Серебро и золото

© Татьяна Васса, 2025

ISBN 978-5-0065-5862-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Серебро и золото

Перрон был серым и жарким. Ветер бессмысленно гонял по нему сухие прошлогодние листья. До прихода единственной электрички оставалось ещё десять минут. Народ понемногу подтягивался. У входа на перрон сидела вечная баба Нюра с мешком жареных семечек, зажатым между коленями. Сам мешок был водружен на старом ящике, из-под которого баба Нюра ловким движением доставала маленькие кулёчки из газеты. Насыпав туда отборных крупных семечек, не глядя подавала очередному счастливцу в обмен на пятнадцать копеек.

Конечно, в центре у рынка такой же стакан можно было купить и по десять. Но там частенько была какая-то мелкота или попадались сожжённые. А баба Нюра держала марку так, будто бы у неё за спиной стоял народный контроль всей страны. И, хотя, такое мелкое предпринимательство было не в чести, бабу Нюру уважали за качество и постоянство. Приходила она обычно минут за пятнадцать до прибытия электрички, где её уже ждали как постоянные, так и случайные покупатели.

Как только последний вагон скрывался из виду, она, придерживая рукой спину, тяжело вставала, засовывала оставшиеся кульки и мерный стакан в мешок, скручивала его, и отодвигая ногой ящик под скамейку, неторопливо шла домой. Жила она в привокзальной панельной пятиэтажке на первом этаже с глухим внуком, невесть как ей доставшимся. Одни говорили, что некогда у бабы Нюры была непутёвая дочь, которая подкинула нагулянного сыночка. Другие, что это внук её двоюродной сестры, которая умерла лет пять назад в Орле, и что Сашок, нагулян от дочери той самой сестры. Баба Нюра сама никому ничего не рассказывала, на вопросы про внучка отвечала злым взглядом, и презрительно поджав тонкие губы, молча удалялась.

Когда Сашку исполнилось шесть лет, баба Нюра вместе с ним куда-то исчезла. Потом также неожиданно появилась через месяц, с улыбающимся во весь рот внуком. Соседи были приятно поражены, что Сашок начал понемногу слышать и мычать что-то, похожее на слова. А ещё через год, к самой школе, уже вовсю стрекотал взахлёб, как будто хотел наговориться за все свои крохотные молчаливые годы.

К бабушке внук обращался кратко и одним словом Банюра, иногда совершенно сокращая до слога Ба, но всегда с радостью. Любовь к бабушке и добрый нрав Сашку никогда не удавалось скрыть, хотя сверстники дразнили его «бабушкиным юбочником» и не брали играть в «казаки-разбойники», по привычке считая его «недоделком» и слабаком. Однако, длилось это до случая.

В привокзальном районе оставалась одна не снесённая деревянная халупа. Жильцов там уже не было давно, а чердак оккупировали бездомные кошки. Было их там, наверное, штук пять. То ли халупа сама загорелась, то ли подожгли… Дело было поздним вечером, вместе с пожарными машинами народу набежало со всех соседних пятиэтажек тьма. Добрая половина из них, разумеется, были зеваки.

На занявшемся огнём чердаке страшно орала не успевшая ретироваться кошка.

– Да котята у ней, куда уйдёт, – равнодушно констатировал факт чей-то мужской голос из толпы зевак.

Неожиданно для всех к дому кинулась маленькая фигурка в клетчатой фланелевой рубашке.

– Кошка! Прыгай, кошка! – с каким-то нечеловеческим надрывом орал мальчик, протягивая обе руки перед собой, готовясь поймать. И на самом деле, от чердака отделился серый комок, приземляясь ему прямо на голову. В этот же момент волосы на Сашке, (а это, как оказалось, был он), занялись огнём. Прижавшийся к нему серый комок тоже вспыхнул.

Один из пожарных не растерялся и направил брандспойт прямо на малыша. Тот мгновенно был сбит с ног сильной струёй вместе с кошкой, которую в падении умудрился схватить в руки. Оттащили его от догорающего дома, мокрого, грязного, без ресниц, с подпалённой кошкой в руках, которую он наотрез отказывался кому-нибудь отдать.

Так его и поместили в скорую помощь с кошкой на руках. Кошка была жива, но в каком-то животном шоке прижималась мордой к грязной рубашке и непрерывно мурлыкала.

– И кошку лечите, и кошку тоже! Не поеду без неё, – голосил Сашок, не видя ничего вокруг из-за обожжённых глаз.

