Оправдательный приговор

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Дорогой читатель!

Эта книга, основанная на реальных событиях, не претендует на роль биографической повести, хотя практически вся она состоит из воспоминаний. В отдельных рассказах я лишь старался запечатлеть наиболее интересные случаи из своей обширной юридической практики, будь то работа следователя, прокурора или адвоката. Писал я по памяти, в связи с чем имена, даты и география событий не всегда могут точно соответствовать действительности. Некоторые имена и фамилии изменены по этическим соображениям.

Часть приведенных здесь историй затрагивает малоприятную сферу человеческой жизни – таковы издержки профессии. То, о чем обычно пишут в сухих отчетах узкие специалисты, я постарался изложить живым литературным языком. Ведь за каждым процессуальным документом стоит судьба реального человека, будь он преступник, жертва, следователь, судья, эксперт или адвокат.

Сегодня многих из тех, кто работал со мной плечом к плечу, уже нет в живых. Не гонясь за карьерой, не жалея ни здоровья, ни личного времени, они честно служили закону, ограждая общество от преступного мира. Вспоминая о них в своих рассказах, я надеюсь хоть в малой степени воздать дань уважения тем, кто мне дорог. Но прежде всего – Нине, моей любимой и единственной жене, которая долгие годы была для меня источником вдохновения, надежной, и, увы, незаменимой опорой.

Оглядываясь на свой жизненный путь, оказавшийся весьма тернистым, я нисколько не жалею о сделанном выборе.

Я испытываю глубокое удовлетворение от осознания факта, что мой труд приносил реальную пользу людям и государству, которому я искренне служил. О другом я и не думал.

Раскрывая тяжкие преступления, арестовывая убийц и насильников, участвуя в предотвращении бунта восставшей колонии, я понимал, что противодействую злу, которое непременно бы обернулось потоками крови и невыразимым человеческим горем.

В год распада СССР, за которым последовал небывалый всплеск преступности в нашей стране, мне довелось пережить пик напряжения в кошмарной работе этого периода, находясь на посту прокурора города Коврова Владимирской области.

Событиям, произошедшим в «лихие девяностые», посвящено несколько рассказов этой книги. До сих пор эти годы вызывают неоднозначную оценку в обществе. Для кого-то это был глоток долгожданной свободы слова, для кого-то – возможность прибрать к рукам несметные богатства распавшейся сверхдержавы. Для миллионов людей, оказавшихся внезапно эмигрантами в своем отечестве – без работы, жилья, а порой и куска хлеба, это были годы шока, отчаяния и страха перед будущим. Лично мне они стоили перенесенного инфаркта и увольнения на пенсию из органов прокуратуры. С тех пор и до настоящего времени я работаю адвокатом.

Переменив род деятельности, я, однако, не изменил своим жизненным принципам, сформированным за двадцать лет прокурорской службы. И потому каждая, пусть даже маленькая победа над морем беззакония и несправедливости – лучшая награда для меня.

Буду очень рад, если эта книга окажется полезной для молодого поколения, не утратившего интереса к чтению. И буду рад вдвойне, если кому-то она поможет определиться с выбором профессии.

В. Шаронов

НАЧАЛО

Мне пять лет. Босые ноги по щиколотку утопают в серой, пушистой пыли саратовского чернозема. Степной суховей обдает лицо горячим, словно из печки, воздухом с горьким ароматом чабреца и полыни. Я бегу к Сердобе, чтобы окунуться в ее мелкие прозрачные воды. Там, на галечном перекате, уже плещется вся наша сельская детвора. Но мне не столько хочется купаться, сколько похвастаться новой красной рубахой, которую мне привезла из города сестра Шура. «Я в ней буду жениться!» – громко заявил я родителям.

Спасаясь от жары, я ныряю в тень колхозной фермы, и тут же вжимаюсь в стену: на меня, пригнув рога, ринулось черное чудовище – огромный бык абердин-ангусской породы. Жуткий рев потрясает окрестности села, выводя его из сонного оцепенения, навеянного летним зноем.

– Роберт! – вскрикиваю я в непередаваемом ужасе, и во весь дух припускаю к реке. Бык, словно черная гора, преследует меня, фыркая в облаках пыли, которую взметают мои голые пятки.

Всему виной рубашка. Роберт и без того злющий бык, уже не раз нападавший на людей без причины, а тут я еще раззадорил его своим кумачовым нарядом.

