Курьёзы судьбы

Курьезы судьбы

Моральный долг перед прошлым, перед близкими, перед историей, перед будущим – что это такое? В каждом конкретном случае это, на мой взгляд, состояние и действа с ним связанные, индивидуальны и уникальны. Исходя из этого предположения, все изложенное на последующих страницах, слабая попытка искупления уже моего личного морального долга. Нынче бытует мнение, что писатели, и сценаристы заездили все более или менее свежие, острые, увлекательные мысли и ситуации, и поэтому перенаправляют свою фантазию в виртуальный мир и внеземные абстракции. Вероятно, это соответствует истине, но, думаю, лишь отчасти. Мне далеко за семьдесят, и приобретенный с годами жизненный опыт, привел к пониманию того, что человек очень сложное создание во всех своих проявлениях. Он сложен в своих возможностях, в своих эмоциях, своей реализации, хотя, далеко не все в повседневной жизни это осознают, а потому, люди как правило, идут по однажды проторенному упрощенному пути, не зная, или не желая знать альтернативные, глубинные и, не дай бог, трудоемкие, а тем паче, болезненные варианты. Именно поэтому мне важно знать, как и что откликнется, и откликнется ли, екнет, шевельнется ли в современных пресыщенных мироощущениях, в устойчивых, сформировавшихся интересах, история, которую я собираюсь изложить. Признаюсь, мне страшно. Долгих семь лет вынашивала ее в себе, не решаясь доверить бумаге. Дальше тянуть нельзя – возраст обязывает.

Думаю, верным зачином моего изложения будет конец истории, с которой предстоит познакомиться. Этому есть объяснение. Только трагичные обстоятельства последних лет жизни сподвигли меня внедриться в такую неожиданную, и кровоточащую реальность, что сознание и сейчас, порой, сопротивляется всплывающим нюансам и подробностям.

Сразу оговорюсь. Это не моя история, хотя в чем-то она автобиографична и, в основном, документальна. Меня она, безусловно, касается, но опоследовательно – не во мне ее суть. Хотя…

 Мне 79 лет. Много, ну и что? Это, конечно, важный фактор, но пока голова ясная, память не отказывает, своим мыслям и эмоциям я доверяю, поэтому и попытаюсь изложить на бумаге, то, что открылось мне неожиданно и совсем недавно.

Нет ничего удивительного, что многие аспекты жизни наших родных проходят мимо нашего сознания, не пробуждая элементарно необходимой любознательности. Каждое поколение живет в свое уникальное время, каждому свой срок и свой индивидуальный путь отмерен, поэтому жизнь близких, даже очень близких, в ее протяженности интересует нас относительно. Наши радости, боли, и беды, как правило отголосок времени, которое нам досталось. К тому же – кто из нас – не без греха. Полагая, что родители наши тоже жили теми же принципами и правилами, мы отстраняемся   от глубокого проникновения в их личную жизнь. Ведь, родители же… Табу.

 У меня, как, думаю, у каждого, много в жизни было и сложного, и емкого, и значимого, и возвышенного, а, порой трагичного, почти непереносимого. Поэтому испытания, которые выпали на долю моих родителей, я считала нормальными и закономерными. Годы им достались суровые и неоднозначные. Они же – годы, думала я, определяли алгоритмы ситуаций, которые сопровождали поколение моих родителей, ну и, соответственно, характер их действий, поступков и проступков. Хотя теперь я понимаю, этот постулат не терпит обобщений. Годы, среда, обстановка, как теперь мне кажется, для каждого отдельного человека являются сугубо индивидуальными и судьбоносными. Но понимание это возникло и утвердилось во мне только после того, как я своим интересом влезла в историю, которую, собираюсь изложить. Много лет уже собираюсь, и столько же боюсь. Мне страшно не только из-за опасения согрешить перед истиной. Страшно потому, что предстоит вытащить на свет божий личную трагедию, которая, наверняка неоднозначно будет воспринята. Стереотипы в нашем сознании многое определяют. Они, конечно, у всех разные, но есть общие понятия и границы – табу для большинства людей, за которыми – мракобесие. Хотя… и эти границы иногда сдвигаются обстоятельствами.