– Глянь, парнишко-то, глаза спалил, – также равнодушно заметил уже знакомый мужской голос от зевак.

– Как спалил?! Как спалил?! – опоздавшая Банюра медведицей растолкала всех, кто был ближе к карете скорой помощи, но не успела. Только сделала несколько грузных шагов по направлению к уже отъезжавшей машине, упала и лишилась чувств.

Зрение к Сашку удивительно вернулось, но не полностью. Юный возраст, судьба и жажда жизни сделали своё умелое дело. Заведующая офтальмологическим отделением областной больницы, женщина третьего возраста, видавшая всякие виды, изумлялась и восклицала: «Ну, это, матушки, вопреки всему! Вопреки всему!».

После операций левый глаз Сашка стал чуть меньше, и веко закрывалось не до конца. Но это уродство необъяснимо придавало его лицу неуловимый шарм и добрую хитрецу.

Серая кошка, которую всё же изъяли, поселили у тёти Глаши в больничной каптёрке. Она была правильно пролечена и оказалась самым настоящим котом. Сашок бегал навещать её на первый этаж при каждом удобном случае. С белой повязкой на глазах, вцепившись правой рукой в перила, он быстро освоился с лестницей, и через короткое время мог дать фору любому зрячему.

По стенке, нащупав первую дверь в правом коридоре, он начинал громко звать: «Кыс-кыс! Кошка!». В ответ немедленно раздавалось протяжное: «Мяу». И серый комок, в нарушение всех больничных правил, тёрся о казённые пижамные штаны. Тогда Сашок приседал у стенки, и серая бестия немедленно занимала место у него на коленях и начинала мурлыкать так, что у мальчика в ответ сладко вибрировало сердце.

Накануне выписки Банюра приехала с большой коробкой, но кот категорически отказывался покидать больницу без своего спасителя. Шипел и царапался так, будто на кону была жизнь и смерть.

– Тьфу, скаженный! Щоб ты тогда сгорел! – в сердцах проклинала его женщина, зализывая глубокую царапину на руке. Однако правильно оставила перемещение серого хулигана до выписки внука. Так они и ехали на заднем сиденье автобуса номер пятнадцать в свой привокзальный район, а серый комок на груди у Сашка мурлыкал так, что перекрывал, кажется, и шум двигателя.

Кота на семейном совете единодушно назвали Кузьмой. Кузьма облюбовал себе место на высокой этажерке у окна, нагло вытеснив оттуда горшок с полузасохшей традесканцией.

– Одни убытки! Одни убытки, скотина серая! – ворчала Банюра, собирая веником на совок остатки земли и глиняные осколки.

– Мурррр, мурррр, – соглашался с ней виновник, совершенно обезоруживая пожилую женщину и прекращая всякий раздор.

Кузьма так вжился в эту однушку с пятиметровой кухонькой, будто жил здесь всю жизнь. Он вставал засветло с Банюрой, терпеливо ждал её из совмещённой ванны на деревенском тряпичном коврике в прихожей, и потом, уже облачённую в «робу», провожал на кухню, занимал место на подоконнике и терпеливо наблюдал, как та, погруженно-тщательно жарила семечки.

– Ну, чо смотришь, серый плут? Всё бы тебе смотреть, – добродушно первая вступала в беседу Банюра, прыская водичкой на семена подсолнуха, одновременно помешивая их на старинной чугунной сковороде деревянной лопаткой. Сковороду ей удалось сберечь как наследство от раскулаченного отца. Она вспоминала, как в то терпкое лето зашли во двор мужички в зелёной, запылённой форме, как уводили Милку, корову трёхлетку с телком, как, страшно воя, бросалась им в ноги мать. Как они собирали на телегу немногочисленные пожитки. Эту сковороду положили на самое дно, чтобы она закрыла прореху между досками. На неё – подушку. А уже на подушку, её, шестилетнюю малявку. Мать вынесла на руках младшего братишку, сосунка, обёрнутого в старую фланельку, как-то тревожно молчала каменным лицом.

До станции они не доехали. У дальнего оврага их перехватили пять мужиков, мать схватили, утащили в овраг, отца били. Нюрка бросилась к ближайшим кустам, хорошо, что напавшим не было до неё никакого дела. Отца бы забили до смерти, да выручил Петька Седов, сосед, невесть как появившийся со своей берданкой. Выпалив вверх, он закричал, что наслед продырявит кому-нить башку. Мужики от отца отбежали, оставив полумертвым у телеги, остальные отпустили мать в грязном изорванном сарафане. Отправили их со станции на Север только на следующий день, после того, как отец в вокзальном медпункте пришёл в себя. Держась рукой с правой стороны за поломанные рёбра и хрипло дыша, он с трудом помогал омертвевшей матери грузить жалкие пожитки в набитый битком вагон для депортированных. Последними были занесены Нюрка и та самая сковородка. Куда делся братишка, она не понимала, а спросить боялась. Вагон тронулся, унося молодую семью «кулаков» на далёкий Мурман.