С бьющимся, как у воробья, сердцем, я заворачиваю за угол фермы. Природный инстинкт выживания подсказывает мне единственный способ спасения – накрыться старой плетеной корзиной, кем-то брошенной у навозной кучи. Я ныряю под корзину и стараюсь не дышать… Чудовище обнюхивает воздух вокруг, и испускает громовой рев, словно эпический Минотавр в поисках Тесея. Куда подевалась красная рубашонка? – говорят его свирепые, налитые кровью глаза.

Через дырки в корзине я вижу широченную тупую морду со слюнявым носом и похожие на плуг рога, злобно вспахивающие густую пыль.

Роберт был дорогостоящим колхозным имуществом. Заморский бык, приобретенный государством за валюту, считался ценным племенным производителем, и потому трогать его было нельзя никому. Словно чувствуя свою безнаказанность, он нагло расхаживал по селу, пугая доярок, которые при встрече с монстром бросали ведра и пускались наутек.

Закрыв от страха глаза, я слышу, как шумно сопят огромные ноздри, как тяжелые копыта ступают совсем рядом с корзиной… и уходят прочь.

Долго я не решаюсь покинуть мое убежище. Наверное, проходит целая вечность, пока я осторожно выныриваю из-под корзины, и что есть духу бегу домой, чтобы рассказать маме о своем приключении.

Запыхавшись, я вбегаю в сени, хватаю кружку с водой, жадно пью… И тут мой взгляд падает на милицейскую фуражку, висящую на крючке.

В те годы визит представителя власти сулил мало хорошего. Тем более, что в нашем селе никогда никакой власти не доверяли – ни помещичьей, ни советской. Много раз я слышал, как взрослые шепотом рассказывали о подавлении крестьянских восстаний в наших местах, о раскулачивании и продразверстках, о целых деревнях, вымерших от голода в результате изъятия «излишков хлеба». Оба моих деда умерли от голода.

Осторожно открывая дверь, я пробираюсь в дом.

– Заходи уж давай, не крадись! – раздается грубый бас нашего участкового. Он сидит за столом у избы, развалясь на широком табурете, в форменных штанах, заправленных в сапоги и расстегнутой до пупа милицейской рубахе.

Исподлобья я рассматриваю его потное, красное от жары и алкоголя лицо. Так и есть, на столе – стопка самогона, вареная картошка в котелке, соленые огурцы, черный хлеб – все, что у нас есть. Рядом сидят мои родители – сурово сдвинул брови отец, мама нервно сжимает в руках кухонное полотенце.

Чувство праведного гнева овладевает мной. Что здесь делает этот вражеский захватчик? Как он смеет сидеть на нашем табурете? Невольно я вспоминаю его последний визит – в тот зимний вечер он забрал у нас последний кусок сала. Я помню, как мать бросилась к отцу, яростно сжавшему кулаки: «Федя не надо! Посадят…»

– Ну, друг, чего насупился? – захмелевшим голосом произносит участковый. – Дай-ка пять! – и он снисходительно протягивает мне свою лопатообразную ладонь.

Я продолжаю стоять, не шелохнувшись. Отчаянно борясь с собой, я все же не смог удержать дерзкого языка.

– Друг-друг, а в шапку нагадил! – выпалил я ему в лицо.

Несколько секунд его изумленные глаза рассматривают меня в упор.

– Та-а-ак! – глухо произносит он, медленно вставая из-за стола и направляясь к выходу.

– Васька! – охает мать, закрывая лицо руками.

Отец, не меняя выражения лица, продолжает сидеть с индейским спокойствием. Похоже, втайне он одобряет мои действия. Он вообще ничего и никого не боялся, даже Роберта, которого он впоследствии все-таки уложил, словно тореадор, остро заточенным ломом, после того как надоевший всем бык поднял на рога колхозную лошадь и убил сторожа фермы.

Понимая, что меня ждет хорошая взбучка от матери, я кинулся прочь из избы.

Через несколько дней, когда страсти улеглись, я спросил у нее:

– Кто главнее нашего участкового? Кто может его самого посадить?

Немного подумав, мама сказала мне:

– Наверное, прокурор.

– Тогда, мама, я обещаю тебе, что стану прокурором!

Свое обещание я выполнил.

НОЧЬ НА РЕКЕ БУЖА

В июне 1981 года мне в Гусь-Хрустальную районную прокуратуру из дежурной части поступил звонок. В небольшой речушке Бужа недалеко от поселка Тасин Бор был обнаружен труп мужчины с сильно обезображенным лицом. Мне предстояла экспедиция в глухой труднодоступный район. Судя по карте, это была почти Амазония.

