давно были с ним пояснили что никакой посылки ему мать не посылала. И то что он постоянно роется в чужих вещах. Бабка постоянно исполнял, то дверь в вагончик откроет ночью, то печку затушит. На гражданке он ложился в дурку каждые пол года. В конце концов его отлупили и заперли в контейнере, позже пожалели об этом, потому что он обосал там всё.

За эти косяки Витёк забрал у него все деньги, которые у него были. Оказалось около двадцати тысяч рублей. Часть денег он отдал владельцу кроссовок, а остальные потратил на поляну на всех бойцов. Купил еды и бухла.

Кто-то сказал:

– Это не справедливо, забрать у него все деньги.

На что Витёк ответил:

– А справедливо воровать чужие кроссовки? Или может быть справедливо когда в военкомате гребут тех кто не смог убежать или отмазаться? Пологая что с их болячками их не тронут. Вот ты мне скажи как воевать с такими бойцами: с эпилепсией, дуркой, подагрой, сифилисом, наркоманы с ломкой и тому подобные.

Только у нас из двадцати человек, четверых должны были списать по болезням. Мы ещё шутили:

– Здоровые смогли убежать, а больных – забрали. Вот и весь призыв.

Его слова повисли в воздухе. Мы были не армией. Мы были сборищем тех, кого не жалко. Калек, неудачников, безумцев и идеалистов, которые скоро будут на фронте.

Нам приходилось, пилить и колоть дрова, ходить в наряды вместо боевой подготовки. Это было в порядке вещей, но однажды я увидел, как один из бойцов, прибывший с нами на обучение, стоял на четвереньках и тщательно, с усердием, достойным лучшего применения, красил побелкой бордюр. На полигоне. В двух шагах от учебных окопов, где нас учили воевать.

Я застыл, наблюдая за этим сюрреалистическим действом. На полигоне, в двух шагах от учебных окопов, где нас учили воевать, солдат на четвереньках выводил ослепительно-белую полосу. Это был памятник не нашей победе, а нашей системе. Памятник тому, что война не отменяет бюрократию – она лишь придает ей самые чудовищные, сюрреалистичные формы. Где-то в тылу существовал человек, для которого отчет о побеленных бордюрах был важнее отчета о боевой подготовке. Он был абсолютно чист, на фоне грязи хаоса и подготовки к смерти.

– Зачем? – спросил я, уже зная, что ответ сведет меня с ума.

– Проверка, – буркнул он, не отрываясь от работы. – Скоро приедут.

Где-то там, в тылу, существовал человек, для которого побеленные бордюры на полигоне были важнее умения бойцов стрелять. Существовала система, в которой отчетность была выше эффективности. Этот побеленный бордюр был таким же памятником нашей действительности, как и сгоревшие танки. Он был символом. Символом того, что война не отменила бюрократию. Она лишь придала ей еще более чудовищные, сюрреалистичные формы.

Первое мая ознаменовалось концертом на плацу – театром абсурда в чистом виде. Два часа мы стояли на плацу несколько часов слушая песни, которые казались насмешкой над реальностью. Это был не просто концерт – это было воплощение всего того безумия, что называлось подготовкой к войне. Нам хотели поднять боевой дух патриотическими песнями, а вышло несколько часовое стояние на плацу. Как буд-то мало нам боевой подготовки, так ещё строевую решили провести, как буд-то мы на парад собирались.

Третьего Мая мы вернулись с полигона в часть. Пришел полковник посмотреть на нас и что-то спрашивал? Я первым делом я пошел мыться в душе так как не мылся уже три недели. Во дворе казармы висел портрет Сталина с надписью: «Кадры решают всё!» Куда сдать гражданские вещи в которых приехал я так и не нашел. Я положил их в шкаф в комнате, наивно пологая что возможно когда-то заберу их. Те бойцы что были в РАФ команде, вернулись к своему старому делу. Им абсолютно не хотелось бы танкистами, остальных вскоре отправили в Рубежное.

