Несокрушимость бытия, или Философия зла

© Петр Вдовкин, 2024

ISBN 978-5-0064-6732-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ночь. Резкий ветер. Хлесткий холодный дождь. Крупные капли проливались словно самой скорбью, что вникла во всю трагичность этого забытого места. Высокий силуэт, завернутый в грубый черный плащ, стоял над осколками монолита. Рукава безвольно развевались, капюшон полностью скрывал лик этого пугающего порождения. Блеснула молния. Ее холодный свет выцепил из непроглядной тьмы еще более инородный и темный образ, что завис в воздухе позади существа в черном плаще. Грянул гром, и из-под плаща к каменным осколкам потянулись туманные очертания, чем-то напоминающие то ли щупальца, то ли руки. Они прислонились к мокрому стылому камню и судорожно стали ерзать по его поверхности. Порождение впитывало давно исчезнувшие знания давно исчезнувших племен. Сей монолит был возведен в честь существа, которое заповедовало своим потомкам быть сильными и не жалеть об утрате, ибо такова суть жизни. Порождение наблюдало за бесконечным циклом рождения и смерти. Эоны сменялись эонами. Неясные твари сгнивали, их пожирали твари иного сорта, их съедали третьи, из которых рождались твари первые, но уже другие. И так – виток за витком, движение за движением вечного колеса – тысячи, миллионы, мириады раз, пока этот водоворот из биологических созданий не достиг конечной отметины – существа, в честь которого и был воздвигнут этот павший в битве со временем монолит. Битый камень не мог поведать всю истину, только обрывки, жалкие крохи знаний. Посреди зеленого сырого поля стоял мраморный ящик, над ним склонились существа, из глаз их лились соленые воды, из ртов раздавались стоны и всхлипы. В мраморном ящике лежало существо. Оно было спокойное, величественное, безжизненное. Но счастливое. Порождение чувствовало это своими туманными отростками – монолита осколки ведали ему. И порождение погружалось все глубже в вечную память камня. Да, бездыханное существо было счастливо. Оно забыло, что такое горе. Оно забыло, будто никогда горя и не знало. Но не только это приносило счастье бездыханному существу. Оно также знало, что память о нем – в виде отпечатков памяти на других существах сохранится. Но когда изотрутся и эти отпечатки, навечно останется стоять этот величественный, могучий монолит.

Однако же от монолита остались только жалкие обломки. И обломки эти смогли поведать об одном лишь миге – миге кратком, миге недосказанном, миге недостаточном, – того существа, в честь которого монолит и был возведен. Кем было это существо? О чем оно думало? О чем переживало? Что хотело сделать и что сделать успело? Эти картины обернулись прахом. Как обернулась прахом и бо́льшая часть памятного куска камня, который утратил свою ценность, свою важность. Существо, скрывающееся под плащом, не смогло ни утолить свое любопытство, ни найти понимания. Туманные очертания, чем-то напоминающие то ли щупальца, то ли руки, втянулись под плащ, и порождение поплыло к другому монолиту. Он сохранился хуже предыдущего – от него остался только оковалок. На оковалке этом были выбиты какие-то символы, но ветер, вода и сильнейшая стихия – время – лишили эти значки первозданных смыслов. Но порождение попыталось изучить эти крупицы древних знаний. Вновь предстало величественное зрелище вечного цикла, вновь одно существо плавно перетекало в другое. Вновь пред взором порождения пронеслись тысячи существ, некогда живых и полных движения. И вновь этот калейдоскоп остановился на единственном существе. Оно было маленькое, но живое, игривое, резвое. В нем было много сил, много идей, много мечтаний. Жажда переполняла это маленькое тельце. Воспоминание растворилось. Несчастный оковалок больше ни о чем не мог поведать, и порождение поплыло прочь. Это был последний камень на погосте. Все остальные были пылью, песком. Из них уже ничего нельзя было узнать.