Мать так и не увидела северных сопок, в эту же ночь она выбросилась из вагона в реку, когда они проезжали по железнодорожному мосту. Отца удержали от самоубийства попутчики. Помогло и то, что он души не чаял в своей белобрысой Нюрке. Смиренно принял несправедливость судьбы. По прибытии разместили их в дощатом, продуваемом всеми ветрами, бараке, на склоне горы в юном, нарождавшемся городке Кировск.

Труднее всего для Нюрки было встать из-под тёплого одеяла на ледяной воздух, разжечь примус и в единственной кастрюльке заварить отцу в тёплой воде остатки ржаной муки. Что такое масло, молоко и мясо они быстро и надолго забыли. Отец работал проходчиком на апатитовом руднике. Работал тяжело. Здоровьем быстро зачах и умер через три года. Нюрку из барака забрали в интернат. Из всех вещей она почему-то взяла только эту большую чугунную сковородку, умолив тётеньку из инспекции.

– Вот, Кузьма, ты мне скажи, видано ли, так народ-то губить ради какого-то коммунизма? Кто видел этот коммунизм? Ты видел? Не видел! То-то… Разви можно на несчастье счастье строить? А, серая твоя башка?

– Мурррр, – отвечал Кузьма странным образом впопад.

– Вот ведь, какая умная животина! И, главное, с тобой ведь обо всём можно гутарить. Ни расскажешь никому и уж подавно доноса не напишешь? Не напишешь, ведь, а? – продолжала Банюра неспешную беседу, не забывая при этом перемешивать семечки.

– Ну, что? Хватит сидеть-то, иди – буди любимца свово, – завершила Банюра односторонний диалог, высыпая готовые семечки на заранее подготовленный противень остывать. На семечки она сразу накинула застиранную добела холстинку. Это был её фирменный секрет, тогда при лузгании шелуха отделялась споро и легко.

Кузьма, тем временем, спрыгнул с подоконника и самоуважительной походкой направился в комнату, где за шкафом, отгораживающим и без того маленькое пространство, спал на раскладушке его царь и Бог – Сашок.

Раскладушка была старая, выцветшая. Её пружины нещадно скрипели, через тюфячок проступали жёсткие алюминиевые рёбра. Но для Сашка это было райское место, потому что на ней, набегавшись на улице, и перехватив наскоро ужин, он проваливался в счастливый безмятежный сон. А сны для Сашка были ещё одной, параллельной, красочной жизнью. Они уносили его то в сказки, где он был героем и всех спасал, то в далёкие путешествия со множеством странных лесов и диковинных зверей. Но чаще всего снился ему один странный, сладкий, тревожащий душу, сон: будто он – раненный боец, лежит в госпитале, над ним склоняется женщина и кладёт тёплую руку ему на лоб. «Мама, – шепчет он и пытается разглядеть лицо этой женщины. Но оно расплывается, исчезает, оставляя после себя невыразимое чувство любви. После такого сна Сашок просыпался весь в слезах, но странно-счастливый.

Сегодня ему снился именно такой сон, и он медлил открывать глаза, чтобы подольше задержаться в своём счастье. Но это ему не удалось, потому что пунктуальный Кузьма, ведомый своим внутренним будильником, уже пришёл исполнять священную обязанность.

Каждое утро, в одно и то же время, Кузьма забирался Сашку на грудь поверх байкового одеяльца и аккуратно трогал его лапой за щёку. Сашок, ещё спящий, уклонялся, отмахивался рукой, переворачивался на бок, но Кузьма не отступал. В конце концов, Сашок сдавался и нехотя садился на скрипучей раскладушке – всё ещё сонный, нашаривая босыми ступнями тапки.

– Давай, давай, Сашок, подымайся. В школу пора! – гудел Банюрин голос с кухни, где уже закипал алюминиевый чайник на газовой плите и помешивалась в кастрюльке так нелюбимая Сашком манная каша.

