Вечный хор

И тогда ему пришла в голову идея – отчаянная, почти преступная. Музыка. Не громкая, не рок-н-ролл, который мог бы разнести стены. А что-то тихое. Инструментальное. Классика. Просто чтобы заполнить эту давящую пустоту хоть каким-то узором, хоть какой-то вибрацией, напоминающей о том, что где-то существует иная, звучащая жизнь.

Он подошёл к колонке, всё ещё стоявшей немым укором в углу. Его пальцы снова, в который уже раз, повисли над кнопкой питания. Но на этот раз им двигала не ярость, а жажда. Жажда нормальности. Глотка воды в пустыне.

«Просто тихо, – уговаривал он себя, и его внутренний шёпот звучал устало. – Очень-очень тихо. Они не услышат».

Он нажал кнопку. Светодиод загорелся мягким синим светом. Он подключил телефон, нашёл плейлист с классической музыкой – скрипичные концерты Вивальди, что-то лёгкое, воздушное. Он выставил громкость на минимум, так, что индикатор показывал лишь одну черточку.

Он нажал «play».

И музыка полилась. Едва слышным, дрожащим ручейком. Он не слышал её ушами – он чувствовал кожей, едва уловимое вибрирование воздуха. Это было похоже на то, как если бы кто-то играл за три улицы, а ветер донёс лишь эхо. Но это было что-то. Не тишина. Нарушение сплошного, идеального нуля.

И тут же, немедленно, его накрыло чувство вины. Острой, тошнотворной, иррациональной вины. Он сидел, вжавшись в кресло, и слушал этот призрачный звук, и ему казалось, что он совершает нечто ужасное, непристойное. Что он обнажённым стоит посреди улицы. Его сердце забилось чаще, ладони стали влажными. Он украдкой посмотрел на окно, ожидая увидеть прилипшие к стёклам бледные лица.

Но ничего не происходило. Музыка тихо лилась, заполняя пространство между ним и тишиной. И постепенно, очень медленно, он начал расслабляться. Это был его маленький, жалкий бунт. Его тайна. Его крошечный кусочек украденной свободы.

И в этот момент с улицы донёсся звук.

Ясный, чистый, пронзительный, как солнечный зайчик на лезвии ножа. Детский смех.

Настоящий, безудержный, живой смех. Звонкий и радостный, полный того беззаботного счастья, что не знает правил и тишины. Он прозвучал так неожиданно, так чуждо всему, что Маркус вздрогнул, словно от выстрела.

Это длилось всего секунду. Может, две.

Потом смех оборвался.

Не смолк, не затих. Его именно что оборвали. Резко. Беспощадно. Словно перерезали горло самой жизни.

Наступила тишина. Но на этот раз это была иная тишина. Не та, что была до этого – пассивная, фоновая. Это была тяжёлая, гнетущая, виноватая тишина. Тишина после казни.

Маркус сидел, не дыша, его тело окаменело. Он представил это с крикливой, мучительной ясностью. Маленького ребёнка, мальчика или девочку, которые на секунду забылись, поддавшись внезапной радости. И взрослую руку – возможно, материнскую – резко, с силой зажимающую ему рот. Глаза ребёнка, широко раскрытые от ужаса и непонимания. Быстрый, беззвучный шёпот предупреждения прямо в ухо. И наступающее, леденящее душу осознание своего проступка.

Его собственное горло сжалось судорожным спазмом. Холодный ком, уже знакомый, но на этот раз достигший невиданной плотности, встал в горле, перекрывая дыхание. Он поднял руку и сжал своё горло, пытаясь прочистить его, но это было бесполезно. Это был не физический ком. Это был страх. Страх, материализовавшийся в его теле.

Он выключил музыку. Нажал на кнопку с такой поспешностью, что чуть не сломал палец. Синий светодиод погас. Тишина вернулась, но теперь она была отравленной. Она была соучастницей. Она видела, как заставили замолчать ребёнка, и она ждала, когда же он, Маркус, последует его примеру.

Он сидел в полной тишине, и ему казалось, что он слышит эхо того смеха – не самого смеха, а его отсутствия. Дыру в реальности, которую он оставил после себя. И его собственное горло, сжатое в тугой, болезненный узел, было живым напоминанием. Он больше не пытался кричать или шептать. Он просто сидел и чувствовал, как холод расползается из его горла по всему телу, замораживая последние островки сопротивления. Звук жизни в этом месте был самым тяжким преступлением. И он только что стал свидетелем наказания.

Он не помнил, как оказался на улице. Возможно, его вытолкнула наружу та самая удушающая тишина, что установилась в доме после случая с детским смехом. Возможно, он просто бежал от самого себя, от сжимающего горло холодного клубка страха и вины. Он шёл по Тенистой аллее, не видя ничего вокруг, его ноги несли его сами, будто он был на автопилоте, одном из тех «Безмолвных», что бесцельно бродили по городу.

