- -
- 100%
- +
Это может быть только у его деда-чудика, думает Рыжик, сидеть в центре огромного сада и попивать напиток среди корявых и одеревенелых корней пихты. Но мальчик молчит, пусть отец сам берёт бразды беседы в свои руки.
– Привет, – коротко здоровается Стеван с отцом. Тому этого вполне достаточно, его жилистые крупные руки принимаются разливать цикорий по чашкам.
Чашечки малы, они просто крохотны, подобные Рыжик видел только у соседской девчонки, когда та в дворике устраивала чаепитие для своих кукол с игрушечным сервизом. Рыжик недоумевает, как и прежде, но сегодня в нём словно бес засел и, получая в свои руки малюсенькую чашку, он не сдерживается и замечает:
– Как для кукол. И пить-то нечего.
– А в том и суть, рыжая башка, – усмехается Хонза, он частенько дразнит внука, но беззлобно, по-стариковски, – чтобы не брюхо водой накачать, а прочувствовать суть пития. Смакуй по глотку, дуралей.
Жидкость в белом фарфоре отливает тёмной карамелью и пахнет сладковато, но с лёгкой примесью горчинки. Струйка ароматного пара поднимается вверх и приятно согревает кончик Рыжикова носа. На вкус напиток кисловато-сладкий, но приятный. Но густой, едкий хвойный запах пихты, которым прижизненно пропитан здешний воздух, безжалостно поглощает аромат цикория, вбирая белёсо-прозрачные струйки из чашек, словно не терпя иных конкурентов.
Следовать причудам взрослых Рыжику не удаётся и в результате цикорий исчезает из чашечки в три крупных глотка.
– Ещё? – предлагает дед. В его ручищах чаша столь хрупка, что Рыжик уверен: когда-нибудь толстые пальцы Хонзы наверняка раздавят фарфоровые бока.
– Да, – тут же протягивает для добавки пустую чашечку Рыжик.
Выпивая вторую также скоро, как первую, он с интересом поглядывает на взрослых, те пьют цикорий, неспешно смакуя, в молчании. Так странно подобное видеть, и Рыжик в который раз доволен, что эта жизненная сценка никому не зрима, довольно и того, что его дразнят внуком чудака. Узнай кто об этом, пускай и невинном семейном цикорепитии, и тогда насмешек станет больше. Хотя сам Рыжик против цикория ничего не имел, ему нравился его необычный вкус, только вот не устраивала посуда, из которой пился сам цикорий. Чашку бы побольше и тогда – в самый раз.
– Все принёс? – начинает разговор Хонза. С напитком покончено, теперь суть да дело.
– Да, как и уговорились, – отвечает, коротко кивнув, Стеван и запускает в холщёвую сумку руки, а затем вытаскивает и аккуратно расставляет горшки с цветами.
– Что ж, красавцы, – итожит старик, вперив в растения внимательный и заботливый взгляд, и добавляет, обращаясь к ним. – Сейчас, сейчас, милые. Всем вам дам имена, никого не обижу.
– Снова с цветами воркует, – кривится Рыжик. В подобные минуты он откровенно стыдится деда, тот слишком смахивает на чудика.
– Тсс, – осекает его отец, бросая строгий взгляд. – Помолчи.
Чертёнок внутри Рыжика изнывает от бездействия, он подначивает мальчика улюлюкать, высмеять старого деда, который бо́льший дуралей, нежели сам Рыжик. Но вместо этого мальчуган тихонько вздыхает и, скрестив руки на груди, садится на один из корней пихты.
Хонза творит руками в воздухе затейливые манипуляции и мычит, плотно сжав уста. Пальцы рук растопырены, ладони напоминают веера. Кисти, на которых вздуты вены, летают над принесёнными цветами, кружат коршунами, тревожат воздух, отчего листья на цветах легонько трепещут.