Случилось так, что история, которая занозистой колючкой прошила жизнь моих родителей, для меня всплыла на склоне моих уже лет. И, возникнув, она канула бы в лету, будоража только мои мысли и совесть, но, слава богу, – мне повезло. Один из активных участников тех дальних событий оказался жив, в твердой памяти, и нам довелось подробно и предметно пообщаться.

А возникла эта докука у меня семь лет назад. За два года до этого я похоронила мужа и двумя месяцами спустя – брата. Они ушли почти помесячно один за другим. Запредельно, когда вот так – оба и сразу. Долго после этого я не могла выбираться из депрессивной черноты. Близкие, как я понимаю, за моей спиной прокручивали всевозможные сценарии приведения меня в адекват. Сын, например, пытался втянуть меня в процесс разработки сайта под его проект. Мальчик мой. Он хорошо продумал, он знал, что я умею такие вещи делать, и что творчеством меня можно увлечь. Он был очень убедителен, аргументируя необходимость для него этой нашей совместной работы. Но… я не смогла побороть себя. Не то, чтобы не хотела, не получалось у меня ничего.

Время, конечно, хороший лекарь, но у каждого процесс выхода из стресса сугубо индивидуален. В моем случае потребовалась тяжелая артиллерия. Моей психореобилитацией занялась внучка. К слову, у нас с ней удивительные отношения. Ни одну мою болячку, ни одну проблему она не пропустила мимо своих рук и ушей, не спустила на тормозах. Я же, в свою очередь, ни в чем не могу и не могла ей отказать и, надо сказать, до сих пор, как мне кажется, часто бываю ей полезной. Раньше, конечно, более широкий круг ее проблем я охватывала. Сейчас – старею, да и круг ее задач ушел в глубокий профессионализм. Зная, что я ей не откажу, внучка сподвигла меня вытащить на свет божий, озвучить и описать генеалогию нашего рода, перемежая ее историями к ней относямися, которые дошли до моей памяти. Меня, признаюсь, несмотря на мое состояние, обрадовал этот интерес, он перекликался с давно вызревшими у меня намерениями, а она, к тому же, выложила обезоруживающий аргумент – кроме тебя, бабушка, не кому.  Поэтому я забрала родительские архивы, которые хранились в семье брата, и, для начала, влезла в альбом моей уже бабушки. Раньше меня он никаким боком не интересовал. Зачем? Мало кого я там знала.  Теперь же, читая на обороте фото надписи (была такая манера подписывать снимки) я попыталась что-то выудить из своей памяти, отчаянно ругая себя. И было за что. Но об этом позже.

Копаясь в неорганизованной куче старых фотографий, я наткнулась на маленькую, пожелтевшую и потемневшую любительскую фотку собственной мамы в зимней одежде. На обратной стороне была дважды повторенная надпись.

Обратите внимание —верхняя надпись с ошибками и кляксами. Судя по всему, писала моя бабушка – у нее четыре класса, ниже – уже маминым почерком. Текст об одном и том же, что, по моему, говорит о разновремнности написания его. Повторю дословно. Это важно. «На память дорогому сыночку Витиньке от его мамы» и «На память дорогому сыночку Виточку от Мамы Нюры 1940г. 3 января».

Описать собственные ощущения после того, как я вникла в содержание написанного – трудно. Нокаут, ушат ледяной воды на голову. У меня есть брат… Вопросы – как, почему, где, кто? И дальше…

Я родилась в 1943 году и росла старшей среди детей в семье. Знала, что у меня была сестра на год меня моложе, которая от менингита умерла еще в войну, был брат Витя, родившийся после войны.

Никогда, даже намеком я не слышала еще об одном брате. Спустя время, в течение которого я принимала ситуацию, возникли вопросы другого свойства. Почему я не только о брате не знаю, но даже не слышала о нем, и почему тоже Витя? Где- то ведь он живет, если еще жив? Какой он и что с ним? Мне было 72, ему, скорее всего к – восьмидесяти. Как так получилось, что о Вале, которая умерла в войну я знаю всю свою сознательную жизнь? А о нем – ничего.

История, связанная с этим моим открытием, оказалась сложной, трагичной и, если можно так сказать, с сильным послевкусием. По мере проникновения в ее подробности, мне открывалась глубинная суть взаимоотношений не только моих родителей, а всех членов нашей семьи. Семьи, в которой я выросла. И чем глубже я внедрялась в историю маленькой фотографии, чем больше проникалась ей, тем сложнее и глубже она меня задевала, вызывая очень, и очень разные чувства.

