Чаруса (роман)

Глава VI

Весть об аресте Епифана Зозулина облетела село с быстротой хиуза. Первым пустил ее по ветерку сторож Савоська, слышавший от слова до слова рассказ Спирьки начальнику НКВД. Панкрат Скоробогатов и Федор Зозулин затаились, опасливо ждали нового грома среди ясного неба: они натравляли Епифана на Селезнева, они в тайных беседах учили, как половчее да побезопаснее учинить расправу над партийцем. А вдруг Епифан на допросах ляпнет лишнее, тогда может всплыть и полузабытое: восстание двадцать второго года и пролитая ими кровь. И часто стали слышаться им по ночам в вое пурги колокольчики энкаведевский кошовки.

Елена Николаевна, весь день не выходившая из дому, узнала о случившемся последней. Ввечеру, как и обещал утром, к ним зашел Иннокентий Дымов. Он тщательно обмел в сенцах голичком новые пимы, смущенно переступил порог, снял шапку и благоговейно раскланялся.

– Добрый вам вечер.

– Здравствуйте, Кеша,– ласково встретила его Елена Николаевна. – Раздевайтесь. Проходите. Я и самоварчик поставила, чувствовала, что вы зайдете.

– Как там мой учитель?

– Лежит вон за перегородкой, читает.

– Я пройду?

– Конечно, конечно.

Иннокентий откинул ситцевую шторку, прошел за перегородку. Саша полулежал в постели, на подушках, читал. Голова была толсто забинтована бинтом.

– Будь здоров, учитель, – широко улыбаясь, сказал Дымов и протянул ему руку.

Саша радостно встрепенулся.

– Дымов! Здравствуй, Дымов! А я тебя ждал.

– Вот я и пришел. И не один, а с новостью.

– Какой?

Вошла Елена Николаевна, села в ногах у Саши.

Важнецкая новость. Мизгиря ночью арестовали и увезли в Черемухов. Видел я сейчас Савоську, он все и рассказал. В сельсовете Спирька при нем, при Савоське раскрыл всю страшную тайну начальнику НКВД, обо всем подробно рассказал.

– Что же он рассказал? Он же и сам ничего не знает, не видел, – удивилась Елена Николаевна, – ведь о нападении на Сашу знаем только мы.

– Да о нападении Мизгиря на моего учителя, Елена Николаевна, пока и речи не шло. Спирька рассказал о том, как об эту же пору четыре года назад Мизгирь убил из обреза Степана, мужа вашего.

– Да! – бледнея вскрикнула Елена Николаевна, – Степу он, Мизгирь?

– Он, Елена Николаевна. И на том же самом месте, у амбарушки над обрывом, где и моего учителя убить хотел, если бы я не помешал.

– Вот оно что. А ведь тело-то Степы нашли под забором у Маньки.

– Мизгирь уволок его туда и бросил, мол, мужики из ревности к Маньке убили. А следы-следочки кровавые хиуз зализал. Помните, какой была та ночь, светопреставленье, хиуз мел, не приведи господи.

Бледное от потери крови лицо ваши бледнело все сильнее, нижняя губа была закушена, в глазах сверкал гнев, не детский, не мальчишеский, а совсем взрослый.

– Вот и нашелся папин убийца. Я же говорил…

– Сашенька, тебе много говорить и волноваться нельзя. Ты спи, сынок, а мы еще поговорим немного и попьем чаю, не часто к нам с тобой заглядывают гости. Хорошо?

– Да, мама, я рад, что у нас Дымов и что проклятого Мизгиря уже нет в селе. Жалко только, что сегодня занятия в школе срываются.

– Наверстаем, учитель, не горой. Поправляйся поскорее.

Елена Николаевна вышла из-за перегородки, поставила на стол кипящий самовар, сахарницу, чашки с блюдцами, домашнее, только утром выпеченное печенье. Приходу Дымова она была искренне рада и старалась угодить как могла. Что-то теплое, нежное пробудилось у нее в душе к этому большому и неловкому, сильному и в то же время робкому и стеснительному человеку, которого раньше она вообще не замечала и знала только по рассказам сына. Была ли то благодарность за спасение сына и память о проведенной вместе бессонной и тревожной ночи у постели больного, или что-то большее, она не могла объяснить себе, только чувствовала, что от присутствия этого человека в их горенке было как-то по-особенному покойно и светло на душе и тихая, давно не испытанная радость волнами подкатывала под сердце, и оно то замирало, то начинало стучать учащеннее. Когда-то давно, давно она испытывала подобное состояние при первых встречах со Степаном.