Солнце уже клонилось к закату, отбрасывая длинные, искажённые тени. Воздух был прохладным, но он не чувствовал этого холода. Внутри него была лишь пустота, огромная и гулкая, как пещера. Его мысли замедлились, стали вязкими, как патока. Он не думал о будущем, не вспоминал прошлое. Он просто существовал, плыл по течению этой бесшумной реки.

Его маршрут был бесцельным, но ноги сами вынесли его на Центральную улицу. Магазины уже начинали закрываться, их владельцы бесшумно поворачивали ключи в замках и уходили, не оглядываясь. Он прошёл мимо «Булочной Эдит» – витрина была тёмной, вымытой до блеска. Мимо «Аптеки» – её неоновая вывеска горела ровным, немым светом.

И тогда он остановился перед витриной «Химчистки „Белое облако“». Стекло было идеально чистым, почти невидимым. И в нём, как в зеркале, отражалась улица, закатное небо и он сам.

Он увидел своё отражение.

И не узнал его.

Человек в витрине был бледен, как призрак. Кожа на его лице имела сероватый, нездоровый оттенок. Под глазами лежали густые, фиолетовые тени, будто он не спал несколько недель. Губы были плотно сжаты в тонкую, бескровную линию. Волосы, обычно уложенные с небрежной аккуратностью, теперь висели безжизненными прядями. Но это была не просто физическая усталость. Это было что-то в выражении лица. В глазах.

Его взгляд, всегда живой, полный иронии или беспокойства, теперь был… пустоватым. Расфокусированным. Он смотрел сквозь своё отражение, как смотрели «Безмолвные» – в никуда, в пространство между мирами. В этих глазах не было вопроса, не было ужаса, не было даже отчаяния. Была лишь глубокая, всепоглощающая апатия.

«Это я?» – промелькнула в его сознании мысль, и она была такой же слабой и далёкой, как шёпот из соседней комнаты.

Он невольно повернул голову, чтобы лучше рассмотреть себя, и его отражение повторило движение с той же медлительной, почти сонной плавностью. И в этот момент он заметил другое отражение. Рядом с ним, чуть позади.

«Безмолвный». Тот самый уборщик, с которым он пытался заговорить. Тот, что боялся его. Теперь тот человек стоял неподвижно, держа свою метлу, и смотрел не на Маркуса, а на его отражение в витрине. Их двойной портрет был жутким и поучительным.

И тогда Маркуса осенило. Страшная, леденящая душу мысль. Он попытался сделать то, что делал всегда, глядя на своё отражение. Он попытался улыбнуться. Просто чтобы проверить. Чтобы доказать себе, что ещё может.

Уголки его губ дрогнули и медленно поползли вверх. Мышцы лица напряглись, выполняя команду, но команда эта шла из какого-то далёкого, почти забытого места.

Улыбка, которая получилась, была не его улыбкой. Она была широкой, неестественной, натянутой. Она обнажила зубы, но не несла в себе ни радости, ни тепла, ни даже иронии. Она была точной, выверенной копией улыбки мистера Элдера. Улыбкой-маской. Улыбкой, за которой ничего не стояло.

В глазах его отражения не вспыхнуло ни единой искорки. Они оставались пустыми, как озерца стоячей воды.

Паника, острая и стремительная, как удар током, пронзила его. Она прорвалась сквозь апатию, сквозь оцепенение. Это был не страх извне. Это был ужас осознания.

Он меняется.

Это не просто усталость. Не просто стресс. Это физическое, видимое превращение. Его тело, его лицо, его выражение – всё начинает подстраиваться под шаблон. Он начинает походить на них. На «Безмолвных». На Элдера. Он становится частью пейзажа. Частью безупречного, безмолвного ада Тихого Берега.

Он отшатнулся от витрины, споткнулся и чуть не упал. Его дыхание стало частым и прерывистым, в ушах зазвенело. Он посмотрел на своё отражение ещё раз – на этого бледного, пустоглазого незнакомца с натянутой улыбкой – и ему стало физически плохо.

Он повернулся и почти побежал, не разбирая дороги, стараясь убежать от того, что увидел в витрине. Но он знал, что бежать бесполезно. Потому что тот человек, это отражение, было теперь внутри него. И с каждым тихим шагом, с каждым подавленным вздохом, с каждым приступом беззвучного страха оно становилось всё более реальным. Холод в его горле был уже не просто комом. Он был корнем. Корнем молчания, который прорастал вглубь, вытесняя последние следы того, кем он был когда-то.