- -
- 100%
- +
Северина утром глаза открыла, а и не утро еще – сумерки чуть просветленные. Она задержала дыхание и прислушалась. В коровнике – тихо. Нет ветра с запада – ветка не стучит в окно большой комнаты. Ветра нет и с севера – в холодной мансарде наверху стекло не дребезжит. А двух других ветров Северина не боится. Она потягивается, слезает с печки, перебегает в грубых шерстяных носках на другую половину дома и смотрит в замерзшее окно на восток. Изморозь на стекле розовеет. Северина дожидается, когда предметы в комнате определятся своими очертаниями и идет одеваться. На первый призывный крик Мурки из коровника она уже спешит в валенках и с ведром по розовому снегу, и ее следы – единственные.
Мурка шумно пьет пойло. Поднимает голову с благодарностью в огромных чудесных глазах с длинными ресницами, из ноздрей вырываются облачка пара, а с ворсистых губ капает. Северина за нежный взгляд гладит Мурку по огромному вздувшемуся боку – белому, с черным пятном. Высыпает курам горстями пшеницу из мешка. Подкладывает в стойло сено. Разбивает в миске на полу ледяную корку. Три нахохлившиеся курицы на насесте недовольно ворчат, слезать не спешат: хозяин молчит. Петух нехотя квохчет нутром, как прокашливается, потом напрягает шею, расставляет крылья и выдает первый свой кукарек с хрипотцой. На втором он уже мощно разгоняет воздух крыльями и голосит умело.
По такому морозу тепло в доме будет только до обеда. Потом начнет подкрадываться стынь. Можно пойти к тетке Армии до вечера, та дров не жалеет – есть кому их привезти летом и наколоть. Северина ставит чайник на электрическую плитку и заливает кипятком разложенные на тарелке ржаные сухарики. Совсем чуть-чуть воды, только чтобы размочить. На сухарики она капает подсолнечное масло и кладет на каждый мед – пальцем из ложки понемножку сдвигает. Нюхает еду. И, закрыв глаза, начинает есть, медленно смакуя каждый сухарик.
Готовит пойло корове на вечер, довязывает варежку, считает ворон на заборе – семь, а вчера было восемь... расчесывает волосы гребенкой, заплетает короткую косицу, а волосы с расчески складывает в холщовый мешочек... откалывает щепки для растопки на вечер... отложив топорик прислоняется спиной к чуть теплому боку печки и замирает в дреме, подставив лицо солнцу из окошка... Северина...
Как позвал кто-то. Вскочила. Дом начал остывать. Северина берет книжку, укутывается в пуховый платок поверх ватника и выходит, закрыв дверь на щеколду и закрепив ее щепкой. На улице считает дымки. Из восьми жилых домов затопили трое. Северина бежит дворами к дому тетки Армии, определяя натоптанную тропинку по небольшим выемкам в легком пушистом снегу.
Тетка Армия мощна как танк. Сурова и правдива до обид и унижения окружающих.
– Севка! – кричит она. – Закрывай дверь быстрей, чего застыла? Дом выстудишь! В свою дверь небось проскакиваешь моментом!
Северина и правда застыла в двери, слегка отяжелев сердцем, как у нее всегда случается при виде тетки Армии. Та, закатав рукава, месит в тазу тесто. Под тонкой тканью кофточки вздуваются мышцы. Значит, она на этой неделе печет хлеб на всех. Хлеб у тетки Армии самый вкусный.
Северина, прогрев глубокими вздохами грудь внутри, начинает раздеваться. Снимает платок, валенки, маленькую телогрейку, толстые ватные штаны. Остается в шерстяных брюках и свитере. Садится у окна и затихает от величия того, что из него видит. Дом тетки Армии стоит на пригорке. Отсюда вся деревня как на ладони. На ладони искрящейся счастьем зимы. Слышится тяжелое дыхание тетки Армии и жалобный скрип стола от толчков ее мощных рук.
– Армия – мать наша! – восклицает тетка, начиная лупить тесто ладонями. – Что-то не то. Слышишь, какие хлопки тусклые? А должны быть тугие. Тугие и хлесткие! Что читаешь? Толстые книжки – враги для глаз. Смотри, не ослепни. Читал тут один прапорщик. Дочитался! Жену застрелил по ревности. А в тюрьме ослеп. А я беременная осталась, вот тебе и книжки!