"Неужели то, что было со Степаном в дни ее юности может повториться, – думала она и старалась отгонять от себя эту мысль, – ведь если это повторилось бы, то это было бы изменой степе, предательством. Нет, нет, это немыслимо, это невозможно, ведь мертвых чаще всего любят сильнее и вернее, чем живых…" А на душе было светло, и тихая радость не проходила.

Саша, обрадованный встречей со своим любимым учеником и важной новостью, которую он принес, вскоре незаметно уснул и Дымов бесшумно вышел из-за перегородки.

– Не надоел я еще вам?

– Нет. Что вы. Спасибо, что пришли. Садитесь, будем пить чай с печеньем. Сама пекла. Попробуйте.

– Да вроде бы неловко как-то.

– Отчего же неловко? Садитесь, садитесь. И будьте как дома. Я женщина простая, зря вы меня боитесь или стесняетесь, не знаю, как лучше сказать.

– Строгая вы очень, Елена Николаевна. Так все мужики в селе говорят.

– Строгая? Пожалуй, совсем не строгая. Может быть точнее сказать, для любителей женского пола неприступная, порядочная, блюду себя строго, я ведь не Манька. Но не будем об этом.

Маленькое ознобленное солнце нырнуло за тусклый горизонт. Быстро стемнялось. Елена Николаевна зажгла лампу. В комнате стало еще теплей и уютней. Пофыркивал кипящий самовар. Дымов любил эта бесконечные зимние вечера, когда постреливает фитиль в лампе и от голландки льется тепло, проводить вдвоем с матерью в тихих беседах, а то и молча. пить чашку за чашкой чай и слушать как бьется о стены бесприютный ветер и завывает в трубе. А тут рядом была женщина, на которую он и дохнуть-то боялся и боялся посмотреть в ясные глаза.

Елена Николаевна налила в чашки чай, подвинула поближе к Дымову печенье, сахарницу и баночку с вареньем из лесной земляники, сама села рядом с самоваром.

– Угощайтесь, Иннокентий, как вас по отчеству, не знаю.

– Мокеевичем величают, а вы просто зовите Кешей, как все зовут.

– Пейте, Иннокентий Мокеевич. варенье вот попробуйте, сама и землянику в бору рвала, сама и варенье варила. Вкусное ли?

– Благодарствую.

Долго и неловко молчали. В простенке гулко отстукивали время ходики: тиктак, тик-так. Дымов вспотел. Вытер рукавом пот на лбу. Молча выпил еще чашку.

– Ух, хорошо! Отродясь не пивал такого вкусного чая.

Опять помолчали. Это неловкое молчание, тяжело вздохнув, нарушил Дымов.

– Елена Николаевна, – отхлебывая из блюдца чай, заговорил он тихо и смущенно, – что я хочу сказать вам… И боюсь.

И замолчал.

– Говорите, Кеша, говорите, не стесняйтесь. Я вам за спасение Саши до конца своей жизни обязана. Да и не рассчитаюсь, наверное, до конца жизни.

– Расчета мне, Елена Николаевна, никакого не надо. О другом я. О самом дорогом и заветном, ночами бессонными, мучительными до конца обдуманном…

Он грустно и как-то виновато посмотрел ей в глаза.

– Я, конечно, темный мужик, неграмотный, всяким там обхождениям не обучен, вроде собаки дворовой, все понимаю, а сказать не могу.

– Да о чем же вы? – Говорите, улыбалась Елена Николаевна и эта добрая, лучистая улыбка окончательно сбивала Дымова с толку.

– Не знаю, с которого конца и начинать.

– А вы с любого начинайте.

– Степана, всеми нами любимого не вернуть. Четыре годочка уже минуло. А вы женщина молодая, красивая, зазря вы себя губите…

– Что ж, Кеша, такова моя доля горькая.

