Оправдательный приговор

– Времени у меня мало – сказал я, глядя на часы. – Ребята, помогите товарищу раздеться для досмотра. А я пока выйду, покурю.

В машине послышался истошный крик, возня и несколько глухих ударов о стену «уаза», после чего все стихло. Вежливо откашлявшись, в машину вошел Иван Иванович со своим чемоданчиком судмедэксперта.

В тот день я получил бесценные вещественные доказательства – кровь с одежды и тела подозреваемых, предварительно, одной группы, и длинные женские волосы одинаковой структуры и цвета.

Оба преступника оказались настолько самоуверенны, что не сочли нужным не только избавиться от одежды, хранившей следы преступления, но даже просто помыться.

Судебно-медицинские эксперты впоследствии установили, что кровь и волосы, обнаруженные на одежде и поверхности кожи Войкова и Дыбенко, принадлежали Маше.

Другая судебно-медицинская экспертиза обнаружила в теле потерпевшей биологические следы пребывания двух мужчин. Их принадлежность была установлена – Войков и Дыбенко. Дело неумолимо поворачивалось против обладателей рыжей челки и пышных седых усов.

На очередном допросе водитель Войков дрогнул и признал свое соучастие в изнасиловании несовершеннолетней Анненковой Марии, полностью изобличив своего напарника.

К тому времени оба они уже были арестованы и сидели по разным камерам следственного изолятора.

Во время проведения очной ставки между ними возникла яростная перепалка. Дыбенко обвинял своего старшего патрона в трусости и предательстве; Войков, пытаясь разыграть роль второстепенного исполнителя, в ответ вопил, что теперь пропадет на зоне «из-за молодого козла», уговорившего его на «грязное дело». Очная ставка переросла в яростную драку и конвоирам стоило большого труда их разнять.

Я допрашивал их по очереди, первым Войкова. Он охотно давал пояснения, подробно рассказывая о маршруте движения, о том, как они увидели в городе девушку, как предложили ей сесть в машину. По его версии, активная роль в совершении всех преступных действий принадлежала Дыбенко, а его, что называется, «бес попутал» – пошел «за компанию». Об обстоятельствах личного участия в изнасиловании он рассказывал неохотно, бледнея, охая и кряхтя, беспрестанно ссылаясь на то, что «пьян был, не помню хорошенько».

И, опять-таки, выходило так, что в это дело втянул его «этот молодой козленок Эдуард», который «первый начал». О его деяниях он, напротив, рассказывал очень подробно и с негодованием, качая головой и сжимая кулаки, словно грозясь отомстить своему подельнику за издевательство над невинной жертвой.

Слушая изворотливое повествование Войкова, я внимательно вглядывался в его крупное красноватое лицо. Широкие скулы, нос картошкой, пухлые губы, прикрытые вислыми седыми усами, такая же седая, аккуратно подстриженная шевелюра, мелкие глазки цвета незабудок под медвежьими мохнатыми бровями, слегка приподнятыми, словно обиженными на меня. Ничто не выдавало в нем насильника, способного на отвратительное, бесчеловечное преступление. Типичный советский труженик. Такие лица часто можно увидеть на стендах «Ударники коммунистического труда» или в заводском красном уголке, рядом с портретом Ленина – «Передовики нашего производства».

– Ох-ох-ох… Я ведь ответственный работник, план всегда перевыполнял – причитал Войков, обеспокоенно постреливая на меня глазками-незабудками.

– Наверное, еще и ударник? – спросил я его с сарказмом.

– Так точно! – радостно оживился Войков. – Грамоты имею! Вы уже справки навели?

– Предположил… В армии служили?

– Служил, гражданин следователь. Выполнял свой воинский долг на рубежах нашей советской родины! – важно добавил он с некоторым упреком в голосе.

В самом деле, как может этот бездушный следователь игнорировать столько плюсов в его биографии?

Я представил себе его моложе лет на тридцать, в сапогах, гимнастерке, с автоматом в руках – крепкого, наглого… убийцу. Страшно представить, на что способен такой выродок в условиях войны, если в мирное время он не пощадил юной девушки, почти ребенка. Горе тогда сиротам и вдовам, неважно, на своей земле, или чьей-нибудь чужой – не помогли бы им не слезы, ни мольба при встрече с таким «защитником отечества»! Сколько же их, таких безобидных с виду усатых мужичков, перевыполняющих план на своем производстве?