Я росла в полной, что не часто случалось после войны, относительно обеспеченной – отец был военный офицер, и, на первый взгляд, очень благополучной семье. Но… ведь не бывает беспроблемных семей. В нашей присутствовало нечто, что с детства принимать я не хотела. Обозначить это, как мужской шовинизм, можно, конечно, но ясности от этого определения не прибавлялось. И вроде не было предпосылок для таких отношений между родителями. Во всяком случае я так считала всю жизнь до этого своего открытия.

Как-то попалась фотография молодой мамы, я глаз отвести не могла,

а отец в молодости был очень обыкновенным. Он из тех редких людей, у которых с возрастом внешность меняется к лучшему. Но дело даже не во внешности. Не знаю человека, который не вспоминал бы о моей маме с придыханием. Мудрая, добрая, очень светлая.

А отец? Там все другое. Он рос в многодетной деревенской семье, с патриархальными привычками взаимовыручки и взаимоподдержки. Каждый год он ездил на свою малую Родину, до последнего своего дня отслеживая, помогая и опекая многочисленных племянников. Так почему же у нас дома между родителями не было нужного, как я считала, взаимопонимания? Почему его родственный запал, не скажу совсем угасал, но трансформировался в рамках его собственной семьи? Ко времени их женитьбы мама была москвичкой. Это он – курсант академии ютился в казарме. Что не так? Почему мама всегда была в положении прислуги, которой можно было помыкать с презрительным недовольством и руганью. Готовит быстро – значит плохо готовит, и детей воспитывает из рук вон, и т. д. и т. п.

А ведь она, было время, работала профессиональной диетсестрой с хорошей школой, да и мы с братом ни в быту, ни в учебе особых хлопот в семье не доставляли.

Со временем я увязала эту проблему с войной. Выжившие фронтовики имели, наверное, моральное право относить себя почти к сверхлюдям.

У одного современного писателя я прочла, что солдат только тогда становится воином, когда отбрасывает, оставляет за плечами все, что составляло его мирную жизнь. Вероятно, возвращаться в эту мирную жизнь, пережив ужас, в который бойца окунала война, и живым продраться сквозь это, еще труднее. Израненное сознание почти невозможно запустить вспять.

 После смерти родителей, в мои руки попали дневники, которые вел отец. Они и сейчас у меня, и по сей день, кроме меня ни у кого из близких интереса не вызывали. Через дневники отец мне поведал о своей маме – моей бабушке. Вот кого отец очень любил. Его мама, как я понимаю, всю жизнь была светочем, эталоном женщины для моего отца. Я не буду дальше распространяться на эту тему, хотя очень хочется. История моей бабушки, на мой взгляд уникальна, до удивления интересна, и в какой-то степени объясняет особенности отношений моих родителей, но это обязательно уведет меня в сторону.

Сейчас же, уверена, что, не война и не папино детство, в основном, определили характер отношений в нашей семье.

А начиналось все очень, на мой сегодняшний взгляд необыкновенно и радужно.

Не знаю, на каких жизненных перекрестках пересеклись пути родной сестры моей бабушки – тети Анюты с ее будущим мужем, но эта встреча оказалась знаковой на многие годы для нее и всех ее родственников. Иван Андреевич Клаасс – эстонец по национальности находился в каком – то родстве с Екатериной Ивановной Калининой. Да, да, женой того самого всесоюзного старосты. Я, конечно, выясняла степень родства, но, боюсь, что информация, которой я располагаю, могла быть не объективной. А коль скоро я пишу о конкретном, да еще публичном человеке, неточность не допустима.