Порождение обернулось, и черная тень, висящая за ним, тотчас перебралось за спину. Опять. Порождение не знало, но чувствовало эту тень. Еще более ужасную, еще более абстрактную, но еще и более вечную, чем само порождение. Кем была сия загадочная тень, увязавшаяся за порождением? Казалось, тень эта была с ним всегда, сколько оно себя осознавало. Но тень не была его прямым продолжением, не отбрасывал эту тень и плащ. Тень была как будто его важной, существенной частью, но и самым страшным недругом, самым опасным врагом. Врагом, который, тем не менее, еще ни разу не ударил, еще ни разу не сделал свой ход. Тень, казалось, чего-то ждала. Какого-то мгновения, какого-то условленного часа. Но когда наступит этот час? И что произойдет? Это порождению известно не было.

Стены погоста превратились в заросшие мхом руины. Ржавые ворота покосились от старости. Они накрепко вросли в почву, и их не мог колыхнуть даже ветер. И через эти ворота выпорхнул силуэт в черном плаще. Его путь лежал на восток. Много времени назад порождение начало свое движение. Много мест оно уже посетило, но больше оставались неизведанными, неизученными. Ему виделось, что предыдущая часть пути была только лишь прелюдией к великим открытиям. Существо в плаще мчалось по разбитой дороге. Ранее здесь сновали тысячи живых существ, ранее здесь кипела жизнь. Порождение ощущало это. Когда-то здесь была жизнь. Когда-то. Но она закончилась. Не осталось в памяти дороги имен тех, кто по ней ходил, ездил и ползал. Память дороги не сохранила и облика существ, что пользовались ею. Изгладились даже эмоции и чаяния. Все подверглось забвению. Не осталось ничего.

Дождь все лил и лил. Когда-то он лил для живых, теперь живых не осталось, и только черный силуэт двигался под этими крупными каплями. Это могли быть небесные слезы, но тучам нет дела до живых и мертвых. Они лишь часть мироздания, которое так немилосердно обращается со своими творениями. И тут, посреди безжизненной дороги, порождение встретило малое космическое создание и остановилось понаблюдать. Создание было теплого розового цвета, сидело на голой земле и с чем-то игралось. Теплая розовость взяла сухую веточку, и веточка расцвела. Расцвела и вторая веточка, и тут же розовость надвое разломила ее. Первую она плотно сжала, и веточка умерла. Древесная плоть превратилась в жидкость, стекла с конечности и быстро впиталась в почву. Теплая розовость прильнула к тому месту, где только что была лужица, поцеловала землю, и оттуда пророс яркий величественный куст. Создание без заминки вырвало куст и стерло его в порошок. Этот порошок розовость скрепила в сухую веточку, и веточка тут же расцвела. И круговорот начался вновь. Порождение протянуло к веточке туманные отростки, но теплая розовость отодвинула веточку и оценила то, что скрывалось под плащом. Следом она вручила веточку в черную туманность, похожую на руку, и порождение поглотило веточку, а розовость создала новую, чтобы точно так же, как все предыдущие и будущие, подвергнуть известной участи.

Порождение продолжило свое движение. Долго длился его путь. Прежде, чем он нашел новый монолит, злосчастная планета успела совершить несколько оборотов вокруг материнской звезды.

Полдень. Сухая и жаркая погода. Солнце светит ярко, сильно. Существо в черном плаще стояло напротив памятника. Памятник этот, к превеликому изумлению порождения, остался цел и невредим. Постамент погряз в зелени, но мощная гранитная фигура достойно пережила своих создателей. Она изображала двуногое двурукое животное. Животное это принадлежало к легендарному, но исчезнувшему виду. Не дошло даже наименования этих двуногих двуруков, и различные силы вселенной прозвали их Ушедшими. От Ушедших остались только обработанные камни и переплавленные металлы – не уцелели даже их скелеты или иные останки.

Этот памятник изображал, по-видимому, эпического героя Ушедших. Порождение решило пока не прикасаться к статуе. Почему? Порождение не имело понятия. Наверное, древний ваятель сумел вложить в свое произведение такую силу, такую искренность, что даже сущность под плащом поймало эхо прошлого, что нашептало ему о величии увековеченной личности.