Сашок вяло брёл умываться, избегая смотреться в зеркало. После операции он сам себе казался настоящим уродом и изо всех сил старался избегать случайных встреч со Светкой из соседнего подъезда. Светка казалась ему принцессой наяву. Училась она в той же школе, только в параллельном классе, во втором «б», и во вторую смену. Поэтому Сашок после школы бежал вначале играть во двор, пока его тайная любовь была в школе, а уже ближе к вечеру шёл домой делать уроки.

В его первом классе, как и в Светкином, училось ровно по сорок два человека, поэтому в любое время дня во дворе можно было найти кого-нибудь для игр. Хоккейная коробка, построенная во дворе вместо сгоревшей халупы, не простаивала ни зимой, ни летом. Зимой взрослые заливали им лёд, а уж снег расчищали ребята сами. Летом она естественным образом превращалась в футбольное поле с условными воротами из двух камней. Рядом с коробкой между двумя березами приспособили из железной трубы турник, поставили рядом сварные металлические качели, песочницу и «грибок». Грибок сразу же оккупировали волосатые старшеклассники в клешах и с запретным портвейном. Летом там звучала гитара и нестройное пение, а зимой весь этот волосатый люд с девочками в мини перекочёвывал в средний подъезд Сашкиной пятиэтажки на площадку между первым и втором этажами, где под окном располагалась батарея парового отопления.

– Идёшь ты, или не идёшь? – торопил бабушкин голос с кухни.– Щас! – кричал Сашка из ванной, окуная зубную щётку в коробочку с зубным порошком. Порошок был безвкусным и пыльным.

– Ну! Опоздаешь ведь, говорун!

На кухне под подоконником Кузьма поглощал из блюдца манную кашу, разбавленную холодным молоком. Перед Сашком возникла тарелка с дымящейся манкой, в центр которой Банюра вылила столовую ложку подсолнечного масла. Сашка потянулся за сахарницей, чтобы как-то подсластить эту «пилюлю», пока Банюра доставала из верхнего шкафчика склянку с рыбьим жиром.

– Ну-ка, давай примем здоровьица!

Сашок, зажав нос двумя пальцами, широко открыл рот, чтобы пропустить в себя столовую ложку этой гадости и сразу заел горбушкой ржаного хлеба.

– То-то! Молодец! – закручивала Банюра крышку на «зловонном» пузырьке, мягко отпихивая ногой пристающего Кузьму, которого запах рыбьего жира приводил в приятное исступление.

Сашка торопливо глотал нелюбимую кашу, запивая чаем, думая, что вчера он снова не решил примеры по арифметике, предполагая списать у Танюхи, местной хорошистки, ещё до начала уроков. Арифметика была по расписанию первой, поэтому прийти нужно было пораньше.

– А доедать кто будет?!

– Всё, Ба. Опаздываю! Нужно сегодня пораньше мне, – Сашок выскочил из-за стола, натянул в прихожей шапку, пальтецо с искусственным меховым воротником, схватил рукавички и портфель и выскочил, в объятия полярной ночи и колючего декабрьского мороза.

– Застегнись хоть, горе луковое!

Но Сашок уже не слышал, на ходу справляясь с пуговицами и, стараясь догнать на снежной тропинке впереди идущего Борисика из первого подъезда, своего одноклассника и закадычного друга.

– Борисик, привет! – Сашок дружески огрел своего товарища портфелем по спине, тот ответил своим, и они припустили наперегонки до школы, которая располагалась на параллельной улице примерно в километре от их дома.

Борисик был вторым, младшим сыном у Веры Павловны, школьной буфетчицы. Правда работала она буфетчицей в другой школе, которая располагалась в противоположном конце города. Добираться до работы ей нужно было почти сорок минут пешком или двадцать на автобусе, остановка которого была далековато, да и ехал он «в окружки». Она уже отправляла два заявления в РОНО, да и сама ходила на приём, чтобы перевели её в школу, которая рядом. Ей неизменно отвечали, что в той школе вакансий нет, все места заняты. Да она и сама об этом знала, просто «мало ли чего, а вдруг?».

В прошлом году супруг Веры Павловны утонул вместе со старшим сыном на рыбалке на озере Имандра. Младший тоже был с ними. Но, по странному стечению обстоятельств, именно он, слабенький и худой спасся, вцепившись ручонками в перевёрнутую лодку. Отец в первую минуту помог, а потом ему сделалось плохо с сердцем, и он, уже умерший, пошел ко дну. Старшего брата Мишку сразу лодкой накрыло, в ледяной воде выбраться он не смог, свело судорогой, наверное.