По возвращении из Германии, где отец служил в оккупационных войсках, мы с мамой не раз бывали на Манежной. Происходило это в пятидесятый и последующие четыре года. Мне от семи до одиннадцати лет, так, что на свою память и впечатления ориентироваться я уже могу. В те годы почти все в Москве жили скученно. А на Манежной дом четыре в самом центре Москвы, царские воинские казармы переделали в огромные коммуналки. Кажется точный адрес – Моховая 4, но в моем окружении в то время, да и в позднейших воспоминаниях этот дом фигурировал, как дом на Манежной. Он и сейчас стоит на том же месте органично вписавшись в ансамбль московского центра – сразу за Манежем, напротив библиотеки Ленина. Интересно, что скрывается за фасадом этого старого дома в наши дни? В годы, которые сохранила моя память, через арку можно было пройти в небольшой двор, в который в крайних торцах дома выходили два жилых подъезда. В первом подъезде на пятом этаже в девятиметровой комнате до войны жили моя мама с сестрой, а во втором подъезде на втором этаже жили тетя Анюта с Иваном Андреевичем и сыновьями.

Любопытное жилье было, надо сказать. Широченный коридор, в который выходило комнат двадцать, в центре одна большая кухня, между этажами – туалет. Два очка на два этажа. Умывались на кухне, а мылись, как почти все тогда в Москве, в бане.

Со многими в той огромной квартире на пятом этаже я была знакома. В коммуналках люди прорастают друг в друга. Для мамы это было знаковое, родное место. С удовольствием, как на малую Родину, с которой многое связано ходила туда мама, ну а я при ней, хотя у меня друзей там не было. В памяти осталось, что все, с кем я общалась в квартире маминой юности были старше меня, ну, а Иван Андреевич для семи – девятилетней девочки был почти что ископаемым. Усталый, бесцветный, стареющий, вечно занятый человек, таким я его запомнила. Ни разу не вызвал он у меня интереса, в плане, – пообщаться, тем паче, что и он на меня совсем не обращал внимания. И я не понимала, почему все мои близкие, кроме отца, отзывались о нем с придыханием. Да, да, все очень любили Ивана Андреевича – это был факт, очевидный, даже семилетнему ребенку, хотя тетю Анюту осуждали по любому поводу. Но обо всем по порядку…

Как я теперь понимаю, на должности главного бухгалтера такой нетривиальной структуры, как «Санупр Кремля» Иван Андреевич оказался не без помощи Екатерины Ивановны Калининой. Я не уточняла это у мамы, но судя по тому, что я позже узнала о возможностях Ивана Андреевича участвовать в судьбах всех моих родных в напряженные предвоенные и военные годы в нестандартных и острейших ситуациях, думаю я права.

Семейственность, полагаю, во все времена присутствовала и присутствует при формировании штата подчиненных сотрудников. Причины очевидны. Жизнь родных или протекает на глазах, или достоверная информация о них легко доступна, а потому – доверие и заинтересованность, кроме того – «Как не порадеть родному человечку» это еще Грибоедовым было сказано, и еще разные нюансы типа традиций и обязательств.

Главный бухгалтер же, в начале тридцатых годов, да еще в Кремле – личность не проходная. А времена были такие, когда ответственность за близких людей, нуждающихся в помощи, и взаимовыручка была в порядке вещей. Служебное положение Ивана Андреевича, реально позволяло патронировать, как своих собственных родственников, так и родственников жены. И он делал это. А теперь представьте себе, какой шанс, в связи с этим обстоятельством, возник у моих предков, и у моей мамы в том числе.

Начало тридцатых годов. В стране набирает обороты компания по ликвидации неграмотности, причем в первую очередь в городах. А мамино детство прошло на железнодорожном разъезде в районе Тихоновой Пустыни, что в Калужской области. Мой дед служил там железнодорожным обходчиком, а бабушка, как говорила она сама, была на хозяйстве. Ее докука – удаленный от любого жилья деревенский дом на разъезде, дети, огород, скотина. Как выучить детей в таких условиях? А потому, семь маминых классов – хорошее и редкое в то время образование для провинции. Но не на разъезде же и даже в не в Тихоновой Пустыни она его получила. Последние три года мама училась в уездном городе Сухиничи. Семилетка, она сама говорила, была пределом ее мечтаний. Где или у кого жила мама в Сухиничах, не знаю. Может быть в интернате, если такие существовали. Правда в тридцать четвертом году из-за тяжелой болезни деда, уже вся семья перебралась в Сухиничи. Пишу об этом потому, что – Сухиничи важная веха в маминой истории.

Меня последнее время постоянно тревожат ассоциации, побуждающие к посторонним несущественным отвлечениям, вроде домыслов и предположений. Следуя им, положим, для наглядной аргументации, пожалуй, я позволю себе отвлечься.