Северина ошарашенно смотрит на тетку Армию. Та продолжает лупить по тесту ладонями, явно повышая силу ударов. Останавливается, тычет в тесто пальцем и дожидается, пока углубление выровняется. Удовлетворенно кивает.
– Другое дело, армия – мать наша! – удовлетворенно замечает она и идет пить, зачерпывает ковшиком из ведра. Вдруг весело подмигивает. – Севка, знаешь, за что я тебя люблю? Ты – могила! Что хочешь при тебе говори, хоть словами задавись, в тебе все и умирает. Ну? Чего читаешь сегодня?
– Словарь... Даля, – тихо отвечает Северина.
Тетка Армия качает головой.
– Ну ты даешь, Севка. Как можно читать словарь?
– Вчера я тебе читала учебник по физике.
– Так то ж – физика! От нее хоть удивиться можно, потому что фантастика полная. А словарь зачем? Те понятии, что ты знаешь, сумеешь и словом назвать. А которые не знаешь, тебе и слова не нужны, нечего мозги засорять.
Северина на всякий случай взяла книгу со стола и прижала к себе.
– И на какой ты букве? – спросила тетка Армия, набивая табаком трубку.
– На «в».
– Ну, что там у тебя на «в»? Назови чего-нибудь.
– Ладно, – Северина кивает, заводясь. – Что такое ворвань, знаешь?
– Рыбий жир!
– А вороба?
– Доска на шпеньке, чтобы круги чертить! – насмешливо объявляет тетка Армия и затягивается.
– Ладно, и про вольтижёрку знаешь?
– И про вольтижерку. Гимнастку так назвать можно. Вот если бы наша единственная лошадь не пала в прошлом году, и ты бы на нее, уж не знаю с какого перепуга, запрыгивала и скакала в разных позах, была бы вольтижеркой. Зачем тебе эти слова, если ты их понятий не знаешь и по жизни не говоришь?
Ответить на это Северине нечего. Она отворачивается к окну. Тетка Армия подходит сзади и пыхает трубкой, щурясь от яркого солнца и слепящего снега. На белом пространстве появляется черная точка, которая перемещается от леса к деревне. Северина замирает, дожидается, когда точка увеличится – это быстро идущий на лыжах человек, и поднимает глаза на тетку Армию.
– Инспекция! – кивает та. – По твою душу.
Мужчина на лыжах у домов пошел медленно, разглядывая снег. Он в мохнатой шапке-ушанке и с рюкзаком за спиной. У дома тетки Армии мужчина остановился, рассмотрел следы и стал снимать лыжи.
– Следопыт, армия – мать наша! – хозяйка решительно направилась к двери.
В избу входит мужчина лет сорока с красным носом. Его борода, брови и ресницы покрыты инеем, на усах сосульками нависает то, что вытекло из носа.
– С Новым годом! – объявляет он от двери, снимая сосульки с усов.
– Запозднился ты, Берия, неделю назад по-старому встречали, – тетка Армия помогает ему снять рюкзак.
– Попрошу не оскорблять, – спокойно заметил мужчина. – Созвучие моего имени и отчества права на это вам не дает. Здравствуй, девочка!
– Здравствуйте, Лаврентий Павлович, – встает Северина.
Солнце из окна заливает ее гладко зачесанные волосы золотом.
– Вот то-то же, – кивает Лаврентий, берет рюкзак и идет к столу. – Я тебе подарок со школьной елки принес. Без мандаринов! – он многозначительно поднимает палец. – Мандарины – продукт скоропортящийся, сама понимаешь...
– Скажи просто, что сожрал мандарины или девкам своим скормил, – беззлобно замечает тетка Армия.
– А хоть и девкам? Детям – не зазорно. – Он смотрит на Северину и растягивает рот в косматой улыбке, поддавшись ее свечению. – Тут вот тебе учебники, что просила осенью. Тетрадки. Контурные карты для географии. Газеты.
В дом заходят две старушки. Здороваются, снимают платки и полушубки. Идут к столу. Тетка Армия закрывает таз с тестом полотенцем и убирает его на табуретку у печки. Смахивает фартуком со стола, достает рюмки. Лаврентий вытаскивает папку – кожаную с застежкой на кнопке. Засовывает шариковую ручку пишущей частью в рот для разогрева. Тетка Армия ставит тарелки с квашеной капустой, маленькими солеными огурчиками, хлебом и салом. Одна старушка достает из-за пазухи три вареных яйца. Вторая ставит на стол банку шпротов. После чего все затихают и выжидательно смотрят на Лаврентия. Тот, показательно вздохнув, достает из рюкзака бутылку водки. Тетка Армия усмехается, старушки кивают. Северина улыбается. С прошлого года пошло, что бутылка – непременное условие ее появления перед Лаврентием Павловичем. Без бутылки для старушек хоть со взводом солдатиков всю деревню обыщи – не найдут Северину!