Сашок вспомнил, как выносили из подъезда два гроба, обитых красной материей, ставили на табуретки. Попрощаться пришли почти все жильцы пятиэтажки, да и из соседних домов. Было много венков, странно пахло хвоёй. Дядя Петя и Мишка лежали под белыми покрывальцами с почти неузнаваемыми голубоватыми лицами. Выражения их были строги и укоризненны: «Что же, вот так, не берегли вы нас? Сами-то жить остались…». Сашок остро почувствовал тогда какую-то необъяснимую вину и горечь. От бессилия, несправедливости и обиды, сжал кулачки и заплакал.

– Поплачь, поплачь, дитё, – обнимала его за плечо и прижимала к своей широкой юбке Банюра, сама всхлипывающая и громко сморкающаяся в старый носовой платок.

Красавица всего двора, Вера Павловна в один миг превратилась в обыкновенную женщину с тёмными кругами под глазами. Она не плакала, просто молча сидела на стуле около гробов и покачивалась из стороны в сторону. Приведённый откуда-то Борисик сидел рядом. Стесняясь всеобщего внимания, вцепился руками в боковины стула под собой и непрерывно смотрел куда-то вниз и в сторону.

Люди молча подходили, несколько секунд стояли у гробов, клали покойным в ноги деньги, кто сколько мог, и также молча отходили в сторонку. Потом подъехала бортовая машина, устеленная еловыми ветками со скамейками по бокам. Туда погрузили оба гроба с крышками. Родня и друзья сели на скамейки, а для остальных, пожелавших ехать на кладбище, был подан автобус. В толпе говорили, что так расстаралась администрация рудника, где отец Борисика работал техником-геологом. Банюра тоже захотела ехать, и, не спросив Сашка, заняла вместе с ним места в автобусе за водительской кабиной.

Кладбище находилось от города километрах в трёх. Но ехали медленно, потому что машина с гробами ехать быстро не могла. На кладбище гробы снова разгрузили и поставили на козлы рядом со свежевырытыми могилами.

Гроб с Мишкой поставили неловко, он поехал вбок. Остановить это падение опоздали, и Мишка вывалился прямо на могильный песок лицом вниз. Народ ахнул, а Вера Павловна лишилась чувств. Ничего страшнее этого Сашку видеть не приходилось. Гроб был поспешно водружён на место, Мишку перевернули, чтобы удобнее ухватить под руки и за ноги. При этом переворачивании, руки Мишки неестественно загнулись, что было ещё ужаснее. Сашку казалось, что всё это происходит не наяву, что это – просто какой-то ужасный сон. Он зажмурился, чтобы хоть как-то отгородить себя от этого кошмара.

Когда Сашок открыл глаза, Мишка, как ни в чём не бывало, лежал в гробу. Кто-то заканчивал собирать с земли в небольшую картонную коробку высыпавшиеся из домовины деньги. Незнакомый мужчина уже говорил речь о том, какой отец Борисика был прекрасным работником, честным человеком и замечательным мужем и отцом. Все согласно кивали, а Сашок не знал, что и думать, потому что «замечательный муж и отец» каждую субботу был пьян и бил свою красавицу Веру Павловну смертным боем, стараясь не оставлять следов на лице. Один раз его забирали за это в милицию, но Вера Павловна написала какое-то там заявление, что не обижается на него. В этот же день она снова была нАхорошо избита, наверное, за то, что её супруг побывал в милиции.

Потом, пришедшая в себя, Вера Павловна начала страшно выть, потому что мужики стали приколачивать крышки к гробам. Как опускали в могилу, Сашок из-за людей не видел, да и видеть не хотел. Он пытался протиснуться к Борисику, которого за руку держала какая-то незнакомая женщина, приговаривавшая: «Ну, ничего, ничего…».

Сашок оторвал Борисика от этой чужой женщины, обнял, и они оба подняли рёв в тон воющей Вере Павловне. Весь ужас, страх и полную нелепость происходящего вложили они в этот рёв, стараясь хоть таким способом избавиться от непереносимой тоски, холодящей их детские сердечки.

– Глянь, как пацанята убиваются, – сказал, уже знакомый Сашку, равнодушный мужской голос. И следом за ним женский, суетливый и тонкий проголосил: «Ой, убиваются, убиваются… Кто из них сынок-то?».

– Да, вот тот, чернявенький – ответил равнодушный.

– А-а-а… Копия – батька.

– Да, какая ж копия? Тот шатен был. Верка – вообще белобрысая. Видать нагуляла.

