Правило крысолова

Раз…

В воскресенье в обед состоялось заседание семейного совета. Мне еще нужно было успеть к двенадцати в студию, а по дороге забросить домой семейную парочку Мучачос, которую мы закончили снимать около пяти утра. Мотор отказал в Бутове. Пока я металась в вихре опавших листьев возле лесного массива, бросаясь к каждому прохожему в поисках информации о ближайшей остановке или станции метро, моя парочка совсем взбесилась. Кое-как удалось поймать такси. В довершение ко всему я забыла код подъезда. Поставила клетку на землю, перерыла всю сумку и взвыла: мой блокнот исчез. Я не могла потерять третий и с таким трудом восстановленный блокнот, не могла, идиотка, растеряха! Подловив открытую дверь при выходе кого-то из жильцов, я побежала по лестнице на третий этаж, подгоняемая жуткими звуками. Хозяйка семейной парочки придирчиво осмотрела актеров.

– Мы не переборщили с возбудителями? – Она выдыхала дым, держа сигарету во рту.

Я протянула деньги.

– Минуточку, – остановила она меня, когда я уже ринулась к лестнице. – Подождите. Взгляните на это.

Я вздыхаю, смотрю на часы и иду за ней в квартиру. Сначала хозяйка выпускает принесенных мною актеров. Кошка Муча, кое-как прилизав грудку, сначала отступает назад, прижимая уши и резко дергая хвостом, потом с разбега бросается на своего супруга. Кот Чос становится на задние лапы и лупит подбежавшую жену по морде, отвешивая оплеухи с медлительностью и тщательностью знающего дело мужика. Муча отступает, чтобы опять приготовиться к прыжку. Она прыгает с грацией пантеры, Чос валится на спину и ловит ее в воздухе. Сцепившись и дико завывая, они катаются по ковру.

– Точно, переборщили, – укоризненно качает головой хозяйка.

Очнувшись, я иду за ней в кухню и с некоторой оторопью рассматриваю животное у балконной двери. Широко расставив копытца, набычившись, на меня смотрит свирепыми маленькими глазками… поросенок? Но почему…

– Кто это?

– Это? – удивляется хозяйка. – Это же кабанчик!

– Поросенок? – Я подхожу и осторожно трогаю щетинку на вздрогнувшей спине. – А почему он черный? И такой волосатый?

– Я думала, вам понравится, – пожимает плечами хозяйка. – Вы можете думать еще месяца два.

– А что будет через два месяца?

– Через два месяца нужно точно решить, подрезать его или нет.

Я сознаюсь, что ничего не понимаю. Толчком в плечо меня усаживают на табуретку. Брезгливо осмотрев то, что теперь сидит у ее стола, хозяйка – высокая жгучая брюнетка неопределенного возраста с руками пахаря-комбайнера и профилем постаревшей персидской княжны – доходчиво объясняет мне, что борова нужно кастрировать, а то мясо будет пахнуть. Но если боров понадобится нам в полной мужской потенции, то его нельзя кастрировать, именно это и нужно решить не позднее чем через два месяца. Я нашариваю в куртке телефон.

На часах – одиннадцать двадцать, я спрашиваю оператора, который добрел до кровати где-то в начале седьмого, нужна ли нам свинья.

– Это боров, – повышает голос хозяйка. – Боров!

– Извини, – киваю я покорно. – Это не свинья. Это боров. Нет, я не издеваюсь. Заткнись, я же сказала, что не издеваюсь! Говори быстро и коротко, платить ли мне за содержание этой свиньи! Почему я спрашиваю у тебя? А, да… Поняла. – Я отключаю телефон.

Мой оператор не собирается содержать скотный двор. Оказывается, он запросто может выехать на съемки в любое животноводческое хозяйство, если захочет опуститься до наблюдения за совокупляющимися свиньями. Он также может вылететь в Африку, если будет заказан фильм про львов, или на Миссисипи, если кто-то любит перед сном напомнить себе, как размножаются крокодилы. И это не значит, что он должен выхаживать львов, крокодилов или горилл! Но я – совсем другое дело! Если я испытываю хоть малейшее желание…

– Можете подрезать вашу свинью, – вздыхаю я, одним этим предложением определив, что думает мой оператор про идиотку, разбудившую его в начале двенадцатого в воскресенье.

– Это боров. – Хозяйка смотрит на меня как на больную. – Жаль. Зря тащила его в город показать. Он же красавец! Вы только посмотрите на масть!