– Запоминай! – выговаривает громко дед Стевану. – Герань Изабелла, азалия Но́ра, фиалка с плоским листом – Вит, другая, рифлёная – Ле́ос, и, наконец, амариллис Эмилия. Всё.
– Хорошо, я запомнил, – отзывается Стеван, его губы безмолвно повторяют имена. – Сынок, помоги уложить цветы в сумку.
Рыжик того и ждёт, скорее покончить с этим цирком и убраться восвояси. Но когда последнее растение скрывается за холстиной, его руки дрожат от нетерпения: ему во что бы то ни стало необходимо дознаться, выяснить причину этой церемонии. Бес внутри него должен наконец-то уняться и перестать беспокойно тормошить.
– Дед, я хочу знать, зачем всё это? – Рыжик выпрямляется и твёрдо смотрит в глаза старику. – Ты обещал рассказать. Я хочу сегодня всё узнать и понять.
– Что, совсем невмоготу? – взгляд выцветших на солнце, некогда карих, теперь цвета бледной карамели, дедовских глаз сужается в хитром прищуре. Тут же паутина глубоких морщин делит лицо Хонзы на крохотные сектора. Особенно их много вокруг глаз, просто тьма.
– Совсем.
– Ступай, – обращается к сыну Хонза. – Элиашу и мне нужно поговорить. Давно пора.
Стеван согласно кивает и уходит прочь тем же путём, который привёл его и сына к переплетённым корням пихты. Рыжику становится не по себе наедине с дедом да ещё у подножия высокорослой пихты, но он борется с чёртиком внутри себя, прогоняет прочь, вглубь души.
Рыжик переминается с ноги на ногу, покусывая нервно губы, руки он прячет в карманы штанин, нетерпение и страх нарастают. Но Хонза отчего-то хранит удивительное спокойствие, он выжидающе смотрит на внука, в его тускло-карамельных глазах нет и намёка на какое-либо действие, они непроницаемы.
– Ну? – не выдерживает Рыжик и выстреливает деду.
– Ты так торопишься? – сетует старик и вздрагивает. До Рыжика доходит, что странный отстранённый взгляд деда не что иное, как задумчивость. Хонза продумывает объяснение. – И отчего ты такой нетерпеливый в одиннадцать лет, Элиаш?
Он редко обращается к Рыжику по истинному имени, но если оно срывается с бесцветных тонких губ старика, значит, всё серьёзно. Пожалуй, даже слишком.
– Меня ждут друзья, – прикрывается единственным аргументом мальчик.
– Ах, вот оно что, приятели твои, – Хонза растягивает слова так, что Рыжику становится совестно.
– Но не это главное, – оправдывается Рыжик, отводя взгляд от предельно-внимательных глаз деда, – ты же обещал рассказать. Это и есть главное.
– Что, совсем чокнутый у тебя дед, верно?
Неожиданно для Рыжика Хонза меняет выражение лица: мышцы расслабляются, взгляд теплеет, отчего цвет радужек темнеет, карамель обретает сочный и яркий оттенок, почти как цикорий в чашке. Да и сетка морщин слабеет, высвобождая на миг былую молодость лица. Дед уже не кажется тем сутулым стариком, каким виделся до того. Он прям и крепок, будто вековой дуб.
Эта перемена и ребячество во взгляде дедовых глаз вконец смущают и накатывают оторопь на мальчугана. Ладони, сжатые в кулачки, внутри карманов досадливо вспотевают, и Рыжик вынужден вынуть их наружу.
– Думал, не знаю, как обо мне судачат в Радосе? Дуралей ты, рыжая бошка.
– Я не считаю тебя чокнутым, – слабо оправдывается Рыжик. Чёртик внутри него ярится оттого, что за правду приходится оправдываться. Дед и вправду сумасшедший старик. А как иначе объяснить его поведение и образ жизни?