Вслед за этой фразой раздался глухой удар. Кто-то из мужиков, видно, вступился за Веру Павловну, и, не вступая в спор, просто заехал кулаком в лицо тому, равнодушному. Тот, в свою очередь, не остался в долгу, и на кладбище завязалась самая настоящая молчаливая драка. Никто не орал и не ругался матом, видимо, из уважения к покойным и к месту. Драка окончилась быстро. Равнодушного суетливая тётка сопровождала к автобусу, помогая утирать кровь с лица: «Глянь-ко, изверги, зуб вышибли, нос разбили. Уже и правду сказать нельзя!».

Сашок, тем временем, увёл Борисика подальше, за могилы. Там они присели на лавочку, и молчали, читая про себя надпись на памятнике: «Дорогой, незабвенной супруге от скорбящего мужа». С фотографии на них смотрела весёлым, добрым взглядом молодая женщина с косой, и смотрела так, что представить то, что она умерла, не было никакой возможности.

Тем временем, на кладбище поднялся переполох, народ пошёл к автобусу, а Банюра обнаружила, что нет её любимого внучка; сразу же за этим оказалось, что и Борисик куда-то пропал. Поднялся крик: «Саша! Боря!». Ребятам пришлось расстаться с этой доброй и весёлой женщиной на фото, и, нехотя, отправиться к автобусу. Сашок немедленно получил от Банюры ласковый подзатыльник.

В автобусе она усадила его рядом с Борисиком, сама пересев куда-то назад. Всю дорогу до школьной столовой, где были накрыты поминальные столы, ребята молчали. И только перед тем, как выйти, Сашка тихо сказал: «Я тебя никогда не оставлю. Всегда друзья. Понял?».

– Понял, – ответил Борисик и крепко сжал руку Сашка.

Шло время. Вера Павловна постарела. Было такое у всех ощущение, что живет она как-то по инерции без эмоций, не радовалась и не грустила. Борисик рос при ней как придорожная трава, неприкаянный, будто был виноват, что он выжил в той трагической истории. Учился он так себе, в среднем, на четверки, звезд с неба не хватал. Мечтал стать летчиком.

Сашка так и оставался верным другом Борисику, восполняя ему и любовь матери, и погибших отца с братом. Его большого, доброго сердца хватало не только на Борисика, но и на всех, кружающих его людей. Он никому не отказывал, кто просил помочь или поддержать. Удивительное дело, почти никто не замечал уродства от кривого глаза на его лице, будто какой-то внутренний свет, исходивший от него, перекрывал все недостатки.

Банюра совсем одряхлела, и ее семечковый бизнес окончательно был оставлен. Кот Кузьма, судя по всему, доживал последний годок. Банюра вместе с котом, частенько сидели у окна, поджидая Сашку, грелись возле батареи, временами подремывая.

Сашка был дома главным на хозяйстве, он научился готовить, водил Банюру в поликлинику, ходил в магазин за продуктами и разной мелочью. Жить было трудно на одну Банюрину пенсию, тем более, что её торговля семечками приказала долго жить. Но Сашка был ответственным, рачительным и не избалованным, так что, им впритык, но хватало.

Потом был выпускной. Борисик отдал Сашке свой второй парадный костюм, который висел у него без повода, потому что у Сашки был всего один, который стал маловат и от которого отовсюду сквозила дешевизна и бедность. Сашка, зная, что надеяться не на кого, вышел на золотую медаль, чтобы вне конкурса поступить в институт.

Отгремели выпускные балы и экзамены. Скудная заполярная весна и такое же начало лета отправили Борисика в летное училище, куда по состоянию здоровья не прошел Сашка из-за своего нарушенного глаза. Да и хорошо, потому что его любимые Банюра и кот Кузьма остались бы надолго без Сашкиного попечения. И, понимая, всю ответственность, ушел Сашка на рудник, вначале разнорабочим, потом учеником проходчика. Так дошел до проходчика, стал зарабатывать приличные деньги, мог обеспечивать достойное лечение Банюре. Кузьма, к тому времени, отдал кошачьему богу свою верную кошачью душу.

Пришла к Сашке и любовь. Любовь работала помощником повара в рудниковской столовой и звали её именно Любовь. Любовь пришла односторонняя со стороны Любви, которая вызвала в Сашке в ответ чувство доброты и сострадания. Молодая жена оказалась расчетливой. И, пользуясь Сашкиной покладистостью, жестко взяла в свои руки, всё, что только можно было взять.