– А ить ее, долю-то горькую и подсластить можно.

– Не пойму что-то, Кеша, о чем вы?

Иннокентий поперхнулся чаем и покраснел как буряк.

– Не мастак я такие слова говорить, Елена Николаевна, уж не обессудьте. Может вдругорядь скажу, как осмелею…

Елена Николаевна посмотрела на него с нежностью и грустной радостью. Она все поняла и без слов своим безошибочным женским чутьем.

– Пейте, Кеша, лучше чай. Давайте чашку, я вам еще налью. А вкусный у меня чай потому, что я в него душистых трав добавляю.

– Пожалуй, и еще выпью, больно вкусен у вас чай-то, – смущенно пробормотал Дымов, все больше краснея. Люблю я, Елена Николаевна, своего учителя как родного сына. Смышленый малец. Умница. И характером честен и прям.

– Весь в Степана покойного.

– И вас, Елена Николаевна, люблю. Все сердце изболелось по вас. Выходите за меня замуж, хватит уж вдовушкой-то жить. Я хоть, и мужик неотесанный, а вас на руках носить стану, молиться стану на вас.

– Кеша, дорогой, да какая же я вам жена? Я – вдова. У меня сын растет. Мне уже скоро будет тридцать. Морщинки вон паутинками прилипают к щекам и шее как по осени тенетник. А в селе столько девушек, свеженьких как весенние цветочки, красивых, семнадцатилетних. Взять хотя бы Ксющу Козулину. Красавица писаная. Коса ниже пояса, губки аленькие, вишневые, стройна как тростиночка. Вы об этом подумали?

– Все передумал, Елена Николаевна. К вам душа лежит. Больше ни к кому. А то, что вы чуток постарше меня, и то, что у вас есть ребенок так это сущий пустяк, ежели человек любит, то он и с пятью детьми возьмет. Любовь – она штука замысловатая, ее не обойдешь и не объедешь стороной, как судьбу. Так-то, моя ваталиночка.

Он опять тяжело вздохнул и опустил глаза.

– Спасибо вам, Кеша, за искренность, за ваше расположение к нам с Сашей. Вы добрый, вы славный. И если все, что вы сказали серьезно, то разрешите, Кеша, мне подумать над вашими словами.

– Подумайте, Елена Николаевна, я вас не тороплю, я буду ждать, всю жизнь буду ждать.

– Милый вы мой, да стою ли я этого? Я понимаю, может быть вы и в самом деле любите меня, кровь в вас молодая, хмельная играет. А потом, через год-два, через несколько лет опомнитесь, охладеете ко мне и будете горько сожалеть о своей ошибке. И тогда всем нам будет трудно. Очень трудно. Ошибиться в своей любви, в своем единственном выборе – значит ошибиться в своей жизни, понимаете ли вы это?

– Все понимаю. И все для себя решил. Один раз на всю жизнь. И учиться буду и робить буду. И все ради вас. По гроб не разлюблю, никогда жалковать не стану, никогда не обижу ни одним словом упрека. Даже втайне об этом не подумаю.

– Я обещаю вам серьезно подумать об этом. Только не торопите.

– Спасибо. То я и того, пойду. Учитель-то мой спит, да и вы, наверное…

– Сидите, Кеша, сидите. Мне с вами так славно, так покойно на душе.

Мы ведь с Сашей всегда одни. А одиночество – трудная вещь. Оно убивает душу. Человек животное стадное и ему необходимо постоянное общение с себе подобными. Хотите, я вам почитаю что-нибудь интересное.

– Почитайте.

Дымов засиделся в кособокой избенке в тот вечер допоздна. Саша спал. а они сидели друг против друга за столом. Елена Николаевна читала вслух, а Дымов, слушая, то блаженно улыбался, то хмурил брови, и молодое, румянощекое лицо его было счастливым. Иногда он, не понимая что-то из услышанного, спрашивал ее, она просто и доходчиво объясняла, и чтение продолжалось.

По селу уже во всех концах голосили петухи, когда Дымов, неловко простившись, ушел.