Без десяти двенадцать я позвонила в дверь квартиры тетушки Ханны. Заспанный мужчина в форменных брюках и майке, зевая, доложил, что дежурство проходит спокойно, никаких посторонних не наблюдалось, и поинтересовался, не купила ли я по дороге молока?

– Вы всегда покупайте молоко, когда сюда идете, – приказным тоном посоветовал мне он, задумался и продолжил: – Хотя, к примеру, мой напарник, конечно, предпочел бы пиво, но он будет сидеть в квартире завтра, так что имейте в виду.

Я сдержалась и не надела ему на голову мусорное ведро, которое стояло у двери.

– Да, мусор нужно вынести. – Милиционер ткнул в ведро пальцем, зевнул, ушел в комнату и с размаху бросился на диван, прихватив с журнального столика газету.

Пока я листала семейный альбом моей тетушки, дежурный отпускал нелестные замечания в адрес журналистов. На полу стояла пепельница, а некоторые окурки валялись просто на белом ковре. Я прошла в спальню и обнаружила, что милиционер спал на супружеской кровати и даже не удосужился ее застелить или хотя бы расправить шелковое покрывало. На полу валялись два черных носка. На стуле висела кобура на ремнях.

Он осмотрел фотографии, которые я взяла с собой, бросил в пакет с мусором пустую пачку от сигарет. Пепельницу я вытряхнула сама. Интересно, он принес свою зубную щетку или выбрал из тех, что стоят в ванной?

Когда дверь закрылась, я встала на площадке у лестницы с пакетом мусора и выпала на несколько секунд из действительности. Я вдруг представила свою тетушку Ханну и почему-то ее узкие ухоженные ступни, длинные пальцы ног, проваливающиеся в мягкий белый мех ковра. Я пришла сюда за фотографиями. Бабушка приказала привезти фото детей Ханны. Снимков оказалось мало, я совсем забыла, что у тетушки Ханны были дети, потому что их как бы и не было…

– А правда, что их убили? Девушка, вы ведь ее племянница? – Кто-то тронул меня сзади, я дернулась и размахнулась пакетом с мусором.

– Простите. – Из-за резкого движения я по инерции отлетела к стене.

– Ничего. Я – соседка. А кто этот мужчина в квартире?

– Это… Он на службе.

– Понятно. И Мишу убили? – вдруг понизила голос женщина, запахивая ворот халата на шее.

Я не сразу поняла, что Миша – это последний муж Ханны. Кивнула и пошла к лестнице.

– А Костя? – спросила женщина, сделав за мной несколько шагов. – Костя – веселый такой, удалой?

– Не-ет, – неуверенно покачала я головой, – в машине их было двое.

– И Владика там не было? – прищурилась женщина.

– Минуточку. – Я повернулась и бросила чертов пакет на ступеньки. – Я не знаю ни Кости, ни Владика. А вы откуда их знаете?

Женщина задумалась, оглянулась на дверь квартиры Ханны.

– Был еще Эдуард, этот вне конкуренции. Хоть и кавказской национальности.

– Эдуард, – тупо повторила я. – Это все?

– Нет, конечно. По пятницам иногда приходил Григорий Павлович, очень презентабельный, но тучный. Он ни разу балконом не воспользовался, просто поздоровался на всякий случай для знакомства.

– А по четвергам? – стараясь выглядеть грустной и незаинтересованной, спросила я.

– По четвергам бывал студент из Плехановки, – тут же кивнула соседка. – Смешливый очень. – Она хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

– Среда? – азартно подалась я вперед.

– Родительский день, – подалась ко мне соседка.

– Вторник? – Я не очень поняла, что такое родительский день, но отвлекаться не хотелось.

– Когда как, чаще совсем незнакомые, со вторниковскими меня Ханна не знакомила, она говорила, что это люди исключительно деловые и приходят по делу, они сразу ей в дверь звонили.

– А понедельник?

– По понедельникам я редко бываю. Я с дачи приезжаю только после обеда. Но, – повысила голос соседка, заметив на моем лице что-то вроде разочарования, – но мои ключи у нее были.

– Так, что у нас осталось, – задумалась я, а чтобы не упасть, присела рядом с пакетом на ступеньку.

– Суббота и воскресенье мужнин день, – заявила женщина, задумалась и добавила, вздохнув: – Святое дело. Я вышла, потому что хотела тебе посылочку отдать.

– Посылочку?