Все усаживаются. Северина ставит табуретку поближе к Кукушке – маленькой полной старушке с морщинками, сцепившими ее мордочку в застывшую виноватую улыбку. Старушка обнимает Северину и тихонько засовывает в карман ее брюк бумажную денежку.
Тетка Армия открывает бутылку. Лаврентий выставляет ладонь.
– Рано! – он достает из папки листы бумаги. – Вы порядок знаете. Северина! Не надумала поехать в интернат?
– Нет, – Северина качает головой.
– Ладно. Пусть твои опекуны подпишут, что против интерната. – Он протягивает ручку тетке Армии.
Та сердито черкает на бумаге завитушку. Лаврентий косится на старушек. Они переглядываются. Маленькая улыбчивая, которую Северина зовет Кукушкой, неуверенно тянет руку к бумажке.
– Не пойдет, – качает головой Лаврентий. – Где второй опекун?
– Любава на работе. Ей некогда с утра до ночи сидеть у окошка дожидаться, пока ты просроченный подарок с елки привезешь! – разъяснила тетка Армия.
– Тогда вы порядок знаете. Пусть председатель подпишет, как официальное лицо.
– Нашел официальное лицо! Он уже не помнит такое слово – колхоз! – заметила высокая тощая старушка.
– Главное, что ему государство доверяло важную работу, – не сдается Лаврентий.
Северина бросилась к двери. Накинула платок, ноги – в валенки, и только ее и видели. Она бежит к дому Бугаева, бывшего председателя бывшего колхоза. Бугаев чистит снег у калитки.
– Чего раздетая бегаешь? – укоризненно спрашивает он. – Докторов тебя наблюдать у нас нету.
– Лаврентий приехал, а Любава на работе. Подпишите, чтобы меня в интернат не забрали.
– А вот я хочу, чтобы тебя в интернат определили! Чтобы ты кроме этих старух замшелых с одногодками своими общалась! Приобщалась, опять же...
– К социалистической культуре!.. – закончила за него Северина. – Пойдемте уже, холодно, про заботу государства – по дороге скажете. Все время одно и то же говорите, каждые полгода, как наизусть.
Бугаев поспешил за ней.
– Кто пришел-то? Не беги, горло застудишь!
– Кукушка с Солодухой пришли, тетка Армия хлеб замесила, Лаврентий бутылку принес.
* * *
В избе тетки Армии Бугаев сразу перешел к делу. Став у стола и оглядев сидящих, он заявил:
– Сначала я намерен объяснить свое согласие на данную подпись. Как лицо ответственное, которому государство доверило...
Тетка Армия его перебила:
– Бугай, если заведешься про заслуги, у меня тесто скиснет. Не тяни, подписывай.
– Я должен в присутствии официального лица объяснить условия нашего существования, которые вынуждают меня...
– Хватит одно и то же мусолить! – перебила его сухопарая восьмидесятилетняя Солодуха. – Два года как у Севки мать померла. Два школьника у нас в деревне было. Той же зимой волки задрали мальчонку наших Кикимор. Он в школу на лыжах ездил за шесть километров. Кикиморы до сих пор как в отключке. Выпьем за малого, пусть ему на том свете...
Солодуха подвинула рюмочку к бутылке. Бугаев решительно забрал бутылку со стола и повысил голос:
– Отсутствие дорог и транспорта, чтобы перевозить школьников, отсутствие этих самых школьников, которых осталось в единственном числе – наша Северина, которой в этом году исполняется десять!..
– Да он уже принял! – заметила тетка Армия. – А ну не тронь бутылку! Северину в интернат не отдадим, потому что там каждый год то корь, то свинка повальная! Кормят отбросами. А школу Севка экстерном кончит, если захочет. Я как ближайшая родственница...
– Любава ближайшая! – перебила ее Кукушка.
Как всегда, перешли к выяснению родства. Северина стащила со стола подарок – цветной пакет из плотной бумаги – и села у печки поедать конфеты. Конфеты были разные – каждой масти по три штуки. Еще маленькая упаковка с четырьмя печеньями и большая ириска гематогена. Северина начала с шоколадных конфет, постепенно освобождая их от фантиков, по мере отгрызания передними зубами маленьких кусочков.