Через пару часов отчаянной тряски по ухабам на милицейском УАЗе я оказался в глухом болотистом месте, куда, как мне казалось, невозможно попасть без проводника.

Часть пути наша опергруппа шла сквозь заросли густого камыша, ведомая местным проводником. Эксперт-криминалист, осмотрев и сфотографировав тело крупного мужчины, прибитое рекой к берегу, сказал, что без вскрытия делать ничего – надо везти труп в город. Участковый, энергично покивав головой, пообещал мне, «как только доберется до поселка» организовать понятых и грузчиков, а главное – трактор, на котором можно вывести труп. Оказывается, свояк у него – тракторист. Он заранее предупредил меня, что с трактором могут быть проблемы, но самое позднее, часа через три транспорт, грузчики и понятые будут. «Человек шесть приведу!» – жизнерадостно сообщил мне усатый участковый.

Очень скоро я остался один на один с мертвым телом. Припекало полуденное солнце, тихо журчала река. Лежа на спине, покойник покачивался на глади Бужы, слегка вращаясь, демонстрируя жуткий оскал зубов. Глаз, губ и части лица у него не было, правое ухо отсутствовало. Я закурил, отпугивая дымом облако мошкары и гадал, кто же так мог изувечить несчастного. Если, конечно, эти изменения были прижизненными. Незаметно за моими размышлениями прошли обещанные три часа… Двукрылые кровососы стали мне серьезно досаждать, и от них спасал лишь дым сигарет, которые я курил одну за другой.

Незаметно стал наступать вечер. Тщетно я вслушивался, пытаясь уловить тарахтение трактора.

«Что же произошло?» – встревожено думал я, хлопая досаждающих комаров. «Куда пропала моя оперативная группа?»

Прошло еще три часа, и я с изумлением обнаружил, что вода в реке поднимается, а труп начинает кружится и отдаляться от берега. Не вдаваясь в причины этого явления, я понял, что рискую его потерять. Я пошел вдоль топкого берега, проваливаясь в хороших брюках по колено в черную жижу, в надежде найти рыболовную сеть. Браконьеров, как я слышал, здесь было предостаточно. И вот – удача! Я увидел сеть, но главное – веревку, которой она была привязана. О счастье следователя! Нащупав в кармане перочинный нож, я приготовился резать ее, как вдруг над ухом у меня прорычал низкий хриплый голос: «Ты чего здесь … твою так, делаешь с моей сетью, а?!»

Обернувшись, я увидел огромного рыжебородого мужика в драной брезентухе с перекошенным от ярости лицом.

Косясь на его огромные сжатые кулаки, я, медленно отступая, вежливо стал объяснять ему, кто я и зачем приехал, и что веревка мне нужна для покойника.

«Где?» – заревел рыжебородый. «А ну покаж, иначе я из тебя самого покойника сделаю»! Я отвел его к телу, кружимому течением реки.

Взглянув на провалы глазниц и оскал обнаженного черепа, мужик заорал так, что у меня зазвенело в ушах. Не переставая вопить, он отпрыгнул прочь от покойника, и пустился бежать по топкой гати, словно лось.

С изумлением я смотрел, как он исчезает среди камышовых зарослей, поднимая сапогами высокие фонтаны черной грязи. Долго еще вдалеке раздавались его отчаянные вопли, разносимые лесным эхом.

Я вернулся к трупу, подтянул его к берегу палкой и привязал его за руку к крепкому ивовому кусту. Лицо его уже не казалось таким страшным. Казалось, что на привязи ему стало спокойнее, и жуткий оскал сменила умиротворенная улыбка. «Спасибо, приятель» – будто говорил он мне.

Покуривая, я отметил, что солнце уже клонится к верхушкам елей на горизонте. Комары, обрадованные приближением ночи, радостно гудя, с энтузиазмом впивались в мою руки и шею.

Что-то подсказывало мне, что трактора я сегодня уже не увижу. Я попытался сам найти тропу на болоте, по которой нас привел проводник, но в сумерках это оказалось плохой идеей. Пришлось задуматься о ночлеге.