– Считаешь, я это не вижу, – просто и твёрдо говорит Хонза, – но я не в обиде на тебя. Ты мал и глуп, чтобы понимать. Твой отец тоже в своё время был похож на тебя, Элиаш. Такой же бунтарь и дуралей. Но когда он понял, по-настоящему проникся, то изменил своё мнение. Надеюсь, и ты поймёшь.
Рыжик замирает. Отец тоже не понимал этих странностей Хонзы. Как и он, Рыжик. И очевидно, также испытывал неловкость и стыд, когда при нём отца называли чудаком.
– Если хочешь, можем прогуляться по саду, – предлагает дед, указывая рукой в сторону одной из песчаных дорожек. – Или можем остаться тут. Скоро дышать станет невмоготу, духота подступает, а под тенью моей красавицы даже в жаркий полдень прохладно. Выбирай.
Рыжику не по душе остаться под ветвями пугающей его пихты, но идти по бесконечным, петляющим и узким дорожкам сада впереди или позади деда, ему нравится куда меньше. По крайней мере, под пихтой полно места, где можно удобно устроиться на время беседы. Рыжик выбирает остаться.
– Хороший выбор, разумный, – одобряет Хонза, руки его ласково гладят полированный до лакового блеска выступ корня.
Это любимое местечко, где старик любит вечерами отдыхать. Он усаживается в выступ, широкий и ладный, как конское седло, спиной облокачивается в изножье. То ли Хонза так часто здесь сидит, то ли такова особенность строения пихты, но в том месте, где плечи и верх спины соприкасаются с деревом, имеется небольшое, но будто устроенное специально для деда углубление, отчего старику особенно удобно.
Рыжик предпочитает соседний корень, он не так сподручен для сиденья, но зато дед не так близко. Промежутки меж корнями густо усыпаны иголками, бурыми – старыми и зелёными – молодыми; Рыжик ерошит игловую подушку под ногами, это отвлекает от неловкости и даёт чёртику внутри кое-какую свободу, даже если это рыхление подпревающих иголок ногою.
Задрав голову вверх, мальчик различает тонкие обрывки неба, так густы и раскидисты пихтовые лапы. Судя по скудным лоскуткам, на небосводе ни облачка, значит, скоро жаркая духота оплетёт всё вокруг, и под пихтой, пожалуй, не самое неприятное место для разговора.
– С чего бы начать? – задумывается дед, его взгляд вновь туманен и уходит в даль, дальше пределов сада и самого Радоса. – Наверное, с самого начала? – спрашивает он сам себя и решает, – да, так будет вернее. Но прежде, чем я приступлю, – оговаривает Хонза, пальцы обеих рук вместо гребня зачёсывают седые волосы назад, – хочу, чтоб ты знал: некоторые в Радосе меня понимают и приходят, когда нужно в своё время дать цветку правильное имя. Это важно. Думаю, ты поймёшь.
От этих слов Рыжик черпает ногой слишком глубоко, в сандаль тут же набирается прилично игл. Он трясёт стопой, чтобы вытряхнуть, но, кажется что-то всё-таки остаётся. Пока Рыжик хмурит лоб, старательно ковыряя пальцем в обувке, – стаскивать сандалию нет никакого желания, – дед тем временем решает начать историю.
– Я был не старше тебя, когда всё, что должно было случиться со мной странного, произошло. Не помню, говорил тебе или нет, но тогда я и мои родители жили в этом доме, где родился и вырос твой отец, и где я живу поныне. А сад, какой ты знаешь сейчас, таковым не был в дни моего детства. Он не выделялся среди соседских, и наш забор утопал в лесной границе, да так, что порой казалось, будто лес против нашей близости с ним и всеми силами старался стереть грань меж нами. А может, мне так хотелось думать, теперь уж не вспомнить толком, так много лет кануло. Это у детей память длинная и воображение, не замутнённое жизнью, они такое способны нафантазировать, что кое-что да сбудется. А я верил, что лес живой, и что забор на лесной опушке неспроста зарастает диким плющом да травою, лес отказывался мириться с нашим житьём бок о бок с собою. Отец раз в три дня обкашивал траву у забора, да обдирал надоедливый плющ, чьё тело так и липло к деревянным доскам. Потом мне стало понятно, что я был прав, но не так, как полагал. Да и сад принял те размеры, каковы сегодня. Ива мне помогла, иначе бы люди судачили ещё в дни моей молодости.