"Да, жизнь идет, – всматриваясь в белесый студенистый сумрак и прислушиваясь к удаляющемуся хрусту снега под шагами Дымова, думала Елена Николаевна, – и у жизни свои законы. Я еще молода и надо жить".

И Елена Николаевна впервые за четыре года, прошедшие после гибели мужа улыбнулась в темноту счастливой улыбкой.

В низком и ясном небе холодно пылали Стожары, а рядом трепетным светом светились три ярких звезды.

– Девичьи Зори, – улыбнулась им Елена Николаевна, – и одна звездочка моя.

Глава

VII

Возвращаясь от Елены Николаевны, Дымов наткнулся на ватагу девушек и парней, вываливших от салдатки Маньки с посиделок. В Манькиной избе еще наяривала "Подгорную" гармонь и тренькала балалайка. Из занавешанных ряднами окон чуть процеживался жидкий свет и доносились невнятные голоса и смех. Молодые парни и подростки степенно поздоровались с Дымовым как со старшим и кучками потопали по своим краям, кто на Крутоярку, кто в Заречье, кто на Могилёвку. Девки окружили Дымова, самые же бойкие и пересмешливые Норка Обуткина и Ксюшка Козулина подхватили его под руки и весело смеясь, затормошили. Знал Дымов, что не одна подгорновская девчонка сохнет по нему, не одной в тревожных и измятых девичьих снах снятся его льняные кудри, румяные щеки и голубые как весеннее небо глаза, и удивлялись, чего это парень до сих пор не женится. Сам себе хозяин, живет справно, зажиточно, а молодую жену в дом не ведет, сватов ни к кому не засылает. Удивлялись и вздыхали украдкой, и провожали тоскливыми взглядами его высокую статную фигуру в бежевых чесанках и новом полушубке с мерлушковым воротником. Красив и широк в плечах был Кеша Дымов, и хозяин, работяга, да, видно, не про них, не им сужен, ряжен. Разлетелся нынче по селу как пух от вспоротой перины разносится ветром, слушок, что ранним утречком вышел Кеша дымов от бобылки, учителки и совсем загорюнились невесты: "Вот как она разгадывается загадочка-то, к учителке вдовой проторил Кеша стежку-дорожку, на ее белой рученьке спит, нежится, а учителка-то баская да статная, не им чета…"

И самая востроглазая и бойкая среди подружек, заневестившаяся девка переросток, ровестница Дымова Нюрка Обуткина, бесстыдно прижимаясь к нему всем телом, затараторила в самое ухо.

– Кешенька, ай не угодил чем, учителке-то, что домой топаешь, не остался ночевать, нежиться на ее мягкой перине и пышной белой рученьке?

А? Ах, ты кот шкодли-вай, тихоня, тихоня, а учуял, где блин-то помасленней. Бают люди, что прошлую ноченьку у нее спамши. Видели, как рано утречком шел от своей ягодиночки веселехонькой, облизывамшись, сладкий, знать, медок испимши. Чо молчишь?

–А чо мне с вами, девоньки, разговоры разговаривать? Был. От нее утром шел, от Елены Николаевны. Верно, люди зря не сбрещут.

– Бессовестный. Девок тебе в Подгорном мало? Аль вдовушки-то скуснее, они уже а-бу-чен-наи, аб-тер-там, с имя легше. Ха-ха-ха, хо-хо-хо…

– Сладко, знать, было целовать губки алые и титьки сосаные мять? А?

– Нюрка, бесстыдница. Каки слова говоришь?

– А чо, вдовушки-то, бают мужики, слаще нашего брата, девок. Скажи, Кеша.

Иннокентий не сердился, улыбался во весь рот тоже смешком. и охотно поддакивал смешком.

– А и слаще. А што мне с вами-то лясы точить на посиделках, хохотки ваши слушать да на ужимочки ваши смотреть?

– Жениться думаешь на учителке-то, аль так будешь похаживать?

– А это, девоньки, уж мое дело.

– Знамо, не наше. А ты оженись, оженись, и сынок уже есть готовенький, трудиться не надо.