– Кто из вас приказал рыть могилу потерпевшей? – неожиданно спросил я его.

– Какую могилу? Не было могилы никакой – вытирая пот, пробормотал Войков.

– В кабине вашего «камаза» найдена саперная лопата с частицами земли. Такие же частицы обнаружены и на ботинках – ваших и Дыбенко. Это земля из могилы, которую Анненкова не успела выкопать до конца, потому что убежала от вас.

На мгновение я уловил совсем другой его взгляд. Обиженные бровки хмуро сомкнулись в прямую мохнатую линию, маленькие глазки-незабудки блеснули невероятной злобой.

«Вот твоя настоящая сущность» – подумал я. «Медвежьи глазки… Медведь-людоед!»

Секунда – и снова его взгляд стал заискивающим под огорченно изогнутыми бровями.

– Это он, гражданин следователь – сказал он, убежденно тараща на меня свои «незабудки». – Я как сейчас вспомнил. Точно, Эдик…то есть, Дыбенко, ударил ее по голове несколько раз и дал ей лопату. Копай, говорит, дрянь такая, а то пришибу. Извините, запамятовал. Волнуюсь ведь, сами понимаете.

«Эти два мерзавца и в суде все будут валить друг на друга» – думал я, закуривая папиросу. «Впрочем, у меня и без этого достаточно доказательств. И потом суд наверняка поверит показаниям Маши, которая уже знает, как вести себя на допросе в суде».

– Что же со мной теперь будет? – прервал мои рассуждения ударник производства, подписывая протокол допроса. – Товарищ следователь, как вы считаете, зачтутся мне признательные показания? А грамоты почетные? Скостят срок? На сколько?

– Это уж как суд решит. По закону обязаны учесть все смягчающие обстоятельства. Хотя, на мой взгляд, вы оба заслуживаете смертной казни.

– Вы меня пугаете? – заикаясь, спросил Войков, выпучив глаза.

– Нет. Просто сожалею, что к вам ее не применят – сказал я, забирая подписанный протокол. – Дежурный, уведите его в камеру.

Дыбенко отказался от дачи показаний, воспользовавшись правом на молчание. Вину в инкриминированном преступлении он не признал. Беседа с ним получилась недолгой и свелась к многочисленным оскорблениям и угрозам в мой адрес.

– Я знаю, что меня посадят – сказал он мне на последнем допросе. – Ловкий ты козел, хорошо все обставил. Только запомни – когда я выйду, я убью тебя и всю твою семью. Обещаю. И никакие менты тебе не помогут.

– Не ты первый мне угрожаешь, Дыбенко. Обещать одно. А вот чтобы сделать, надо еще выйти – сказал я ему на прощание.

4

Спустя некоторое время, решив, что Маша немного пришла в себя после пережитого, я предложил ей участие в опознании преступников. Мне стоило большого труда ее уговорить: видеть их она категорически отказывалась. Наконец, подавшись моим уговорам, она согласилась, при условии, что это будет длиться не более нескольких секунд.

– Можно я буду держать вас за руку, когда мне их покажут? – спросила, с тревогой глядя мне в глаза.

– Чего ты боишься?

– Вдруг они снова набросятся на меня?

– Ну что ты, там будет охрана – конвоиры и двое крепких понятых. Тебе нужно будет только сказать: «да, это они» или «нет, я их не знаю». Ну, идем.

Я взял ее за руку и повел в охраняемое помещение в здании милиции, где уже находились Дыбенко и Войков.

Признаюсь, я сам очень волновался, держа ее маленькую вспотевшую ладошку в своей руке. Неизвестно, как ее истерзанная психика отреагирует на встречу с двумя насильниками. Но выбора у меня не было.

Проходя мимо конвоиров и двух насупившихся понятых, она съежилась, глаза ее стали дикими, пальцы крепко впились в мою ладонь.

– Тихо, Маша… спокойно. Никто тебя не тронет. Но ее кричащий взгляд был красноречивее всяких слов: «Мужчины!» Я понимал, что вид этих крепких, грубовато скроенных мужских фигур ассоциировался у нее с пережитыми истязаниями и разрытой могилой, которой ей чудом удалось избежать.

Только я, с трудом добившись доверия Маши, стал неким исключением в ее поврежденном мироощущении, где все лица мужского пола стали ненавистными существами.

Дверь в помещение распахнулась и перед нами предстали Войков и Дыбенко с пристегнутыми наручниками за спиной.