– Ну да. Мне ее принесли сегодня утром. Принес посыльный, сказал расписаться. Я расписалась, а только потом заметила, что это соседям. Пошли, покажу?

– Куда? – Я вцепилась в перила.

– Ко мне.

– Зачем мне смотреть вашу посылочку?

– Она не моя. Она Латовых.

В коридоре соседки пахнет половозрелым котом. Я уже научилась с ходу определять этот запах, запах запертого в четырех стенах самца, пометившего все, что только попалось под хвост. А вот и он. Лежит на тумбочке рядом с телефоном. Короткошерстный. Красавец!

– Кастрирую я его. – Соседка заметила мое восхищение. – Гадит где ни попадя.

Кот смотрел на нас янтарными глазами и брезгливо подергивал кончиком хвоста.

– Видите, – она принесла картонную коробку, – здесь написан номер моей квартиры, двадцать четыре. Но фамилия – Латовым. Только имена странные, вот это меня и смущает.

На коробке под адресом крупным размашистым почерком написано: Латовым Антону и Лоре.

– А такие там не живут, – заявила соседка.

– Это дети, – говорю я, пряча глаза. – Это дети Ханны.

– Дети? А почему я никогда их не видела?

– Потому что… А в родительский день?

Соседка задумалась. Я протянула ей фотографию мальчика и девочки в песочнице. Она покачала головой.

Сначала я хотела занести посылку в квартиру Ханны и уже протянула руку к звонку, но подумала, что ее можно отдать бабушке на семейном совете. Подхватив посылку под мышку справа, а левой рукой забрав пакет с мусором, я побрела по лестнице вниз. У мусорных баков осмотрела коробку еще раз, потрясла ее. Тяжелая. А главное – неудобная. Идея распотрошить посылку и уложить содержимое в пакет с ручками показалась мне неплохой, я устроилась на лавочке во дворе и достала телефон.

– Бабушка, я опаздываю.

– Ты уже опоздала.

– Все собрались?

– Нет. Тебя нету.

– Бабушка, извинись, но у меня непредвиденные обстоятельства. – Я кое-как разорвала скотч и раскрыла коробку. Внутри оказался пакет, обложенный скомканными газетами. – Кто-то прислал детям Ханны посылку…

– Ты взяла фотографии детей? – перебила меня бабушка.

– Взяла.

– Хорошо. Они тебе понадобятся.

– Мне? – Я вытащила газеты, сходила с телефоном к мусорным бачкам и выбросила тару вместе с газетами. – Зачем они мне?

– Если бы ты приехала вовремя… – зловеще начала она.

– Ладно, бегу.

Я наспех затолкала тяжелый пакет из коробки в свой, на прочных ручках, и побежала к метро. Две остановки удалось посидеть. Ощупывая содержимое посылки у себя на коленях, я задумалась. Большой круглый предмет, конечно, мог оказаться мячом или тюком, но мне вдруг стало не по себе. В автобусе – давка. Кляня на чем свет стоит свое неуемное воображение, я продержалась до входа на участок.

Захлопнув за собой калитку, подошла к крыльцу, поставила пакет на лавочку и решительно стала копаться в нем, разворачивая тот, из посылки. Больше всего мне не нравилось, что я нащупываю что-то мягкое. Когда это «что-то» оказалось человеческой кистью, все внутри меня замерло в защитной реакции подступающего обморока. Но до того как свалиться на спину в лужу у бочки, я удостоверилась, что внутри пакета лежат две человеческие кисти рук и голова.

Два…

Вообще-то это началось в пятницу. Пятница началась у меня в семь утра. У инспектора Ладушкина в пять тридцать. У моей бабушки Изольды в четыре двадцать. В это время она обычно просыпается, шаркая утепленными шлепанцами (из шкуры козы, мехом внутрь), идет на кухню и ставит чайник. Потом садится в своей комнате в кресло, укутывается в плед и затихает, прислушиваясь. Это ритуал. Она ждет движения или звука из комнаты рядом.

Там ночует дедушка Пит. Мы все его так называем, хотя он не муж моей бабушки, а ее брат. Если дедушка Пит начнет шевелиться (а он уже точно должен быть разбужен шарканьем теплых огромных шлепанцев и приглушенным кашлем, и грохотом от падения крышки металлического чайника в металлическую раковину в кухне, и хлопком крышки помойного ведра, куда бабушка вываливала старую заварку), значит, он собирается встать. Собирается – это еще не значит, что встанет. Он будет суетливо нашаривать ногами свои огромные теплые шлепанцы (из шкуры козы, мехом внутрь), а потом шевелить в них пальцами, медленно проверять, все ли пуговицы на пижаме застегнуты, смотреть в окно, пытаясь воскресить в себе ощущение ожидания нового дня, кашлять, катать языком мокроту во рту, выдвигать ногой в шлепанце плевательницу из-под кровати и долго потом ее рассматривать, вспоминая, что это и зачем.