И опять весело хохотали, хоть и щипало на сердце у Ксюшки Козулиной и слезы застревали в горле. Любила она Кещу первой девичьей любовью. Любила и страдала.

– Ладно, девоньки, приятных вам снов. Я уже дома.

– До свиданьица, Кеша.

Этот разговор с девушками и смутил немного Дымова и развеселил.

"Все село уже знает, – подумал он, обметая голиком заснеженные чесанки, ну и пусть знают, село не город, ничего не утаишь, в одном конце села чихнул, а на другом "будь здоров" скажут. Завидки берут девок, что ими пренебрег, а к вдовушке повадился…"

Мать не спала. Ждала.

– И где ты, гулёна, до петухов шастаешь? Все учишься, аль на посиделках гулял у Маньки? Учителя-то вашего, сказывали, чуть не убил Мизгирь прошлой ночью.

– Убил бы, маманя, если бы я не погодился.

– Да ну…

– Право, убил бы. Я спас парнишку. А Мизгиря арестовали и увезли. Амба Мизгирю. Отвоевался. Степана-то Селезнева он убил четыре года назад. Все теперь и обнаружилось. Сын его, Спирька, рассказал обо всем.

– Восподи, родной сынок отца на казнь лютую… Сказано было в святом писании, что придут времена, когда сын пойдет с мечом на отца и брат на брата.

– Это, маманя, уже было в гражданскую, когда брат шел на брата.

Чо творится, чо творится на белом свете. Теперь-то откуда?

Иннокентий промолчал. Он думал о своем. Решение его жениться на Елене Николаевне было твердым и если только она даст согласие, то не откладывая дела, решил Кеша в начале марта справить небольшую свадебку, без шума, без особой гульни, невеста все же не девка, а вдова, да к тому же пришлая, сродственников никого нет. А на мирское мнение, на суды-пересуды Дымов чихал: ему жить, а не кумушкам-межедворкам, разносящим по селу молву. И решил сегодня же все сказать матери. Теперь не старые времена, не надо ждать ни Красной горки, ни цветного мясоеда, в сельском Совете в любой день зарегистрируют.

Иннокентий Дымов жил вдвоем с матерью Парасковьей Леонтьевной. Отца он совсем не помнит. Он умер от ран в девятьсот седьмом году, вернувшись домой после русско-японской войны, мало рабочих рук было в дому, но хозяйство было справное. Крестовый дом давней, еще дедовской постройки, окруженный амбарами, конюшней и завозней с новыми тесовыми воротами и заплотом, гляделся со стороны не хуже других домов мужиков более зажиточных, крепко сидящих на земле и имеющих в дому полный достаток. Сильные и работящие руки Иннокентия успевали повсюду: и хлебушко по весне посеять и собрать до единого колоска, и сено вовремя заготовить, и со скотинкой упораться. Была у Дымова, как и любого справного мужика только одна, но еще молодая и сильная лошадь, на которой он успевал делать все, был новый двухлемешный плуг, борона, ходок, сани, кошовка и телега на железном ходу, две коровы, овцы, домашняя птица. Каждый год он выкармливал двух свиней, одну резал для себя, другую на продажу в Черемухов. Жили они с матерью в достатке, водились в дому и деньжонки небольшие, но на черный день надежные. Дымов не выпивал как многие другие, не курил табаку и вообще вел строгий и размерянный образ жизни: вся его радость была в труде, он помнил наставления стариков: ленивая рука делает бедным, а рука прилежных обогащает. И Дымов, сколько помнит себя, не знал, что такое лень, как это можно жить и ничего не делать, лениться работать. И людей ленивых вроде Савоськи за людей не считал, так, зря землю топчут.

– Укинать-то станешь ли? – спросила мать, испытующе глядя на сына и примечая в нем какую-то непонятную новизну.

– Простокваши разве глотну. И есть у меня, маманя, серьезный разговор с тобой. Не поздно ли?

– Ничо, Кеша, ничо. Я днем выспалась. Головушку ко сну еще не клонит, раз разговор есть, то и поговорим, для чо назавтра откладывать. Иннокентий помолчал, не зная с чего начать. И рубанул сплеча.

– Хочу я, маманя, ожениться.