Ушедший обладал развитой мускулатурой и высоким ростом, ибо пропорции его тела смотрелись естественно. Порождение сравнило формы увековеченного и других Ушедших, о которых он знал через могильные монолиты, и поняло, что при жизни этот герой был намного крупнее своих собратьев. Следом порождение обратилось к лицу статуи. Космическая сущность, сущность под черным плащом не могла познать лица, не могла сказать, красиво оно или уродливо, но по линиям, по изгибам, которые оставил забытый художник, порождение почувствовало неизмеримую мощь, достоинство, силу и…

И какое-то невыразимое качество. Порождение не знало имени этого качества, ибо никогда не сталкивалось с чем-то подобным. Качество сие передавали глаза статуи. Если в глазах животных читаются только первобытные инстинкты, то в глазах статуи их не было. Было что-то иное, другое, такое естественное, такое запретное и такое правильное. В глазах сиял разум. Но не это слово порождение забыло. В глазах притаилось и что-то еще. Но что? Это неназванное состояние никак не сочеталось ни с мощью, ни с достоинством, ни с силой, но оно так дополняло эти качества! Будь статуя лишена этого недостающего элемента, порождение тут же прикоснулось к этому изваянию, но именно это невыразимое, недосказанное заворожило существо под плащом. Как называется это качество, это чувство? Почему статуя сильна именно этим качеством, у которого нет даже именования? Почему статуя источает могущество не силой, не достоинством и не мощью? Почему понятия, напрямую связанные с величием, напротив, не внушают такого трепета, как безымянное, но глубокое и великое?

Порождение не могло разгадать эту загадку, поэтому прикоснулось к самой изваянной фигуре.

И тут же отлетело прочь. Оно увидело всё. И всё оказалось во сто крат сильнее, чем порождение себе представляло.

Это было потрясение. Подлинное. Несравнимое.

Порождение познало целую историю, целый эпос. И это было невероятное зрелище. Никогда прежде порождение не наблюдало такое полное, отчетливое полотно. Оно прожило жизнь этого могучего героя через то восприятие, которым был наделен художник. Художник знал жизнь этого героя и представлял каждый эпизод, когда творил свой самозабвенный шедевр. Теперь об этой жизни знает и порождение. Вновь оно оглядело могучую статую. Но уже по-новому, узнав истину. Оно теперь знало, кто это, что он сделал, кем он был, за что боролся. И как встретил свою смерть. Только сейчас порождение осознало, что ноги великого героя гордо расставлены. Только сейчас порождение поняло, что каждая ладонь великого героя сжата в кулак – символ решительности. И только сейчас порождение поняло, что правая рука великого героя поднята к небу. Этот гигант смог победить забвение, он победил саму смерть. Его тело погибло, но гордый, неукротимый дух до сих пор живет к статуе. Его сила при жизни была столь велика, что ее толика сохранилась и после смерти. От этого открытия порождение оцепенело. Неужели этот Ушедший действительно был так велик, что удостоился величайшей чести – стать бессмертным? Неисчислимое множество его сородичей осталось забытым, и даже камень не сохранил о них память. Однако эта статуя не такая. От статуи так веяло величием – нет, не память была тому причиной, – будто сам великий герой стоит здесь, и нет ему нужды быть сохраненным в камне. Быть может, именно из-за того невыразимого и неназванного качества этот мертвый кусок камня так наполнен жизнью, смыслом и желанием? Как оно называется? Как?

Порождение выразило могучему герою почтение и вернулось к своему пути. Но облик великого героя, его внутренняя мощь не давали порождению покоя. Оно думало, мыслило, но не могло прийти к определенному выводу. Ушедшие – поистине удивительные существа. От них ничего не осталось, но оставили так много. Они исчезли мириады эпох назад, но как будто все еще живут бок о бок с космическими существами и слабенькими Оставшимися. Они были жестоки, но так красивы внутри. Они были безобразны снаружи, но создавали подлинные шедевры, способные тронуть порождение, у которого нет ни сердца, ни подобного Ушедшим разума.

Спустя несколько часов тень, что вечно плыла позади порождения, сделала полный оборот вокруг него. Порождение остановилось. Такое случилось впервые. Его охватило удивление. Все подозрения существа в плаще, что около него присутствует некая незримая сила, подтвердились. Что это может значить? Порождение издало диковинный звук, в котором собрало все свои мысли, домыслы и вопросы. Звук этот, похожий на сложную узорчатую ткань, был обращен к тени. Но тень не ответила. Тогда порождение вновь издало этот звук, но и на сей тень ответить не пожелала. Существо под черным плащом собралось и произвело на свет одно из самых сложных, но и прекрасных созвучий, на которое был способен его генезис. И даже сейчас тень лишь отмалчивалась, будто ее нет вовсе.