Бабушка, затаившись, ждет именно этого звука – скрежета металлической плевательницы. Если Пит возьмет ее с пола и плюнет, значит, он встанет, спустится по лестнице на кухню, нальет кипяток из закипевшего чайника в заварочный, забросит туда несколько щепоток трав из разных баночек, помешает серебряной ложечкой, накроет полотенцем, поставит на поднос, приладит к горячему боку чайника две чашки, чтобы они нагрелись по дороге, в одну положит два кусочка сахару и понесет поднос к ней в комнату, а она притворится задремавшей, и Пит будет стоять у кресла, натужно дыша, пока ей не надоест притворяться. Тогда бабушка откроет веселые глаза, страшно удивится и обрадуется, хлопотливо усадит Пита, укроет его ноги, подкатит столик, и они помирятся, как только травяной чай будет разлит.

Но дедушка Пит может задвинуть плевательницу обратно, проглотить свою слизь, вытащить ноги из шлепанцев и лечь опять под одеяло. Это значит, он вспомнил вчерашнюю размолвку, и чувство обиды, и ее хвастливую гордость одиночества, и теперь будет, как в детстве, ждать и молчать.

Утром, открыв глаза, я сразу утыкаюсь в их фотографию на стене, потому что люблю спать на левом боку. Однажды после хорошей вечеринки я проснулась на спине и влипла взглядом в девственно-чистый потолок. Это было ужасно. Спросонья, не обнаружив знакомые силуэты в темно-серых тонах, ограничивающие свое могущество старинной рамкой красного дерева, я испугалась до судорог, решив, что заснула в неизвестном месте. Потому что обычно каждое утро, открыв глаза, я вижу эту парочку – долговязый брат держит на руках свою маленькую сестру, и каждое утро обещаю себе, что обязательно сниму фотографию со стены, но днем я совершенно забываю о ней. Готова поспорить – она становится невидимой днем и вечером, чтобы проявляться судорогой исчезнувшего прошлого и навязывать себя по утрам.

Итак, в эту пятницу дедушка Пит задвинул плевательницу ногой под кровать и лег. Бабушка сама спустилась в кухню, заварила чай и выпила его там, в утреннем сумраке, не включая свет. Инспектор Ладушкин еще спал, бабушка, естественно, даже не подозревала о его существовании, я – тем более, дедушка Пит, как ни странно, единственный из нас, кого существование инспектора Ладушкина уже задело краем плаща его величества случая.

Два года назад у стариков пропал кот, и они, уверенные в обязательной помощи правоохранительных органов, обратились в милицию, невинные и могущественные в этой своей уверенности, чем довели до полного отчаяния младшего тогда лейтенанта Ладушкина, принявшего их заявление. Почти два часа младший лейтенант внушал шестидесятисемилетнему Питеру Грэмсу, что ему совершенно некогда заниматься пропажами животных и заявление он принять не может. «Вы немец?» – «Какая разница, может быть, я литовец, вот, посмотрите мой паспорт». – «Зачем мне ваш паспорт? Я просто так спросил». – «Тогда посмотрите паспорт кота, видите, это был кот редкой породы, здесь написано Питер-Клаус-Ницше-фон-Штомбах». – «Это ваше имя такое?» – «Нет, это имя кота!..» И так далее, и так далее…

В пять тридцать утра в эту пятницу, когда бабушка убедится, что дедушка не собирается вставать, она еще раз заварит чай, нальет его в чашку с двумя кусочками сахара и понесет наверх, а на тумбочке инспектора Ладушкина зазвонит телефон.

Я представляю себе, как дедушка, услышав ее шаги, отворачивается к стене и натягивает одеяло на свой длинный нос. Бабушка не требует внимания, она, отодвинув его очки от края стола, ставит чашку на салфетку, подходит к окну и открывает форточку. От едва ощутимого сквознячка пар из чашки метнется в сторону.