– Ива? – переспрашивает Рыжик, забывая о сандалии, в которой точно осталась одна надоедливая иголка, она досадливо покалывает ступню в самом центре, там, куда пальцу не добраться. – Какая ещё ива?
– Видишь ли, Ива устроила так, что никто не вспомнил, что у нас был обычный палисадник. Она усыпила их память, кроме моей, разумеется, – загадочно бормочет Хонза.
По его пространному взгляду внук догадывается, что старик всё глубже погружается в воспоминание и остаётся только смириться и слушать.
– Но об этом после, – добавляет дед, складывая ладони на выразительно выступающем холме живота, – случилась эта история тёмной зимней ночью, самой долгой ночью в году…
… Как я и упоминал, сад наш имел малые пределы, но нам казалось, что мы богачи, раз можем позволить себе несколько рядков деревьев. Той ночью отчего-то сон не шёл ко мне, я ворочался с боку на бок и никак не мог погрузиться в дрёму. Родители, наверняка, уже почивали в пятом сне, когда мне вконец надоело бороться с самим собою, и я решил оставить тепло постели. Тихонько прокравшись мимо родительской спальни, я выбрался на кухню, мне хотелось пить, а на столе всегда стоял кувшин с водой на такие случаи.
Налив воды в стакан и отхлебнув немного, я покосился в сторону окна, занавеска отчего-то не прикрывала окошко, как обычно ночью, она была сдвинута ровно так, чтобы открыть полоску ночи за стеклом. Чтобы точно привлечь внимание. Моё внимание.
Слабое мерцание в этом промежутке заворожило меня, я отставил стакан и подошёл вплотную к окну, прильнув лицом к зазору. Мои глаза, привыкшие к темноте в доме, не сразу одолели густую темень улицы. Но уже мгновение спустя я ахнул: мерцание, которое я первоначально принял за свечение звёзд, оказалось нечто иным. Оно исходило от деревьев, от каждой веточки в саду крохотными, но пронзительно-яркими искорками. Во что бы то ни стало, мне захотелось рассмотреть это ближе. Я вернулся в свою комнатку, оделся, прошмыгнул по дому, еле дыша, словно боязливая мышь, к предбаннику и, обувшись, вышел из дому.
Первое, что я понял, хорошенько оглядевшись, – небо плотно укутало слоем тяжёлых облаков. У луны не имелось ни единого шанса показать себя и блеснуть сверху. Мороз набирал обороты, и теплый воздух вырываясь из меня, тут же поднимался в высь едва различимыми струйками пара, точно я был большим горячим чайником. Ветер засыпал, но студёный воздух неприятно щипал кожу лица и рук, с неба лениво срывались крупные снежинки. Я спустился с крыльца и, хрустя свежим снегом под ногами, направился к гуще деревьев, уж больно хотелось выяснить, отчего же горят искры.
Но чем ближе я подходил к ним, тем дальше они становились. А затем я испугался, очень сильно испугался. Те несколько рядков яблонь и груш, коими гордились мои родители, они будто удлинились в бесконечность, а видимый край дальнего забора, тот самый, что упирался в лес, он пропал, вместо него простиралась бескрайняя даль, наполненная деревьями и кустарником. Я так испугался, что запнулся и шлёпнулся наземь. Все деревья искрились золотистыми звёздами, точно зимние светлячки решили провести ночь исключительно на их ветвях и нигде более. Кажется, я вскрикнул. Слава Творцу, до родителей мой крик не долетел, иначе бы не произошло то, что случилось дальше.