Я хотел развести костер, но внутренне чувство безопасности подсказывало мне, что этого делать нельзя. Ночью человек у костра виден как на ладони, а сам – слеп и беспомощен. Если это действительно убийство, не исключено, что на противоположном берегу реки за мной давным-давно наблюдает преступник. Обзор у него великолепный, в том числе и для прицельной стрельбы. Кроме того, я знал от местных охотоведов, что в этих краях частенько появляется бурый медведь, который совершенно не боится костра, и даже любил подходить к нему, в надежде чем-нибудь поживиться. Перспектива ночной встречи с косолапым хозяином леса без оружия меня не радовала.

Стараясь успеть до наступления темноты, я стал ломать камыш, делая тростниковый настил для ночлега. Я сумел построить не только настил, но и боковые стены, и даже подобие крыши. Теперь у меня был пригодный для ночевки шалаш.

Пока я работал, совсем стемнело. Оглушительно заорал хор лягушек, и из-за черных елей выглянул ясный серп месяца. Голодный и измученный, я лег в свой шалаш и погрузился в тревожный чуткий сон…

Ранним утром я проверил тело – труп был на месте. Голод и жестокая жажда подсказывали мне, что тропу нужно искать самому. Пить из реки с трупом мне не хотелось.

Изучая примятые травинки, я проследил начало тропы и вскоре сумел преодолеть опасную болотистую местность. Вскоре, прислушавшись, я услышал звук автомобиля и понял, что почти вышел к дороге.

С неописуемой радостью я увидел приближающийся силуэт неуклюжего сельского молоковоза. Я замахал руками, выбежав ему почти под колеса.

В открытое окно кабины высунулось красное испитое лицо: – Ну че, садись! За трюльник до города подкину! Там расплотишься…

– Ага, расплачусь, – сказал я, засунув руку в карман пиджака, нащупав там две последние смятые сигареты и прокурорское удостоверение, не тронутое медведем. Увидев «корочки», мужик заскорбел.

– А теперь вези меня в городской отдел милиции. – У меня молоко прокиснет! – уныло простонал он.

– Знаешь, дорогой, у меня тут тоже кое-что плавает в реке и уже начало прокисать, так что давай-ка, прибавь газку! – сказал я, дружески протягивая ему последнюю сигарету.

В «дежурке» я с жадностью набросился на чай, принесенный перепуганными сотрудниками отдела. Они с ужасом рассматривали мои брюки, по колено черные от грязи и кровь на рубахе от тысяч комариных укусов.

Вскоре мы нашли транспорт и новая оперативная группа отправилась за плавающим на воде мертвецом. Он так и лежал на реке, никем не тревожимый, привязанный за веревку. В тот же день я повстречался и с загадочно исчезнувшим участковым.

– Ну, здравствуй, голубчик, – сказал я, с трудом удерживая гнев. – И где наш трактор?!

– Василий Федорович! – ахнув, пробормотал усатый участковый, съежившись под моим взглядом. – Простите! Мы как до деревни-то дошли – выпили немножко. День рождения был у свояка. Да про трактор-то, честно говоря, и забыли. А потом, как немножко еще поддали – и вовсе про вас забыли…

Через сутки судмедэксперт, мой старый приятель Борис Малов, произвел вскрытие тела и установил, что никакого убийства не было. А лицо покойного, как выяснилось, обезобразили речные раки.

– Нет, нет, Вася, это не криминальный труп. Возможно, бедняга просто упал в воду и захлебнулся. Несчастный случай на рыбалке. Не будешь теперь, наверное, раков есть?

– Теперь вряд ли. По крайней мере из Бужи – точно!

Впоследствии личность покойного была установлена. Им действительно оказался рыбак, погибший в результате несчастного случая.

А рыжебородого браконьера я с тех пор больше не встречал.

ВЫЖИВШАЯ

1

Она бежала так быстро, как могла. Сухие ветки сосен, покрытые серым лишайником, хватали ее за волосы, острые сучки, ломаясь под ногами, с хрустом впивались в босые ступни, она падала, раня ладони в кровь, но не чувствовала боли. Не было ни мыслей, ни ощущений, ничего, кроме дикого, животного страха, который гнал ее все дальше и дальше в лесную чащу. Смерть дышала ей в спину, и ее ледяное дыхание было близким.

Резкий удар головой о сухую сосновую ветвь остановил ее. Проваливаясь в черноту, она почувствовала, как ее руки и лицо погружается в мягкий, словно губка, влажный мох…

Она открыла глаза, очнувшись от резкого крика. Он раздавался совсем рядом. Ее искали, звали, изрыгали чудовищную ругань, такую отвратительную, что от нее тошнота подступала к горлу.