Инспектор Ладушкин у себя оденется, проявляя чудеса подвижности после трех часов сна, спустится по лестнице в подъезде и выйдет в осенний мокрый двор ждать посланную за ним машину. Она отвезет его на шестьдесят пятый километр Симферопольского шоссе, где неподалеку от дороги будет стоять темно-синяя «Тойота» с наглухо закрытыми окнами, а в ней на передних сиденьях обнаруженные тела мужчины и женщины. В шесть сорок, обработав найденные в машине документы, Ладушкин выяснит по адресу прописки номер домашнего телефона. Он наберет его трижды, потом посадит набирать номер дежурную, но трубку никто не возьмет. В квартире Ханны и Михаила Латовых никого нет. А к семи часам Ладушкин найдет по справочной родственников погибших, наберет номер телефона матери Ханны (в девичестве – Грэмс) и на удивленное «Алло?» сначала извинится, что разбудил в такую рань.

– Я не сплю, – насторожится бабушка. – А вы кто?

– Что?! – вскочит дедушка. – Нашли Клауса?

Бабушка, ничего ему не объясняя, наберет мой номер телефона, терпеливо выждет девять длинных гудков и прошипит, косясь на дедушку, натягивающего одеяло на лицо:

– Ты должна мне помочь.

– Да-а-а, – протяну я, нащупывая будильник и таращась в него с обреченностью.

– Нужно поехать в морг!

– Не-е-ет… Бабушка, умоляю, оставь меня в покое. Сколько своих друзей детства ты уже осмотрела вместе со мной? Шесть? Семь? Я не переношу морги, я больше не хочу.

С прошлого года бабушка вдруг стала проявлять активность и участие в похоронах всех своих друзей и знакомых детства.

– Нужно! – шипит бабушка.

– Нет. – Я демонстрирую голосом непреклонность. – Никаких моргов.

– Кто-то убил блудливую сучку Ханну. Вместе с ее четвертым мужем. – Она понижает голос.

Я резко сажусь в кровати и окончательно просыпаюсь. Представляю ее с трубкой у рта, нависшую над телефоном. В тонком шелковом пеньюаре, в огромных меховых шлепанцах, и вьющаяся прядка у виска – припорошенное пеплом времени потускневшее золото. Когда она сердится, то не хмурится, а лишь слегка прищуривает глаза и кривит рот. Я предлагаю первое, что пришло в голову:

– Нужно позвонить маме.

– Нет! – кричит бабушка.

От ее крика я дергаюсь и клацаю зубами. Повернувшись к зеркалу, обнаруживаю себя, совершенно голую, сидящую на кровати с безумными глазами и приоткрытым ртом.

– Нет, – говорит она уже спокойным голосом, – ты что, не знаешь свою мать? Она же свалится в истерике дней на пять, и вместо похорон нам придется вызывать врачей на каждый ее припадок.

– Похорон?…

– Ты меня не поняла? Ханну убили.

– Уже? – заинтересованно приподнимется на кровати дедушка.

– Заткнись! – топает на него ногой бабушка. – Ну вот, из-за твоей непонятливости мне пришлось повысить голос. Теперь Пит не успокоится, пока я все не объясню.

Она бросит трубку без предупреждения. Я встану и, покачиваясь, пойду на кухню. На перекладине окна в открытой форточке будет сидеть попугай и устрашающе топорщить хохол на макушке. Я влезу на табуретку, возьму попугая, он заверещит, будто ему выдергивают перья. Одной рукой его надо брать за когтистые лапы, а второй – быстро, пока он не воспользовался изогнутым клювом, – за горло. На моей руке, на заживших прошлонедельных царапинах подживают новые, позавчерашние. Слезу с табуретки и, оказавшись посередине кухни с зажатым в руках попугаем, пойму, что неплохо бы надеть что-нибудь, но как? Я просуну голову в завязки фартука и с попугаем в вытянутых руках выйду в коридор. Главное, не забыть опустить предохранитель замка.

Я позвоню в квартиру рядом и подниму орущего попугая до уровня глазка, прислушиваясь, не едет ли лифт, поскольку моя голая спина как раз повернута к нему. Когда дверь откроется, я суну попугая причитающей и хлопающей в ладоши женщине в ярком халате. Она скажет, что я – подарок господа. Да, именно так: подарок господа.