Поперек порождению двигался странник. На нем была зеленая накидка. Существо в черном плаще окликнуло его, странник остановился и повернулся к порождению. Оно уже находилось у зеленой накидки и молвило.

И молвило оно о том, как незримая доселе тень явилась его естеству, и порождение теперь желает получить ответ хоть от кого-то: что есть сия тень? Что она знаменует? Чего от него ожидать?

Странник ответил, что он слышал о таких тенях, но видеть не может. Но он знает того, кто – нет, не может видеть, – может ответить на вопросы порождения. И две длинные цветные одежды пошли вместе.

В какой точке сейчас находится порождение? Так спросил зеленый странник. Как давно началось его повествование?

Существо в черном плаще отвечало такой картиной. Движение происходит слева направо. Все, что есть в левом краю, представляет собой одну лишь черноту – изначальную, вечную, необозримую. Чернота эта становится все прозрачнее и слабее, к правому краю же она растворяется совершенно. И из черноты сей тянутся темные следы, сначала почти неразличимые на фоте мрака, но чем дальше, тем контрастнее они выделяются. Также есть еще один цвет, ярко-алый. И метка такого цвета находится там, где чернота только-только начинает слабеть.

Однако же кем был тот, кто мог поведать порождению о неведомой тени? И зеленый странник поведал об этом. Некогда это было существо из плоти, родственное известным насекомым-великанам. Но многие лета, проведенные в изучении древних мистических текстов, открыли великую тайну о самом мироздании. Странник не может полноценно передать эти знания порождению, ибо сам не ведает их, но кое-что он, тем не менее, знает. Знает он, к примеру, что тень сия – не более чем обычная тень, только отбрасывается она живым существом, которое препятствует свету космических законов, а не свету звезд. Тень эта естественна, ведь напрямую связана с жизнью, и только мертвецы лишены ее. Мертвецы ведь напрямую не могут влиять на окружающих их мир. Но есть и исключения – и такие исключительные мертвецы были при жизни настолько выдающимися, могучими и достойными, что сумели оставить непреходящую тень на мироздании, и тень эта растает только в конце эпох, когда уже не останется того места, где тень может быть отброшена.

Тогда порождение спросило у зеленого странника. Почему это насекомое-великан было насекомым-великаном? И на это был получен ответ, что вместе с познанием истины нужда в теле отпала, и этот мудрец вознесся. Он стал частью мироздания, но благодаря врожденному благородству бывшее насекомое, но теперь – часть мироздания – поставила всем смыслом своего вознесшегося существования наставление тех, кому нужны совет, помощь и слово.

Есть ли и другие тайны мироздания?

Есть. Безусловно, есть.

Двое прибыли в поселение. Низкие дома, в основном одноэтажные, не имели дверей – только пустые глазницы, внутри которых зрела тьма. Домики эти было сложены грубо и неряшливо. Рука мастера действовала больше механически, чем по желанию и велению искусства. О красоте формы и содержания не могло быть и речи. Крытые норы, крытые землянки, в которых не было ни комнат, ни постелей, ни даже пола. Жители спали всей гурьбой, и стар и млад терпели друг друга. Они не имели возможности ни уединиться, ни отдохнуть, ни прожить жизнь самостоятельно, без взгляда хоть близких, но посторонних глаз. Обычным явлением здесь был обряд семейного единения, когда немощный старик приковывал к себе железными оковами самого бодрого родича. Другой обряд подобного толка – маленького ребенка связывали по рукам и ногам и в виде своеобразного ожерелья надевали на шею наиболее беспокойного и неблагонадежного родственника. Считалось, что забота о ребенке наставит беспокойца на нужный лад, избавит его от тревог, непристойных мыслей и научит ответственности.

По пыльным дорогам сновали различные Оставшихся, что стали делить вселенную, доставшуюся им от Ушедших. Великое множество Оставшихся породило бытие. Некоторые как вид даже успели еще застать Ушедших, только в те времена они значительно уступали великим Ушедшим. Они были им подчинены, и зачастую даже не подозревали об этом. Они считали Ушедших загадочными божествами, то добрыми, то чудовищно злыми. Но главное – Ушедшие были божествами непостоянными и противоречивыми. Блага резко сменялись карами, а вечная жестокость пронизывалась такой же вечной заботой и любовью. Странные были Ушедшие, странные.