Четвёртого мая мы ехали на фронт в утробе старого Урала, которого кидало по ухабам, как скорлупку. Ехали мы очень долго частри или четыре. Постоянно куда-то щаезжая и стоя там по пол часа. Дорога до Рубежного проходила по грунтовым дорогам, а иногда и по пересеченной местности. Через несколько часов поездки мы становились такими грязными, что глаза слипались. Пыль стояла густым туманом. Мне вспомнилась песня: Эх дороги, пыль да туман. И чтобы не сойти с ума от гула мотора, от пыли, забивающей глаза, от страха, что скреблось под ложечкой, мы совершали наш магический ритуал. По кругу, из рук в руки, передавалась теплая, противная водка, которая не пьянила, а лишь притупляла сознание, как удар обухом по голове. Мы пили её не для храбрости – для забвения. Чтобы стереть на пару часов это месиво из пыли и просто не думать…

Трясущийся Урал был нашим ковчегом, уносившим нас от берегов здравого смысла в открытое море безумия. И водка была нашим топливом. Она была похожа на жидкий анестетик для души, которая уже начала болеть от того, что еще не увидела.

На подъезде к Рубежному мы остановились в квартале из пятиэтажек, мне бросился на глаза трофейный Казак. Подойдя к бойцам мы спросили:

– Где вы взяли такую машину?

Водитель ответил:

– Мы нашли её лежащей на боку в кювете.

Мы дивились и рассматривали данный экспонат как на экскурсии.

Рубежное.

«Войско баранов возглавляемое Львом,

всегда одержит победу,

над войском львов возглавляемых бараном.»

Наполеон I Банопарт.

Мы прибыли на точку бассейн, которая была детским футбольным клубом, где нас построили у забора.

Нас спросили:

– Кто танкист, а кто БМПист?

Витек поднял руку и его забрали в другой батальон. Он звал меня с собой, но я остался стоять на месте не поднимая руки. Вместе со мной попал Осёл командир танка. Я рассказал ему историю, что у нас в бате был Чип и Дейл, а ещё Гайка и Вжик. Я предложил ему продолжить традицию и взять ему позывной Джерри, потому что у меня был позывной Томас. Том и Джерри. Он согласился – ироничный дуэт, где мультики встречают реальность. Один боец перепил и стал вываливать свой маргарин другим. Я пытался уйти от него, но он был настойчив.

Он приставал с обвинениями:

– Ты – конченый!

Не желая терпеть такие обвинения я решил вразумить его кулаками. С десяток ударов в голову надеюсь привели его в чувства. Прибежали бойцы разнимать нас. Я увидел их и бросил его и ушел в другое место.

Прибыв на штаб где-то в центре Рубежного нас увидел комбат Балтика.

Комбат спросил меня:

– Вы кто?

Я ответил:

– Мы пополнение.

Балтика сказал:

– Сколько вас?

Я ответил:

– Было человек двадцать. Нас разбили на три группы шестерых направили сюда.

Комбат сказал:

– Зови всех сюда.

Я позвал Джери и остальных бойцов.

Собрав у дома бойцов на крыльцо из дома вышел Балтика и спросил:

– У кого есть боевой опыт или был контракт?

Джери поднял руку и сказал:

– В пятнадцатом году был контракт.

Я поднял руку и сказал:

– Тоже самое.

Балтика спросил:

– C чего умеете работать?

Джери сказал:

– АГС, Утёс, РПГ.

Я сказал:

– Только РПГ.

Балтика спросил:

– Как вас звать?

– Я сказал:

– Я Томас, а это Джерри. Том и Джерри.

Мы представились комбату не именами, данными нам при рождении а позывными. Мы сказали это с ироничной ухмылкой, как будто это была наша маленькая победа над системой. Мы сами выбираем себе имена! Мы придумали себе новые имена, как придумывают себе имена преступники. Чтобы было легче совершать преступления мы надли маску с чужим именем. Маску нашего альтер эго.

Балтика сказал:

– Тома и Джери в седьмую роту гранатамётчиками. Вы двое в восьмую, а вы в девятую роту.

Мы с Джерри попали в седьмую роту третьего батальона второй бригады ЛНР, на должность гранатомётчика – истребителей танков. Ирония судьбы – вчера Джерри был танкистом, а сегодня истребитель танков.

Поселились мы в доме частного сектора, где-то в середине Рубежного. Первым делам я узнал, где проходит линия фронта и как называется наше занятые позиции. Это были двухэтажки и конь здание в виде буквы Г. Также я узнал, что с четвёртой попытки штурма он был взят и батальон понес большие потери. Один из бойцов расказал мне историю про то как заходили в Рубежное через пансионат.