Ближайшей родственницей Северины была Любава Полутьма – троюродная сестра умершей Варвары. Осиротев, восьмилетняя девочка собрала всех прописанных деревенских – девять человек – и попросила оставить ее в деревне на проживание. Собравшиеся стали распутывать родственные связи всех Полутьмов, которых в деревне было большинство, да и деревня называлась Полутьма. Армия вынуждена была признать, что для матери Северины троюродная сестра ближе по родству, чем свояченица, к тому же – сама она не Полутьма, а просто Петрова. И согласилась быть опекуном номер два. Единственным человеком, который молчал все четыре часа выяснения родственных связей и небольших потасовок при этом, был Немец – второй мужик в деревне кроме бывшего председателя колхоза. Дождавшись полного утомления спорящих, он в конце спокойно заявил, что детей, подобных Северине, государство должно наблюдать в специальных исследовательских центрах. За что получил сильный удар в лицо от тетки Армии и был изгнан из-за стола переговоров с обещанием сжечь его усадьбу, пасеку и лодочную пристань, если он еще хоть раз скажет про обследование Северины.
За столом налили рюмочки уже по второму разу.
– За новый тыща девятьсот девяносто второй! – объявил вставший Лаврентий.
Когда бутылка опустела, Солодуха достала из-за пазухи чекушу самогона, но тетка Армия категорически воспротивилась.
– Мне еще хлебом заниматься, а от твоей бурды я в отключку – штопором!
Солодуха убрала бутылку и обиделась. Поднялась, засобиралась уходить.
– И нам пора, – встал Лаврентий и многозначительно посмотрел на Северину. – Пойдем проверим условия проживания несовершеннолетней. Произведем, так сказать... осмотр...
Он пошатнулся, наклонился за упавшей у стола ушанкой, а сам быстрым взглядом окинул Северину. Девочке стало интересно – она поняла, что Лаврентий совсем не пьяный.
Пришли в ее избу. Солнце шло на закат. В избе холодно. Лаврентий сел у двери на скамью, положил рядом рюкзак, снял ушанку, пригладил волосики на макушке и сказал буднично.
– Раздевайся.
Северина постояла, раздумывая, потом спросила:
– Как раздеваться?
– Наголо, – велел Лаврентий.
– А зачем?
– Проверим, нет ли побоев... увечий каких или еще чего...
Северина сняла телогрейку, свитер... Пока расстегивала пуговки байковой рубашки, смотрела на Лаврентия. Тот разглядывал печь, стол у окна, старинную этажерку с книгами. На верхний полке ряд одинаковых корешков – Эмиль Золя. Северина сняла майку. Лаврентий рассмотрел ее тонкое тельце, тяжко вздохнул.
– Плохо ты ешь, Северина Полутьма. Развитие имеешь недоразвитое. Десять лет – пора уже... припухлости разные иметь, месячные... У моих вон девок – с девяти лет пришли. Ладно, одевайся, штаны не надо снимать.
Северина быстро закуталась в платок и спросила:
– Зачем вам мои припухлости?
– Вот когда будут, тогда покажу, зачем, – Лаврентий поднялся и пошел к двери. Задержался. Не поворачиваясь, заметил: – Холодно в избе, плохой за тобой пригляд.
Дверь резко распахнулась, вошла тетка Армия с короткоствольным автоматом. Лаврентий замер, уставившись на дуло у своего живота.
– А мы бабы северные, архангельские, позднее созревание имеем! – заявила она. – У меня, к примеру, только в шестнадцать пришли. Севка, оденься! А я с дядей на улице поговорю.
– Не бей его, – просит Северина, наблюдая процесс протаскивания Лаврентия через порог за шкирку.
– А чего его бить? Пристрелю на ..., и все дела!
Северина одевается у окна и смотрит, как на улице тетка Армия что-то с улыбочкой говорит Лаврентию, и от этого он резко наклоняется в приступе тошноты. И выливает все застолье рвотой. Армия пинает его ногой в зад, Лаврентий падает лицом в свое добро. Потом садится и вытирается снегом. Армия сует ему в руки лыжи. Лаврентий смотрит жалобно, показывает рукой на багровое солнце, уже просевшее в черноту леса. Скоро стемнеет. А до проезжей дороги шесть километров. Северина уверена – он боится волков в темноте. Еще она знает, что ему отвечает Армия – Гераська тоже боялся по темноте в школу на лыжах ходить. Лаврентий становится на лыжи и уходит вразвалку. Тетка Армия машет рукой в окно девочке. Северина выходит на крыльцо.