– Выходи! Где ты?! Все равно не убежишь, тварь! – раздался совсем рядом яростный мужской окрик.

Сучки захрустели у самой ямы, на дне которой она лежала, содрогаясь всем телом от объявшего ее ужаса.

– Я убью тебя!!! – эхом разнесся по лесу крик, переходящий в визг. Теперь в нем чувствовался не столько гнев, сколько страх – страх убийцы, упустившего свидетеля его преступления.

Напрасно дикий взгляд его серых, в красных прожилках, глаз, ощупывал дремучие заросли мещерского леса. Она словно провалилась сквозь землю.

Так оно и было. Если бы он догадался раздвинуть заросли папоротника в шаге от себя, он тотчас увидел бы ее на дне глубокой промоины, образовавшейся под корнем старой ели.

Лисы когда-то вырыли здесь большую нору, но ее размыло дождем, и нора обвалилась, обросла травой и папоротником-орляком. Образовалась овальная ниша, которая могла скрыть взрослого человека так, что его практически невозможно было увидеть, даже стоя рядом.

Сквозь желто-зеленые вайи папоротника она увидела его круглое лицо – молодое, красное, перекошенное от злобы, с липкими прядями светло-рыжих волос, прилипших ко лбу. Грудь высоко вздымалась от бега под взмокшей сатиновой рубашкой. Его обезумевшие от злобы глаза казались ей белыми.

Она зажмурилась и съежилась в комочек, пригнув голову к коленям и стараясь не дышать.

Сердце по воробьиному быстро билось, ударяясь в левое колено. Ей стало страшно, что он может услышать его биение, казавшееся ей грохотом, и она съежилась еще сильнее, стараясь зарыться в рыжий суглинок на дне ямы.

Где-то в отдалении раздался другой голос, низкий и грубый.

– Хватит там лазить, Эдик! – крикнул второй, постарше, перемежая слова нецензурной бранью. – Поищем за просекой, она бежала в ту сторону!

Сучки захрустели снова, раздался звук удаляющихся шагов.

«Ту-тук, ту-тук, ту-тук» – продолжало молотиться сердце. Она прижала к нему испачканные землей руки, словно опасаясь, что оно вырвется из груди.

Голоса быстро удалялись, пока не стихли.

Где-то рядом неестественно спокойно, по-осеннему, завела свою песню синичка – динь-динь-динь! – нежно, словно стеклянный колокольчик. И так же неестественно спокойно ей отозвался шум ветра в сосновых кронах, словно шелест морской волны. Она посмотрела наверх из своего укрытия. Над головой степенно проплывали пышные облака. Светило яркое солнце. И в этой беззаботности по-летнему теплого сентябрьского дня ощущалось какое-то трагическое несоответствие только что пережитому ей кошмару.

Голоса больше не приближались. Чувства постепенно стали к ней возвращаться.

В яме было холодно и ее кожа покрылась мурашками. Острая боль внизу живота напомнила ей о том, что произошло в это ужасное утро, навсегда изменившее ее прежнюю беззаботную жизнь. Она посмотрела на свои ноги и увидела, что они до самых ступней покрыты черной потрескавшейся коркой запекшейся крови. Потрогала лицо и вскрикнула от боли – под кожей хрустнули сломанные косточки. Скулы отекли, а разбитые губы распухли. Правое ухо было надорвано и сочилось кровью. Голова кружилась и сильно болела от множества ударов.

Рассеянно глядя на свои окровавленные ладони, она пыталась понять, что произошло. Разум словно оберегал ее от потрясения, восстанавливая по кусочкам произошедшие события.

Вот она утром гладит платье, свое любимое – шелковое, бежевое с приталенным лифом, выходит из дома, кладет ключ под коврик – мама свой потеряла, идет по городу на автобусную остановку. Вспомнила, что забыла мамины бутерброды, но не возвращаться же из-за них. Она думала о Лешке, его последнем письме, какие уж тут бутерброды… Он писал ей, что часть выпускников их военно-воздушного училища отправили в Афган, и он им завидует. Вот глупый! Лучше бы к ней приехал скорей. Хорошо, что он еще только на первом курсе, может кончится скоро эта проклятая война. Потом вспомнила, что недоучила целую страницу учебника по химии – не поставили бы тройку. Затем не пришел вовремя автобус – и сердитые женщины, бранясь, стали расходится с остановки, пока она не осталась одна, в надежде, что автобус все-таки скоро приедет. Потом появилась эта машина…

Кажется, это был «камаз» с большим прицепом, на которых возят бетонные секции для блочных домов. Из таких блоков построен Лешкин дом, в подъезде которого они впервые поцеловались весной.