– Вести себя тихо! Следователю не мешать! – рявкнул на них конвоир.

Я посмотрел на Машу. Рот у нее открылся, как у птицы с перебитым крылом, глаза расширились от ужаса.

– Тихо, спокойно, Маша… Дыши спокойно.

– Прости! Прости меня, дочка! – вдруг завопил истошным голосом Войков, и, бухнувшись на колени перед Машей, пополз к ней, пытаясь поцеловать сапоги.

Она в ужасе отдернула ногу, пятясь от него, как от ядовитой гадины.

– Трус! – крикнул Дыбенко своему компаньону.

– Заткнись, не мешай опознанию! – заорал у него над ухом конвоир.

– Это они – прошептала Маша, почти падая в обморок.

Губы ее дрожали, она кусала их, пытаясь справиться с собой, но слезы лились ручьем сквозь зажмуренные глаза. Было слышно лишь угрюмое сопение понятых и конвоиров, наблюдавших за этой сценой.

– Тварь… – вдруг процедил сквозь зубы Дыбенко, с ненавистью глядя на Машу. – Надо было убить тебя, суку…

Он не успел договорить. Произошло то, чего никто не ожидал: стоявший справа от меня «суточник» – мрачный деревенский мужик огромного роста, задержанный за мелкое хулиганство, с резким выдохом двинул Дыбенко в челюсть огромным кулаком. Оторвавшись от пола, Дыбенко подлетел кверху и с глухим стуком брякнулся о стену; тихо застонав, сполз по ней с закрытыми глазами.

– Ты что наделал, скотина? – заорал конвоир на понятого. – Ты же убил его, дурак!

– Дайте мне этого гада, я его на части порву! – рычал понятой, протягивая огромные, как экскаваторые ковши, руки к лежащему Дыбенко. – У меня трое дочерей, а он такое несет, падла…

Конвоиры, отчаянно матерясь, с трудом оттащили его от бездыханного тела насильника. Войков, в ужасе глядя на эту сцену, отполз в угол, трясясь всем телом.

– Фух! – облегченно вздохнул старший конвоир, прощупав пульс на руке у Дыбенко. – Живой, только вырубился. Еще бы отвечать за эту сволочь пришлось.

– Вызовите ему врача – сказал я, уводя Машу, остолбеневшую от этой сцены.

– Вот видишь, как нормальные мужчины реагируют на твоих обидчиков, – сказал я ей уже на улице, провожая до автобусной остановки. – А ты нас боишься. Деревенский хулиган, а чуть не убил за тебя злодея.

– Вас я уже не боюсь… – заметно повеселев, ответила Маша.

– Вот и славно. Ты мне очень помогла сегодня. Держалась просто молодцом. И на будущее – помни, что я тебе говорил.

– «Грязь отмоется, горе забудется»? – горько усмехнувшись, сказала она мне, робко заглядывая в глаза.

– Да, именно так.

– Только мне опять кошмары снятся. Будто я снова в том лесу. Убегаю, а они меня догоняют…

– И это пройдет. Поверь мне.

Недели через две я подшивал в своем кабинете первый том уголовного дела по обвинению Дыбенко и Войкова в изнасиловании и покушении на убийство несовершеннолетней. Расследование продвигалось успешно, настроение у меня было боевым. Несмотря на то, что нужно было провести еще ряд экспертиз, я рассчитывал направить дело в суд до окончания года. Рядом со мной изучал архивные дела молодой стажер Гоша, постигая азы следственной работы. В этот момент в дверь постучали и в кабинет вошла стройная, элегантно одетая пожилая дама с большой кожаной сумкой в руках.

– Могу я видеть следователя Шаронова? – спросила она тихим замогильным голосом. Глубоко запавшие серые глаза на ее бледном морщинистом лице, хранившем следы былой красоты, смотрели на меня с какой-то странной обреченностью.

– Это я – сказал я, – присаживайтесь. – По какому вопросу?

Дама, неловко оглянувшись на стажера, произнесла едва слышно:

– Я бы хотела поговорить с вами наедине.

– Нет. Здесь вам стесняться некого. Это наш будущий следователь прокуратуры. Говорите, зачем пришли.

– Хорошо, – вздохнула женщина, ставя прямо передо мной свою сумку. – Мне терять нечего. Я мать обвиняемого Дыбенко.

– Что вам нужно?