Быть подарком господа в наше время нетрудно. Нужно регулярно снимать с форточки или ловить в своей квартире сбежавшего от соседей попугая и первое время за его возвращение даже принимать коробку конфет, ананас, бутылку вина, корзинку клубники, банку маринованных огурцов («Свои, сама закатывала!») и… Что там еще было, до того дня, когда я с трудом сдержалась, чтобы не свернуть попугаю шею? Да, книга. Книга о вкусной и здоровой пище. После книги я попросила прекратить всяческие благодарности, кроме устных, и мне в награду тут же рассказали, что это очень редкий и дорогой попугай, и если его не будет дома к моменту возвращения из плавания главы семьи, то…!

Пятясь задом, я отступаю к своей двери, быстро стягиваю в узел завязки фартука над голыми ягодицами, киваю головой, изображаю понимающую улыбку и категорически отказываюсь от банки растворимого кофе.

В квартире я успею к давно надрывающемуся телефону, и бабушка заявит мне приказным тоном:

– К девяти мы заедем за тобой на такси.

И положит трубку.

Мы прибудем к моргу, где я познакомлюсь с инспектором Ладушкиным и врачом-патологоанатомом, и они оба будут что-то объяснять, пряча глаза, а бабушка, устав от их бормотания, потребует немедленно приступить к опознанию. Врач станет уверять ее, что опознание затруднено, поскольку тела не то чтобы сильно изуродованы, но и удовлетворительным материалом их назвать нельзя, и от этих объяснений у бабушки разыграется жуткий интерес и желание немедленно рассмотреть все, что врач счел неудовлетворительным для опознания материалом. Она будет прорываться в анатомический зал – так называлось место, где лежат мертвые тела, – «зал», и даже обзовет инспектора Ладушкина, тоже пожелавшего ее подготовить, неприличным словом.

Тут вступит дедушка, он начнет уверять инспектора, что сдерживать бабушку бессмысленно, и если она решила немедленно посмотреть на свою умершую дочь, то непременно посмотрит, и подготавливать ее к осмотру совершенно ни к чему, поскольку последние десять лет она ежевечерне просит высшие силы помочь ее дочери оставить этот мир, чтобы побыстрее возродиться в более приличной ипостаси, чем проститутка, жадная сволочь, похотливая сучка, бросившая своих детей, кровосмесительница и убийца.

– Поэтому, – великодушно заметит дедушка, – совершенно все равно, в каком виде находится некогда рожденная ею дочь, и ничего, кроме покоя и чувства, что высшие силы наконец услышали ее молитвы, бабушке это опознание не принесет.

Я во время этих недолгих, но громких препирательств буду молча подпирать стену, заботясь только об одном – как бы меня не стошнило. Когда взъерошенный и красный Ладушкин, гордая, с лицом победительницы бабушка, послушный дедушка и за ними – я, приготовившая на всякий случай салфетки, прошли в этот самый анатомический зал, первое, что меня поразило, – это множество желающих опознаться. Каталок, накрытых простынями, я насчитала двенадцать, на тринадцатой меня отвлек возмущенный голос бабушки:

– Что это такое? А где голова?

– Ты когда-нибудь видела, как изумрудная оса откладывает личинку в сочный животик таракана? Я тут скатал кое-что, подправил, и уверяю тебя, это зрелище впечатляет.

– Что такое изумрудная оса? – интересуюсь я.

– Это очень изящное насекомое, не в пример нашим толстым полосатым подмосковным осам. У нее талия ниточкой, тонкое продолговатое брюшко и гениальный оттенок темно-зеленого цвета.

– Где взял?

– Скатал в Интернете. Брэдовский сериал «Мир хищников». Послушай, не перебивай. То, как изумрудная оса протыкает жалом таракана между сочленениями панциря на спине и откладывает внутрь личинку, конечно, зрелище захватывающее. Вполне сойдет за сложную насильственную эротическую конструкцию. Но потрясающим является не финал, а подготовка таракана. Оса обхватывает своими лапами тараканью морду, кусает ее, впрыскивая дурманящее вещество, после чего таракан совершенно теряет волю и способность сопротивления. Моя красавица берет его за лапу и ведет за собой! – захлебываясь от восторга, орет в трубку возбужденный оператор Лом.

– И все это на кухонном столе возле грязной посуды с остатками вчерашнего ужина? – уныло интересуюсь я.

– Как тебе удается одной фразой все опошлить? Ну почему на кухне? При чем здесь грязная посуда?

– Так ведь таракан же… – обороняюсь я.

– Дремучая ты, Ахинея. Тараканы – короли пустынь!

– Да? А я думала, что верблюды.

– Не отвлекайся.

– Ладно. То есть все это – на фоне песка?