Она вспомнила, как открылась дверь грузовика, и из нее показалось молодое, симпатичное, как ей показалось, добродушное лицо парня с лихой рыжеватой челкой:

– Сестренка, подскажи, где здесь гостиница? А мы тебя подкинем, куда скажешь!

Если бы он был один, она ни за что бы не села в эту проклятую машину. Дошла бы до техникума пешком. Но ее успокоил второй, годившейся ей в отцы, пассажир. Солидный, с кудрявой седеющей шевелюрой волос, он сказал, что бояться не надо, люди они приличные. В разговоре он назвал ее «дочкой», и, посмеиваясь в седые усы, добавил, что его дома «точь-в-точь такая же ждет».

Не вели ее ноги в кабину. Что-то в душе отчаянно протестовало – «нет, нет, нельзя!» Но пока она раздумывала, крепкие мужские руки втянули ее в салон, пахнущий маслом и соляркой.

А дальше… Дальше вспоминать не хотелось.

Она закричала в своей яме. До ее сознания дошла, наконец, мысль, что все, что случилось, было правдой. Она кричала страшно, на весь лес, не веря, что это все-таки произошло, долго, пока не охрипла и пока не потемнело в глазах.

Обессилев, она лежала на дне ямы, глядя, как из колодца, в маленькое окошко синего неба над головой.

Вспомнив о преследователях, она умолкла. Они могли быть рядом. Только жгучие слезы лились из ее глаз, заплывших от побоев. Память неумолимо, картинками, возвращала ей адские видения произошедшего.

Сначала в машине, куда ее втащили, был смех. Грубый, торжествующий, наглый. Она испуганно спросила, почему им смешно, но в ответ получила лишь удар тяжелой ладонью по лицу. Ноги ее оледенели от ужаса, она хотела закричать, но пожилой пассажир зажал ей рот. Вытаращив глаза, она видела из кабины грузовика, как быстро удаляется окраина города, а впереди мелькают лишь сосны по бокам серого полотна автодороги.

Езда продолжалась недолго. Машина остановилась в каком-то глухом месте в лесу в стороне от трассы.

– Конечная! – со смехом сказал ей молодой водитель и грубо вытолкал из кабины.

Как во сне, она смотрела на двух приближающихся к ней мужчин. Они по прежнему улыбались, но жутко становилось от их улыбок. И этот, пожилой, с усами, теперь совсем не казался ей добрым дяденькой. Глаза его жадно блестели, зубы под усами оскалились, как у голодного зверя. Оцепенев от страха, она видела, как с нее срывают одежду, рвут в клочья ее любимое платье, подаренное мамой ко дню рождения. В ужасе смотрела, как грубые мужские ногти рвут вместе с кожей ее единственные колготки. Происходящее казалось кошмарным сном.

«Этого не может быть!» – думала она, глядя на своих мучителей. Вся ее юная, еще совсем коротенькая жизнь пронеслась перед ней цветным калейдоскопом. Детский сад, пахнущий гороховым супом; папа, носивший ее, заболевшую, на руках; первый звонок в школе, музыкалка, выпускной… Лешка.

– Мама! Мамочка! – едва успела она вскрикнуть, прежде чем грубая ладонь снова ударила ее по лицу, а затем швырнула на жесткую сосновую хвою.

Инстинктивно она попыталась укусить руку, схватившую ее за горло, но получила несколько страшных ударов кулаком в лицо. Что-то хрустнуло в носу, и вместе с ним воля ее была сломана.

Было очень больно. Как в тумане, она видела над собой меняющиеся потные лица, то молодое, бритое, то пожилое, усатое; слышала их довольное рычание и мычание, хохот и гнусную ругань. Она не понимала до конца, что с ней делают, страх сковал параличом не только ее мышцы, но даже мысли. Может быть, это и спасло ей жизнь и рассудок. Ибо оттого, что сделали с ней эти двое, можно было сойти с ума.

почти еще детское тело.Не было таких глумлений, какими бы они не наглумились над ней. Не было таких надругательств, которым бы они не подвергли ее юное,