– У кого ночевать будешь? – спрашивает Армия.
– Дома буду. Сейчас затоплю. Сегодня по телеку «В мире животных».
– А не забоишься?
– Нет, – мотает головой Северина.
– Испугал тебя этот боров?
– Не-ет!
– Ни капельки?
– Ни капельки! – подтверждает Северина.
– Молодец, – кивает Армия и уходит, унося на выступающем животе автомат.
Северина осматривается, кивает сама себе и улыбается. Подает голос корова. Девочка тащит ведро с пойлом с крыльца. Снег под ее валенками оглушительно хрустит, перекатывается эхом до невидимой речки и обратно, тревожа промерзшую искорками льда тишину.
* * *
ФеликсМамонтов-младший зимой девяносто второго отметил свое тридцатидевятилетие в дорогом ресторане. Гуляли культурно – все люди со степенями, химики-физики, да их жены биологи-филологи. Платил Феликс, он один из круга близких друзей ушел из НИИ и имел небольшой бизнес и дорогой автомобиль.
Наутро Феликс чувствовал себя неплохо, но в который раз отметил, что потребление спиртного странным образом действует на его зрительное восприятие – выравнивает окружающую действительность в плоскость, сплющивая объемные предметы и живность в черно-белые картинки. Поэтому минут тридцать после сна, пока чашка кофе усваивалась организмом, Феликс неуверенно ощупывал в квартире все, что встречалось ему на пути. Это притом, что Феликс совершенно не пьянел и сохранял остроту ума и внятность речи при любых дозах. А вот наутро мир превращался в черно-белый журнал комиксов. Из живности в его квартире находились: юная блондинка лет двадцати с выдающимися формами, собака – белая болонка с красным бантом и воспаленными глазами (Феликс по завещанию взял к себе любимую собаку умершей матери) и канарейка в клетке. Канарейка первой приобрела реальные очертания – Феликс как раз стоял около нее с пустой чашкой, когда черно-белая картинка с прутьями клетки, окном и непонятной птичкой постепенно расцветилась и ожила. Болонка спала на фиолетовом шелковом покрывале в ногах женщины. В большой синей вазе на полу стояли белые хризантемы. Феликс машинально отметил, что сегодня у него в квартире три блондинки и заторопился на встречу с отцом.
Виделись Мамонтов-старший с Мамонтовым-младшим (оба – Феликсы) часто, поэтому младший удивился настойчивости и торжественности, с которой отец приглашал его прийти утром в воскресенье в зоологический музей на Малой Грузинской улице.
В музее было пусто. Никто в десять утра не торопился идти рассматривать коллекции засушенных бабочек и чучела млекопитающих. Отец был в зале с флорой и фауной степных районов. Сидел на стуле рядом со смотрительницей, держал ее руку в своей и что-то проникновенно говорил в застывшее лицо пожилой женщины. Увидев сына, старший Мамонтов встал, поцеловал руку и еще погладил женщину по голове. Феликс занервничал. Последнее время он стал замечать за отцом некоторые странности. Конечно, по сравнению с тем, что он видел в детстве, эти странности можно было отнести к очаровательным особенностям поведения старого ловеласа, не более, но смотрительница выглядела расстроенной.
Отец и сын обнялись (кстати, еще одна «очаровательная» особенность – Феликс-старший после шестидесяти стал обниматься, целоваться и рассказывать об увлечениях юности всем подряд).
Отец отвел Феликса в небольшую комнатку со столом, старым диванчиком и множеством цветочных горшков. На маленьком столе стояли телефон, электрический чайник и вазочка с печеньем. И Феликс понял, что смотрительница – не случайная знакомая, отец знает ее давно, она предоставила свое дежурное помещение, и ему стало легче. Они уселись, соприкасаясь в тесноте коленками.
– Чем ты только что огорчил даму? – спросил Феликс.
– Сказал, что скоро умру, и мы, наконец, будем вместе.
– Наконец? – уточнил Феликс, намеренно игнорируя тему близкой смерти.
– Мы знакомы с детства. Это Феофания.
Феликс задумался. Он сразу понял, о ком говорит отец, но тянул время, чтобы определиться со своей реакцией.
– Феофания... не помню.