Я расслышал тихие, но размеренные шаги, а после увидел тех, кому они принадлежали. Два ребёнка, примерно одного со мною возраста, возникли передо мною, одетые легко, так, как дети носятся знойным летом, они бесстрашно ступали по белому покрову, и мне причудилось, будто снег под их ногами расходится в стороны, отступая пред каждым шагом.
Девочку и мальчика, два видения, я сперва принял за призраков, благо байками о привидениях и иной нечисти меня, как и любого мальчишку, почивали местные старики себе на потеху.
– Не бойся нас, – полушёпотом успокоила меня девочка в тонком коротком платьице. Она мило улыбнулась мне, и так невинны казались её глаза, блеск которых не могла сдержать тьма. И я поверил. – Мы не пугать тебя пришли, а отвести. Мы посланники госпожи.
Я всё ещё пребывал во власти глубокого изумления и не мог выговорить ни словечка. Тогда мальчик в шортиках и рубашке с коротким рукавом подошёл ко мне и протянул руку, так как я всё ещё сидел в снегу.
– Меня зовут Сик, – добродушно произнёс он. Я схватился за протянутую мне руку, она была тёплая, а значит, тот, кто мне её подал, точно не относился к миру призраков. – А это Вла́ста, – указал он кивком головы в сторону спутницы. – Не бойся нас, мы посланники, мы отведём тебя к госпоже, она давно тебя дожидается.
То, как они говорили и смотрели на меня, дало уверенность, что они знали меня давно, всю мою жизнь. Знали обо мне все тайны, которые не ведали даже мои родители. Но откуда?
– Но что это? – не зная, как правильно сформулировать свой вопрос, я указал рукою в сторону растянувшегося в бесконечность сада.
– О, – выдохнула Власта, струйка пара вырвалась у неё изо рта, – госпожа всё тебе объяснит. Сегодня та, единственная, ночь, когда она способна открыться пред кем-то вроде тебя, Хонза.
– Ты знаешь моё имя? – это был глупый вопрос, ведь я сам чувствовал, что им всё про меня известно, а уж об имени тем более.
– Да, знаю, – прошептал её голос, лёгкий и глубокий как утренний туман. – И то, что ты не уснул неспроста, мы тоже знали. Ты не должен был пропустить эту ночь. Так распорядилась госпожа. Идём.
Она ухватила меня за руку и потянула в сторону искрящихся деревьев. Я сделал шаг, но тут же испугался и одёрнул руку.
– Куда и зачем мне нужно идти? – спросил я, едва не крича от навалившегося испуга.
Сам не мог себе объяснить, чего я опасаюсь: странных незнакомцев или того места, куда они меня манили.
Они не казались мне коварными или лживыми, хотя я был ещё достаточно мал, чтобы судить эти качества в людях. Но и доверять тем, кто явился средь ночи в летней одежде в заснеженном саду да ещё с намерением увести меня невесть куда и зачем, я тоже не смел.
– Это очень долго объяснять, Хонза, это не наш удел. Госпожа тебе всё расскажет, – заверил меня Сик, его голос звучал чуть ниже голоска Власты, но не менее проникновенно. – Пожалуйста, доверься нам, мы не причиним тебе зла и не заведём в ловушку, как ты думаешь.
А ведь я соображал как раз именно об этом! Они читали меня, словно книгу.
– Ты вернёшься домой ровно за час до рассвета, – пообещала мне Власта, – обещаем тебе. Ну же, тут холодно. Неужели ты решил, что мы нечувствительны к морозу?
Только теперь я приметил в неясном мерцании искр, как иней сковал ресницы и брови детей, а мороз посеребрил их головы. Мне стало неловко, ведь меня с рождения учили уважать чужую жизнь и не делать что-либо во вред намеренно или бездумно. Я кивнул и зашагал за ними. В конце концов, решил я, возможно, это – то самое важное приключение в моей жизни, которое случается с каждым человеком.