Уйду совсем в сторону. Мой муж рассказывал, как его – восьмилетнего мальчишку последним эшелоном с девяностодвухлетней бабушкой в сорок первом году вывезли из фронтовой Одессы в Башкирию. Родителей мобилизовали в первые дни войны – они были врачами. Помню, рассказывал он что-то о мерзлой картошке на поле, навязчивом угнетающем голоде уже там в Стерлитамаке. И это, пожалуй, все. А я не расспрашивала, для меня было достаточно той информации о его детстве, которой он нашел желание и время поделиться. Хотя, вдумайся я глубже и внимательней наверняка возникло бы много вопросов. Голодные военные годы. Дряхлая немощная старуха, которой предстояло выживать в чужом городе в условиях войны вместе с внученком – пацаненком, еще даже и не подростком. Бабушка, как я знаю, долго не протянула, вскоре умерла, а как дальше внук ее существовал? А недавно, уже после ухода моего мужа из жизни, наткнулась я, разбирая его архив, на групповую фотографию сорока бритоголовых мальчишек на фоне здания с табличкой «Центральный детский дом г. Стерлитамака». Детский дом, конечно. Иначе и быть не могло. Оттуда и характер поняла я. Муж мой был удивительным человеком. Всю жизнь он ответственно занимался очень серьезными вопросами и проблемами, и, во – первых, у него получалось, а во – вторых, его все любили. Есть такой тип людей, с которыми хочется и кров, и хлеб, и труд делить.

Именно в этой ассоциации может быть заложена аргументация моих домыслов. Мне кажется, что мамин характер тоже сформировался в условиях коллективного воспитания. И хотя я подчеркиваю, что это домыслы по ассоциации, фактом является то, что из девочки вырос светлый, ко всем расположенный человек, которого, как и моего мужа окружение очень любило.

Это, конечно, досужие рассуждения о формировании схожих характеров, но, на мой взгляд, что-то в них есть. А размышления о жизненных перспективах, в провинциальных Сухиничах в голодные, безработные годы, на мой взгляд, наверняка, у мамы были удручающими. Тридцать второй, тридцать третий годы – голод по всей стране. Для мамы в небольшом губернском городке эти годы не могли быть безоблачными, а, скорее всего, были бы беспросветными и угнетающими. Но… Именно в время Иван Андреевич Клаасс начинает активно отслеживать, вмешиваться и направлять суть и ход событий в жизни близких, дорогих ему людей.

Маме стукнуло 15, когда ее старшую сестру Шуру, тетя Анюта увезла в Москву – первую ласточку, обозначившую рубеж, за которым всех членов бабушкиной семьи, не скопом, а поочередно, ждали перспективы совсем другого порядка.

Шура, ей было 18, под патронажем Ивана Андреевича обосновалась в ближнем подмосковье на одном из объектов Лечсанупра Кремля – в вотчине Авеля Енукидзе. Да, конечно, только в штате обслуги, но даже сейчас, зная, что все так и было, я с трудом представляю возможность приема на работу в Кремле девчонки из какой-то глухой провинции, вроде Сухинич. Но это факт. Эти провинциальные девчонки из кремлевской обслуги в те годы работали в столовых, распределителях, хозяйками на персональных дачах, в правительственных санаториях и кремлевской больнице. Они были молодыми, неискушенными, работящими и обаятельными. В силу своих обязанностей им приходилось общаться не только с теми, кто на тот момент находился на вершине власти, но, как правило, и со всеми членами их семей. Это в наши дни едва набравший авторитет чиновник, не снисходит до того, чтобы быть в курсе, как зовут его водителя, а тогда в начале тридцатых годов прошлого века все было иначе. Моя мама, например, любила делиться со мной многочисленными очень емкими личными воспоминаниями о Ларине, Лихачеве, Кирове, Крупской, Жемчужной, Енукидзе. О Авеле, который, мало того, что был непосредственным маминым начальником, так с Клаассом они еще и приятельствовали. А ведь Енукиздзе, на тот момент, был личным другом Сталина, а по обязанностям отвечал за все хозяйственные службы Кремля. Поэтому, как я понимаю, возможности у Ивана Андреевича были емкие. Это обстоятельство оказалось судьбоносным почти для всех героев этого повествования.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.