– Ну как же, я столько рассказывал о ней вам с матерью. Дочка дворника, которая оживляла насекомых и мелкую живность. Ну?
– Да... – замялся Феликс. – К вам на Новый год прилетали мадагаскарские бабочки.
– Ну вот, молодец, – заулыбался отец. – Это Феофания, уж извини, я тебя с ней ближе знакомить не буду, на то есть основания. – Мамонтов-старший задумался. – Да. Как раз насчет этих самых оснований мы сегодня и встретились. Сам понимаешь, почему – здесь. Здесь безопасно, а я человек...
– Ты выбрал место, в котором нас не смогут прослушать.
– Да, и не надо иронии!
– Я совершенно серьезно, – Феликс, как мог, изобразил на своем лице нечто вроде готовности к борьбе и обороне.
– Феликс, мне шестьдесят девять, мои возможности существовать в этом мире исчерпаны. И физически, и эмоционально. Я стал совершенно безразличен к удовольствиям, подвигнуть меня на передвижения или какие-то поступки может только раздражительность, злость или желание настоять на своем, даже если это старческий маразм. Не перебивай. Наш разговор сегодня касается не меня, а тебя. Ты ждешь ребенка?
Феликс опешил. Он несколько секунд рассматривал лицо отца, его руки, чтобы справиться с детским чувством неуверенности и страха, которого не испытывал с тех пор, как стал жить отдельно.
– Ребенка?.. – выдавил он, наконец.
– Значит, твоя женщина тебе не сказала?
– Женщина?.. Э-э-э... которая?
– Прекрати, что ты мямлишь, как маленький! Ко мне пришла твоя женщина, сказала, что она, возможно, беременна и должна хорошо представлять себе будущие условия вашего совместного существования. Собственность, имущество и все такое. Очень деловой подход, учитывая, что вы с нею не женаты.
– Как она... выглядела? – продолжал «мямлить» Феликс.
– Это некая Алина Фейсак, я потребовал показать паспорт, – пришел на помощь отец. – Я знаю, что у тебя есть и другие женщины, но это дела не меняет. Важно только, хочешь ли ты стать отцом.
– Подожди, что ты ей сказал?
– Я велел ей сделать аборт и не беспокоить меня больше подобными визитами до появления в ее паспорте штампа о замужестве.
Феликс откинулся на спинку стула и расставил ноги пошире. Теперь колени отца оказались между его ног. Две плотно прижатые друг к другу коленки, на них – ладони со вспученными старческими венами. Феликс поднял глаза.
– Ты ведешь за мной слежку?
– Иногда. После твоих проблем с закупкой в Польше подержанных иномарок я прошу своих бывших коллег... Короче, у меня сохранились кое-какие связи... – Отец замялся, но потом выпрямился и открыто посмотрел в глаза сыну. – Это не то, что ты думаешь. Меня интересует только возможность твоего размножения.
– Возможность чего?.. – не поверил своим ушам Феликс.
– Ты должен быть очень осторожен при решении завести ребенка. Для этого я тебя и позвал. Ты должен знать о последствиях.
Феликс положил свою ладонь поверх ладони отца.
– Я не намерен в ближайшее время, как это... размножаться. Я не готов стать отцом. Может, это тебя успокоит, и мы пойдем в кафе выпить кофе с коньяком?
– Нет ближайшего или отдаленного времени для рождения ребенка. Есть только факт наличия у тебя дееспособной спермы.
Феликс убрал руку, а отец сжал свои ладони в кулаки, запрятав внутрь большие пальцы.
– Когда тебе было десять лет...
– Я помню. – Феликс перебил его, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. – Ты ходил по квартире с ведром на голове, в ведре были проделаны дырки для глаз. Но потом оказалось, что через глаза тоже можно посылать особые лучи в мозг человека, и ты стал надевать очки с зеркальными отражающими стеклами, и даже спал в очках. Правда... без ведра.
– С пятьдесят восьмого года я наблюдался в строго засекреченной лаборатории биоинформации. Меня обследовали на предмет возможностей мозга сканировать и мысленно отдавать приказы.
– Ты двигал предметы, – кивнул Феликс, не открывая глаз. – Но это ты умел и до пятьдесят восьмого. Твои фокусы на мой день рождения – ложки ползут по столу к вазе. Почему ты стал носить ведро на голове?
– После опытов. Я реально боялся возможностей собственного мозга. Я должен был защитить вас от воздействия моих мозговых импульсов!