– Слава тебе, Восподи, парень за ум взялся. Услышал господь мои молитвы. К кому же думаешь сватов засылать? Уж не к Козулиным ли? Ксюша-то Козулина в самой поре, да и поискать другой такой.

Липо матери озарилось теплым светом, глаза засверкали радостью.

– А мы, маманя, без сватов, по полюбовному согласию.

– Ладно ли так-то, Кеша?

– Теперь же, маманя, все по-новому.

– Оно так, оно так, все пошло шиворот навыворот, а все ж без сватов несподручно как-то. Чо люди скажут? И кто ж она, твоя зазнобушка? Из хорошей ли семьи? Ведь, сынок, нет доброго дерева, которое приносило бы худой плод, и нет худого дерева, которое приносило бы плод добрый. Так в Святом Писании сказано. Коли от хороших родителей, то вот тебе и мое материнское благословление, сейчас и икону с божницы достану и благословлю. Кто же она, сказывай.

– Зовут ее, маманя, Еленой, а величают Николаевной.

– Чья же будет девица Елена?

– Да наша учителка, маманя, ай не знаешь?

Мать оторопела. Губы у нее задрожали, глаза часто заморгали ресницами, руки растерянно затеребили оборку кофты.

– Осподь с тобой, Кеша, аль ты не в своем уме? – всплеснула руками мать, опомнившись от оцепенения,– да кака же она тебе невеста? Вдовушка горемычная, да и не одна, а с парнем.

Вот и славно, скалил зубы сын, – трудиться не надо, готовый помощник подрастает. А парнишка – поискать таких! Смышленый, нас дураков уму-разуму учит. Чем не сын?

– Свят, свят, свят!

– Не горюй, маманя, заживем мирно да дружно. Елена Николаевна – умница и добрейшая.

–Да тебе чо, девок нет?

– На кой мне ляд девки. Они, на котору ни глянь, все толстопятые какие-то, а Елена-то Николаевна царица.

– Сдурел парень. Бобылку в жены. Окстись! Аль беленой кто опоил тебя? Бо-был-ку в жены…

Мать от испуга перешла на плач, жалостливый, рвущий душу.

– Я жду не дождусь помощницу в дом, себе замену, от чугунов да ушатов рученьки мои уже болят, а сыночек любезный приведет в семью белоручку, советскую барыню, антиллигентную, книжечки будет читать да нежиться и не шикни на нее, не крикни. Да она и квашни-то не умеет поставить и хлебы-то неспособна по-людски испечь. О-ё-ёшеньки. Она и коровку-то подоить не умеет. Да в уме ли ты, Кеша? И што с тобой подеялось? Чем приворожила она тебя? Каким зельем?

И жалобное хныканье матери переходило в вой, словно дорогого покойника оплакивала.

– А я-то думала, гадала, что вот женится мой Кеша, облегчение в семью придет, отдохну на старости лет, измаялась, поди, за всю свою жизнь несладкую, одинокую, даст бог внука или внученьку дождусь, няньчить буду, душу свою тешить, радовать, А тут, прости ты меня, восподи, вместо внука лоботряс появится, лишний рот за столом. 0-ё-ё- ешеньки…

– Да люблю я ее, маманя, вся моя душа по ней иссохлась. Нету мне без нее жизни. Нету и не будет. Аль ты сыну родному, в сиротстве выросшему, ласки отцовской не знавшему, счастья не желаешь, аль нету в твоей душе сострадания к другому сироте? Ты же сама с измальства учила меня не делать людям зла, а научиться делать добро, искать правду, защищать сироту и вступаться за вдову. Разве я обижаю тебя? Разве я поступаю дурно?

Мать притихла, съежилась вся в комочек, стала вроде бы меньше и беззащитнее.

– И не барыня она, а женщина трудолюбивая, работящая, и квашню тебе поставит и хлебы испечет и коров подоит не хуже тебя. А какое я у нее нынче печенье ел, прости меня, матушка, но такого ты ни разу не пекла. А уж какая она добрая. И не неженка она, не белоручка, а наших крестьянских кровей, только ученая. И ты полюбишь ее, как и я, и Санька ее полюбишь, малец золотой.