– И ты пошёл за неизвестно кем? – вклинивается, не сдержавшись, Рыжик. – Я бы не пошёл, ни за что. Это глупо, по-моему.
Чёртик внутри него скачет и надсмехается над детской глупостью старика. Но Хонза не хмурит брови, как это обычно делает Стеван, и не морщит нос, как Ханна. Дед слишком глубоко погружён в прошлое, чтобы придавать значение дерзкому замечанию внука.
– Ты ещё не дорос, – только и раздаётся в ответ Рыжику.
Под навес пихтовых лап проскальзывает ветерок. Ему удаётся на краткий миг вдохнуть в хвойную атмосферу запах лесных трав, вплести в стоячий воздух пряный аромат земли и первых зрелых яблок. Всего мгновение, и Хонза продолжает повествование, а мальчик подле него заворожённо вздрагивает, и верит. Потому что сам рассказчик верит в свою историю.
… Мы шагали по запорошенным дорожкам. Я чувствовал, как снег мягко хрустит под ногами. Но мои спутники продвигались не по заснеженной земле: как и доныне каким-то непостижимым образом снег расходился под каждым их шагом, обнажая темноту спавшей почвы. Искорки мерцали и золотились на ветвях деревьев, но если я и желал их хорошенько рассмотреть, этого, увы, мне не удавалось. Уж больно крохотными они становились, будто отодвигались так же, как и пределы сада.
Но вот я стал различать, что и под моими ногами снег принялся мельчать и изживаться, и вскоре я уже ступал по голой твёрдой земле, которая по удалению от дома смягчалась, и наконец, захлюпала при каждом шаге, как бывает по весне. Я с изумлением озирался по сторонам: снег полностью исчез, вокруг меня чернела почва. Сик и Власта будто не замечали столь разительной перемены, даже то, что воздух прогрелся, а снег растаял.
Вот и небо принялось светлеть; облака, что прочно держали своими свинцовыми телами небосвод, разрывались на части, всё больше образовывалось прорех серовато-розоватого цвета.
Неужели утро, подумал я, тогда мне пора возвращаться домой, пока родители не хватились меня.
– Не волнуйся, это не твоё утро. Просто мы приближаемся, – заверил меня мирный голос Власты. Она улыбнулась мне, кратко, но я успел различить в утренних сумерках её честную улыбку. Мне этого было достаточно.
Земля под ногами подсохла и прекратила чавкать. Посветлело достаточно, чтобы я приметил низкую и редкую поросль травы, та лезла повсюду, старательно подминая тёмно-серую землю. Облака потянулись на юг рваными лоскутами, всё больше освобождая небо.
Теперь я подмечал, что с каждым шагом вперёд трава под ногами выше и гуще, небо светлее, воздух теплее и суше, а на деревьях набухли почки, которые тут же сбрасывались наземь. Скоро мы втроём шагали по чистым песочным дорожкам, а вокруг нас буйно произрастали травы, и деревья шелестели юной листвою.
Наконец небо очистилось полностью, и на горизонте проступил тонкий золотистый серп солнца. Я отчётливо мог рассмотреть всё вокруг и, в первую очередь, своих провожатых. На первый взгляд они показались мне прекрасными настолько, что у меня даже дух перехватило. Не ниже и не выше меня, они оказались белокожими, точно их окунули в молоко, стройными и изящными, с большими выразительными глазами. Только волосы немного смутили меня. У Власты длинные гладкие локоны горели пурпуром, в то время как короткие и ежистые волосы Сика холодили синевой.
Но вглядевшись внимательно в их спокойные и приятные лица, я плюнул на эту особенность. В конце концов, странностью была уже сама встреча, так к чему придираться к облику новых знакомцев? Это ли не глупость?