– Я прошу только об одном. Исключите из обвинения одну единственную фразу.

– И какую же?

– Утверждение потерпевшей, что в момент совершения преступления, она говорила, что ей нет восемнадцати лет.

– Вот как?

Я бросил на нее гневный взгляд, но мне вдруг стало не по себе. Глаза ее смотрели куда-то сквозь меня, как будто уже не из этого мира. Определенно, ее напудренное лицо было отмечено печатью какой-то страшной болезни.

– Мне не долго осталось жить – произнесла она негромко, словно прочитав мои мысли. – Моя болезнь неизлечима. Но я хочу облегчить участь своего сына. В этой сумке тридцать пять тысяч рублей. Уберите только одну фразу из уголовного дела, и они ваши. Подумайте, я прошу вас. Здесь хватит на двоих, и на вашего товарища.

Я посмотрел на Гошу – мне была интересна его реакция. Как завороженный, он смотрел на сумку, выронив старую папку с милицейскими протоколами, рот его открылся от изумления, а глаза остекленели.

«Тридцать пять тысяч рублей!» – говорил его растерянный взгляд. В то время на эти деньги можно купить семь автомобилей «Волга», на которых разъезжали только работники руководящих должностей. Рядовой следователь прокуратуры мог заработать такие деньги только за двадцать лет непрерывной службы.

– Игорь! – окликнул я его. – Ну-ка закрой рот и займись делом. – А вы, простите, как вас…

– Инна Станиславовна – прошелестела она бескровными губами.

– Заберите сумку и уходите. Иначе, Инна Станиславовна, я немедленно арестую вас, несмотря на состояние здоровья. Вы меня поняли?

– Я поняла – медленно произнесла она, забирая сумку. – Если бы мой арест мог помочь делу, я бы легко на это согласилась. Но, вижу, все бесполезно.

Я пожал плечами и продолжил сшивать дело, всем видом показывая, что разговор окончен.

Незадолго до суда, когда Маша знакомилась у меня в кабинете с материалами уголовного дела, в мой кабинет снова постучались. Вошла жизнерадостная круглолицая дама лет пятидесяти, представившись адвокатом Дыбенко.

– Я приехала из Москвы – сказала она деловым тоном, распространяя по кабинету аромат дорогих духов. – Мне нужно пообщаться с потерпевшей.

– Ну что ж, общайтесь, потерпевшая как раз здесь.

– Василий Федорович, если не ошибаюсь? Мне бы хотелось пообщаться с ней конфиденциально.

«Очередное финансовое предложение» – подумал я, глядя на лакированную кожаную сумочку на пухлых коленях столичного адвоката.

Не успел я ей ответить, как Маша вдруг решительно произнесла:

– Я буду разговаривать с вами только в этом кабинете. И никуда отсюда не пойду.

– Вы все слышали – сказал я, разведя руками.

– Ну, хорошо – разочарованно вздохнула посетительница. – В конце концов, ничего незаконного я предложить не собиралась.

– Видишь, ли Маша… – осторожно начала она, раскрывая сумочку.

– Мария Александровна – сухо поправила ее Маша.

– Ну хорошо, пусть так. Я хочу принести тебе официальные извинения от своего доверителя.

– Что? Какие извинения?

– Это так называется в уголовном процессе… У тебя нет юридического образования, я тебе объясню по-простому. Здесь у меня денежки, которые… э-э-э… Вобщем, родственники моего подзащитного просят тебя их принять в качестве заглаживания вреда, причиненного преступлением. Это ведь не запрещено законом, правда? – спросила она с натянутой улыбкой, ощупывая меня цепким взглядом черных маслянистых глаз.

– Разумеется, нет – сказал я, глядя на Машу.

– Прекрасно – проворковала защитница Дыбенко. – Мария, вот здесь тысяча рублей. Это очень хорошие деньги, – сказала она, произнеся почти нараспев последние три слова.

С этими словами она извлекла из сумки пачку фиолетовых двадцатипятирублевых купюр, скрепленных резинкой и положила на стол перед Машей.

Маша все это время, не отрываясь, смотрела ей в глаза, не обращая внимания на пачку.

– Что не так? – нахмурилась адвокат. – По-моему, каждой девушке …

– У вас есть дочь? – перебила ее Маша.

– Ну, положим, есть – удивленно ответила дама.

– Отдайте эти деньги ей.

Лицо посетительницы побледнело.