Посреди поселения высилось огромное сооружение, выстроенное из белоснежного мрамора. Мрамор этот был инкрустирован золотом, серебром и драгоценными камнями. Двое зашли внутрь, и толстые двери закрылись за ними. Было темно. Из цветных окон, вместо света, лилась пестрая тьма: черно-синяя, темно-фиолетовая, кроваво-густая. Только желто-ржавый свет от свечей, расставленных вокруг драгоценного трона, освещал внутренне убранство, где, помимо трона, золотые витые колонные поддерживали крышу. Странник вывел существо под плащом через заднюю дверь, сокрытую за троном, и оба очутились в низкой, но просторной палате без окон. В самом сердце помещения – алтарь. Белоснежно-золотой, он был насквозь пропитан засохшими следами жизненных соков и ихора. И даже сейчас скрюченное существо – двуногое насекомое, – тряслось над Оставшимся, что был придавлен к алтарю металлическими скобами. Голова уже была отделена от тела и находилась неизвестно где. Тонкие, четко очерченные конечности насекомого терзали плоть и рылись в содержимом брюха, извлекая и помещая обратно потроха. Насекомое громко напевало мистические сочетания слов, которые обычно не могут сочетаться. Следом оно выдрало сердце. Сердце сокращалось. Насекомое закатило глаза и взяло высокую ноту.

Ритуал прекратился, и сердце полетело в угол комнаты. Оно упало на груду таких же сердец. Некоторые были свежими и еще не успели высохнуть, некоторые подсохли. Но почти все – стухли и потемнели. В основании груды находилась вязкая лужа гнили – неминуемый итог.

Насекомое сложилось пополам на лавке, а зеленый странник поведал порождению, что ему довелось увидеть одно из таинств, которое никому, кроме космических сил видеть не разрешается. Порождение хотело возразить, что оно и есть космическая сущность, но зеленый странник перебил черный силуэт и проговорил, что насекомое-великан, постигшее тайны мироздания, узнало также и о способах подчинять себе некоторые силы бытия. И тут молвить начало ставшее частью мироздание насекомое. Величественное и благое действо, которое предстало во всей своей откровенной и первобытной красе перед порождением, есть единственное, что спасает это несчастное поселение от смертоносного дождя. Если порождение было достаточно наблюдательным, то заметило бы, что все домики Оставшихся облеплены сырой глиной, а дождь разъест такую глину, и все Оставшиеся окажутся без крова над головой. Обжечь же глину нельзя – огонь горячий, он жжет, покрывает кожу отвратительными пузырями и заставляет ее испускать гадкий смрад. Глина не кожа, но огонь все равно остается огнем. Нет разницы, что он обжигает, ибо это порок. Зло. Свет от огня порождает тени, более черные, чем мрак ночной. Поэтому огонь запрещен. Лучшие жить во тьме ночной, которая озаряется светом далеких звезд и лун, чем позволять тлеть мельчайшей искре пламени. Огонь порождает тепло, тепло приучает к комфорту и приятности. Но эти комфорт и приятность не могут быть вечными, и когда их срок истекает, еретик, что вверил себя огню, оказывается слаб, беспомощен, сломлен. А это плодит несчастья. Уж лучше никогда не знаться с пламенем и стойко переносить черноту ночи, чем позволить огню хоть на миг засиять.