Чем больше показывалось солнце из-за далёкой полосы горизонта, тем ярче окрашивалось всё вокруг меня, и вскоре мне стало невмоготу в моей громоздкой и тёплой одежде, под которой тело взмокло так, хоть выжимай. Я вынужден был сделать остановку и сбросить с себя почти всё, кроме майки и трусов. К моему облегчению, никто из ребят не высмеял мой жалкий наряд, их лица хранили естественные и одобрительные выражения. С обувью я также расстался, предпочтя к своему удовольствию продолжить путь босиком. Сик заверил меня, что одежду я подберу на том же месте, когда отправлюсь в обратный путь.
Я разделся вовремя. Воздух пропитался зноем, как в конце весны, деревья покрылись россыпями соцветий, и аромат цветения дурманил моё воображение, которое предчувствовало большее чудо. Травы густые и высокие пестрели пронзительно-яркими цветками, мой нос щекотала пыльца, собранная ветром и носимая им повсюду. Мой взор различал первые островки садовых цветов, их яркость вскружила мою юную голову, я едва сдержал себя, чтобы не заорать во всю глотку и не пуститься галопом по этой чудесной земле, этому волшебству в сердце зимы.
Возликовал же я, когда мои спутники вывели меня к круглой, аккуратно стриженой поляне, посреди которой, словно древний колосс, росла старая пихта. Её ствол широкий и шершавый устремлялся в высь, её пушистые и могучие ветви простирались во все стороны, образуя громадную тень в изножье. А корни пихты, точно гигантские змеи, задеревеневшие от колдовского взгляда чародея, застыли в диких изгибах, наполовину проглядывая из земли. И когда мы приблизились к этому чудо-древу, солнце вышло в самый центр небосклона, и всё вокруг дышало и жило сердцевиной лета.
Именно там, в изножье ветхого смолистого тела пихты, я встретился с госпожой Ивой, хозяйкой Живого Сада.
– Ива? Это, как плакучая ива? Странное имечко, – замечает встрепенувшийся Рыжик. Бес в нём вновь приступает к кривлянию и вынуждает повторно грести ногой в насыпи из игл, отчего сандалия наполняется колким сором.
– А с чего ты взял, что плакучую иву назвали так, потому что назвали? – морщинки набегают на лоб старика, но, потерев пальцем, он прогоняет тень, что сперва ложится на переносицу. – Между прочим, каждое дерево иль куст, а тем паче цветок, получили свои имена от неё, от госпожи Ивы. Это она им дала имена когда-то, а люди просто подхватили. И плакучее дерево стало ивой, потому как госпожа одарила его своим, – говорит Хонза и растягивает тонкогубый с морщинами рот в улыбке, добавляя. – Так-то, рыжая башка.
Рыжик хочет что-то возразить, юла внутри него бушует и вертится изо всех сил, но нужных, а главное, веских слов нет, а потому, мальчуган решает слушать дальше. Дальше интереснее, полагает он.
… Она поразила меня, устрашила, как нечто чуждое моему уму; она очаровала и взяла верх над моим рассудком. Одного взгляда стало достаточно, и я понял: она – мой друг, самый верный, самый надёжный и самый искренний. Друга, которого ты знаешь всю жизнь с первого до последнего вздоха, с первого до последнего взгляда.
Её внешность не была страннее места, куда я прибыл. Разноликость шла ей куда больше, чем обыденность. Высокая, статная и полупрозрачная. Я отчётливо видел сквозь её стройное и вечно-юное тело, пусть и облачённое воздушным нарядом, морщины старой пихты. Волосы её представляли разноцветную мешанину из длинных завитков, прямых прядей и топорщившихся коротких волосков. Это походило на то, как если бы нарвать разных несочетающихся с собою цветов и собрать их в единый букет. Жуткая смесь, но яркая и бунтарская. Иве такая причёска шла идеально. Так же как и пронзительно-зелёные глаза и черешневые губы. Кожа её лица, как и рук, подобно посланникам, белела молоком. Когда Ива улыбнулась, приветствуя меня и приглашая присесть на один из корней поблизости, её рот сверкнул ровными рядами жемчужин.