– Что значит – ей? Почему это – ей?

– Если вашу дочь вдруг изнасилуют двое мужчин и заставят копать могилу… И если она сумеет от них убежать, и остаться живой, ей очень пригодятся эти деньги. Она сразу станет счастливой и все забудет. Не так ли?

– Что ты сказала?! Немедленно забери свои слова обратно! – закричала рассерженная дама. – Слышишь? Не смей так говорить о моей дочери! – взвизгнула она от негодования, и, вероятно, объявшего ее суеверного страха.

– Я заберу свои слова – тихо, с достоинством проговорила Маша. – Если вы заберете эти деньги. И до суда я говорить с вами больше не буду.

Вспыхнув, адвокат забрала пачку, и, не прощаясь, вышла из кабинета.

5

Дело было рассмотрено районным судом в декабре в закрытом процессе.

Обвинение поддерживал Александр, мой сосед по кабинету.

– Ну как? – спросил я его, когда он вернулся на работу после оглашения приговора.

Поморщившись, он махнул рукой:

– С трудом вытерпел. Дыбенко не раз пытался вывести меня из себя. Обещал все припомнить, когда освободится. Честно говоря, в суде мечтал об одном – выпустить в него всю обойму из моего «ТТ».

– Наверное, ты был не одинок в своем желании. А как наш усатый ударник?

– Рыдал и опять просил прощения у потерпевшей, «топил» Дыбенко и выгораживал себя.

Он рассказал, что Войков публично признал свою вину в изнасиловании Анненковой, но факт покушения на убийство категорически отрицал. Его адвокат, молоденькая москвичка, защищала его довольно пассивно, почти не скрывая своей брезгливости к подзащитному. В итоге виновными в покушении на убийство признали обоих.

Линия защиты Дыбенко была предсказуемой – полный отказ от дачи показаний, как и на предварительном следствии. Его адвокат просила суд признать недопустимыми вещественные доказательства, полученные «под давлением», пытаясь убедить судей, что следователь чуть ли не пытал ее подзащитного во время задержания и личного досмотра.

Выступление потерпевшей произвело большое впечатление на народных заседателей, не способных, казалось бы на проявление простых человеческих эмоций.

Вид худенькой девочки, ее страшные показания в суде, иногда прерываемые тихим плачем, не вызвали у них сомнений в их правдивости.

На вопрос судей о ее отношении к наказанию виновных, она сказала, что худшим наказанием было бы для них стать людьми и осознать, что они сделали. Но она не верит, что они на это способны.

– Маловато дали, конечно, – сказал Александр, протягивая руку за моими папиросами, – по совокупности преступлений – семнадцать лет Дыбенко, и пятнадцать – Войкову. Усатому ублюдку признали смягчающими обстоятельствами наличие несовершеннолетних детей и раскаяние в содеянном. Ну и конечно, трудовые заслуги перед родиной пригодились – судьи не могли их не учесть. А товарищ Дыбенко в последнем слове все-таки не удержался – пообещал Маше «закопать ее по-настоящему» после освобождения. Нет, семнадцать лет – это мало для него!

– И все-таки он за решеткой – сказал я, закуривая вместе с ним. Но мне не дает покоя одна мысль. Помнишь, я допрашивал начальника отдела кадров московской автобазы, интеллигентную даму в очках? Так вот, она мне сказала, что и раньше, задолго до это случая, видела характерные царапины у обоих на лицах. Так и сказала – «приезжали с ободранными мордами несколько раз». А катались они чуть не по всему Союзу. Как знать, может быть, не всем повезло, так, как Маше.

– Увы, мы этого уже никогда не узнаем! – вздохнул Александр, затушив папиросу.

Мне удалось проследить дальнейшую судьбу осужденных насильников.

Дыбенко не удалось выйти из мест лишения свободы – задиристый нрав и щедрость на угрозы погубили его. Он отбыл лишь первые пять лет тюремного заключения. В одном из производственных помещений тюрьмы было найдено его тело, обезображенное до неузнаваемости кем-то из осужденных. Раскрыть это убийство так и не удалось.

Войков отсидел все пятнадцать лет, неоднократно подавая ходатайства об условно-досрочном освобождении, ни одно из которых не было удовлетворено судом. Впрочем, по освобождении его никто дома не ждал – престарелые родители умерли вскоре после суда, а жена и несовершеннолетние дети – две девочки-подростки, отказались от него, переехав в другой город и сменив фамилии.