Ихор едкий потек из глаз насекомого, и оно свалилось со своего ложа. Голос его ослаб, но уверенность о говоримом – нисколько. Огонь есть самое страшное зло. Он страшнее боли, он страшнее смерти. Он страшнее трусости, ведь огонь ведет к предательству. Огонь требует к себе заботы, иначе потухнет, а заботиться можно только о насекомом, ставшим частью космического бытия. Ведь часть космического бытия – это благость, вечная, беззаветная. Огонь же ничего не дает. Он только берет. Не нужно обманываться теплом и светом, что он создает, ибо он не создает. Он просто есть. Тепло и свет – продукты жизнедеятельности огня. Его рвота. Рвота, которой нет и не будет конца. Огонь бессовестно и бесконечно исторгает из себя отвратительные массы своей природы. Они тошнотворны, гадки. Они – источник всех бед. Ибо ведут к слабости. Вообще, что такое огонь? Огонь возникает при горении другого тела и требует постоянного поддержания. Сам по себе огонь существовать не может, равно как не может существовать и без подпитки. Из этого следует простой и неоспоримый вывод – ему нет веры. Ибо как можно верить тому, что гибнет при малейшем пустяке, таком как порыв сильного ветра или влага? Более того, огонь имеет искусственное происхождение, поэтому мирозданием он не предусмотрен. Почему же тогда огонь существует, ежели изначально не предусмотрен? Все просто. Огонь не предусмотрен, но по законам мироздания при стечении некоторых маловероятных условий может получиться отвратительная субстанция, что получила название огня, пламени. Как рождается урод при кровосмесительном грехе, которого мироздание не мыслило, но все равно создало под действием кощунства своих отпрысков, так рождается и огонь. Противоестественный, опасный, отвратительный. Он мечтает все поглотить, но при этом он ничтожно слаб. Он якобы помогает своим «родителям», на деле – только алчет разрастись и обратить все в пепел. Огонь – зло. Огонь – зло. Огонь – зло! Сердобольные глупцы и трусы возразят, что об огне можно заботиться, держать в узде, ограничивать его рост или, напротив, приуменьшать его влияние. Это ересь! Ужасная ересь. Огонь – уродливый плод мироздания. И урода сего необходимо давить еще в зародыше, чтобы он не отравлял это самое мироздание своим отвратительным существованием. Его пламя – гадкая плоть, его жар – гнилое тщеславие, а свет его создает одну тьму. А во тьме живет зло.

Порождение кое-что вспомнило.

И с этим воспоминанием пробудился он.

Далекий мир. Он располагается так далеко, что там нет света. Ни одна звезда не в силах пустить луч настолько далеко. Воистину, там безраздельно царствует тьма. И тьма там настолько суровая, настолько вязкая и густая, что само бытие не считает нужным там существовать. Да что бытие – само небытие, ведущее непримиримую войну со всем бытием, со всей вселенной разом, – и то не решается притронуться к этой про́клятой части всеобъятного космоса. Если бы существовало зло, то и оно не посмело бы сунуться туда.

И все же в этом ужасном мире есть одна сущность.

Он.

Он связан с порождением незримой нитью, которая крепла мгновение за мгновением, пока порождение решило не забыть о нем. И забыло. Но поиск ответов привел к неизбежному. Порождение стало не только узнавать что-то новое, но и вспоминать прошлое. Свое прошлое.

И оно вспомнило.

И этим воспоминанием пробудился он. Сон его окончился.

Костлявые руки его поднялись из рыхлой темноты, и озарили неестественным светом вечный мрак. Движения рук его были подобны страшным кореньям, что выбираются наружу и утоляют плотоядное дерево. Так и двигались его кошмарные пальцы. Судорожно они рвали все вокруг. Искали выход, шарили в пространстве, дергали само бытие, чтобы помочь ему вырваться из плена, где за ним следило сладкое и беззаботное забвение. Но забвение, наконец, пало, и кривые пальцы ухватили забвение за глотку и пронзили насквозь его тщедушное, но удивительно прочное естество. И вслед восстало само его тело. Хлопья тьмы слетали с него и обнажали невероятную яркость могучего организма, сотканного из вечного и неуничтожимого сплава. Ему нравилось выглядеть подобно Ушедшим, ибо он знал: с ними он имеет определенное сходство. Он многое знал об Ушедших, ведь его они и взлелеяли. Они питали его невыразимой скорбью, жгучей виной, запоздалым раскаянием и пронзительным сожалением. И подобная пища сказалась на нем. Он стал сосудом, титаном. Он был над любым божеством, ибо даже божество способно познать скорбь или вину, раскаяние или сожаление. Исполин, он не мог превосходить обнимавшую его темень, но свет его ужасного тела сиял так ярко, а его желание встретиться с порождением было так сильно, что никакая тьма, никакая вселенская бездна не удержала бы его.