Года через три после этой истории, я, уже став прокурором другого района области, приехал по делам службы на прежнее место работы.

Был летний день, я подходил к крыльцу прокуратуры, как вдруг женский голос окликнул меня:

– Василий Федорович!

Навстречу мне, улыбаясь, с детской коляской в руках, в легком платье шла Маша. За ней едва поспевал огромного роста молодой человек в военной форме с погонами лейтенанта, неуклюже прижимая к груди второго младенца.

– Алеша, ну как ты его держишь! Это же не пулемет! Дай-ка мне его – приказала она вспотевшему лейтенанту.

– Помните, вы сказали – родишь двойню. Вот, родила сыновей! – засмеялась она, засияв синими глазами.

– Помню. Как ты похорошела, Маша!

На какое-то мгновение улыбка сошла с ее лица, и я увидел в глубине ее потемневших глаз отголоски страшного прошлого. Мы обменялись взглядами, полными понимания.

Я осторожно рассмотрел пухляша в ее руках, сосредоточенно посасывающего во сне соску, поздравил Машу со счастливым замужеством, от души пожелал счастья.

– Я ничего ему не рассказывала – шепнула она мне на ухо. – Он до сих пор не знает. Скоро мы уезжаем, его переводят в другую область…

Тут малыш у нее на руках проснулся, напомнив о своем существовании громким ревом, и сразу же к нему присоединился второй, запищав в коляске.

Маша засуетилась, доставая бутылочки с молоком, и я понял, что мне пора уходить.

Я быстро простился с ней и зашагал к прокуратуре.

О Маше мне с тех пор ничего не известно. Хочется верить, что она обрела свое счастье в семье, вырастила хороших, достойных сыновей. И призраки прошлого, преследовавшие ее в лесу в ночных кошмарах, исчезли из ее жизни навсегда.

ПОВЕЛИТЕЛЬ КОЗ

I

С точки зрения физики молния – это просто электрический искровой разряд в атмосфере. Таких разрядов на планете происходит до двух тысяч каждый день.

Температура молнии может достигать двадцати семи тысяч градусов по Цельсию – это в пять раз выше, чем температура Солнца, а напряжение – миллиарда вольт. Удивительно, что при этом люди, пораженные молнией, в большинстве случаев, выживают.

Попав в человека, молния срывает одежду, оставляет шрамы, иногда невероятные узоры на коже, остающиеся на всю жизнь. А иногда она меняет и сознание человека. И всю его последующую судьбу.

Именно это и произошло с героем моего рассказа – Ванькой Глинкиным.

До этого происшествия, случившегося однажды в летнюю грозу у озера, где Ванька ловил рыбу, он работал слесарем седьмого (высшего) разряда на одном из машиностроительных предприятий Владимирской области. Ванька был женат, имел ребенка, спиртное употреблял редко, и был вполне достойным представителем общества – настолько, чтобы на работе к нему обращались не иначе, как «Иван Сергеевич». Но удар молнии все изменил в одно мгновение.

Ванька приобрел не только яркий узор на коже в виде фиолетового дерева, раскинувшего причудливые ветви по всему его телу.

Он словно бы впал в детство. Его голубые глаза стали вдруг излучать неподдельную детскую радость, и такими же детскими стали его суждения. Он взирал теперь на свою жену как на подружку в песочнице, но не как на женщину. Он утратил все свои профессиональные навыки, за что был уволен с работы. Он даже полностью перестал сквернословить, что было уж совсем таинственным и непостижимым для окружающих.

Перечисленного было достаточно, чтобы жена немедленно с ним развелась, дабы не оставаться женой «слабоумного».

Впрочем, слабоумия врачи у Ваньки не нашли. Они вылечили последствия поражения природным электричеством, но вернуть его психику в прежнее состояние были не в силах.

Не увенчались попытки друзей и родственников найти ему работу – ни к какой работе Ванька теперь не был пригоден. Впрочем, как оказалось – лишь в городе.

В те времена еще не родилось это отвратительное слово, лишающее человека всякого достоинства – «бомж». Да и не было тогда людей «без определенного места жительства» – все были куда-то и кем-то определены. Нашлось место в жизни и для Ваньки, лишившегося одновременно и семьи, и работы.

Уволенный с завода, изгнанный из дома женой, Ванька вскоре оказался в одном из сельских поселений Гусь-Хрустального района.