Огонь и рифмы

Самолёт из Улан-Батора прибыл в Пулково около семи утра. Родион рассчитывал провести девятичасовой полёт в объятиях Морфея, но толком поспать не удалось. На протяжении всей трассы авиалайнер несколько раз попадал в зоны турбулентности, и его основательно встряхивало. Это сразу прогоняло у Родиона состояние безмятежной сонливости, в которое он начинал было погружаться. К тому же он не привык спать сидя: шея затекала, руки-ноги не могли никак найти удобное положение. Так он промаялся весь рейс, и после долгожданного приземления выходил на трап скорее утомлённым и разбитым, чем отдохнувшим. Всё-таки, когда тебе уже под шестьдесят, столь длинные перелёты – испытание, что ни говори.

Ладно, рассеянно думал Родион, шагая в отделение выдачи багажа, дома высплюсь по-хорошему… Зато сама поездка в целом прошла как нельзя более удачно. Советско-монгольский фестиваль культуры, на котором он присутствовал в качестве переводчика, получился насыщенным и на удивление интересным. Конечно, не обошлось без казённых пафосных речей о братской дружбе народов, бюрократической волокиты с документами и прочей сопутствующей бесполезной шелухи. Но это так, пустяки… В общем всё было здорово: он получил массу впечатлений (а Монголия оказалась весьма щедра на них), завёл новые знакомства, обозначились некоторые перспективы по работе. Определённо стоило небольших тягот в дороге и на месте. Нет, надо встряхиваться вот такими способами, даже если это дополняется встрясками в воздухе – иначе можно совсем закиснуть и погрязнуть в бытовой рутине.

Всё так же машинально он вошёл в зал, где осталось забрать свою поклажу, всего ничего – одна сумка. Он оказался здесь одним из первых пассажиров, народу было пока мало. Преодолевая сонливое состояние, Родион смотрел, как лениво ползёт конвейерная лента. Показались первые чемоданы, рюкзаки и прочие торбы. Ага, вот из-за шторки вынырнула и его дорожная сумка из чёрного нейлона. «Надо же, как быстро, – мысленно улыбнулся Родион, – повезло! Обычно полчаса ждёшь, а сегодня сразу. Добрый знак…» Подхватив за ручки подъехавшую сумку, он направился к выходу. Ноша была не очень тяжёлой: лежала там у него пара сменного белья, фотоаппарат, термос с недопитым кофе, да ещё кой-какие сувениры, приобретённые во время прогулок по городам и весям гостеприимной Монголии. Сейчас сумка даже показалась чуть легче, чем в аэропорту Улан-Батора. Наверное, это возвращение в родной Ленинград придало сил, подумалось ему.

Молодая девушка-контролёр у выхода тоже имела сонный вид. Наверное, как и я, не выспалась, отметил Родион. Не повезло бедняжке, заставили в утреннюю смену дежурить… Механически сверив багажный талон на сумке с каким-то своим, девушка пожелала Родиону счастливого пути. Родион любезно улыбнулся ей и вышел наружу.

В вестибюле толпилась куча встречающих, но никто из них не встречал Родиона. Его некому было встречать.

Скорей домой, думал он, покидая здание аэровокзала. Часа полтора, ну два на дорогу. Сейчас на автобус до Московской, потом на тро до Академической, а там десять минут ходьбы до дома. Небольшая, но уютная однокомнатная квартира на проспекте Науки, где он жил уже двадцатый год. Первым делом позвонить дочери, сообщить, что, мол, приземлился, жив-здоров, всё нормально. Потом в институт звякнуть, начальству тоже доложиться, что командировка успешно завершена. Затем – в душ, потом выпить крепкого чаю. И спать, спать… А проснувшись, разобрать всё привезённое. И конечно же, навести в голове порядок, ибо пока там царит сумбур от всего, что он узнал и почувствовал за время путешествия.

Когда Родион проснулся, было около трёх дня. Вот теперь он ощущал себя по-настоящему отдохнувшим. Тяжесть в голове прошла, в теле уже не было той противной вязкости. Что теперь? Да, из сумки всё вынуть. Он уже предвкушал, как будет рассматривать приятные экзотические мелочи, которые просто нельзя было не купить. Что-то из этого, конечно, подарю знакомым, думал он, поднимая с пола сумку, а что-то выставлю на полках (тут он ухмыльнулся про себя) – пусть скрашивает интерьер холостяцкого обиталища.

Родион расстегнул молнию сумки и обмер.

– Чёрт побери… – обескураженно пробормотал он.

Внутри не было вещей, которые он ожидал увидеть. А было что-то завёрнутое в большой кусок грубой серой ткани.

Это была не его сумка.

Несколько секунд Родион пялился на её содержимое, потом с силой накатившей злости выкрикнул:

– Чёрт, чёрт!

Получается, он, не посмотрев как следует, схватил чужую сумку, такую же на вид, как своя. Ну ладно, он ворон считал, а дежурная-то почему пропустила? Похоже, тоже смотрела не слишком внимательно…

Он глянул на багажный талон, всё ещё прикреплённый нитью к ручке. Номер «09». Если перевернуть, можно прочитать «60» – это, вероятно, номер его талона. Вот же досадное совпадение! Мало того, что сумки одинаковые и по весу примерно равны, так ещё и номера достались такие, что можно перепутать. Похоже, с молодой неопытной сотрудницей аэропорта, да ещё спросонья, это и произошло. И сам он не сверил тщательно, даже не подумал, что такой казус может случиться. Ну как можно быть таким ротозеем?!

Значит, его сумка осталась там, в багажном отделении? Или её так же по ошибке взял тот, кто владел этой. Хотя вряд ли. Скорее всего, хозяин этой сумки оказался внимательнее и на месте понял, что её забрал кто-то другой.

Как бы то ни было, нужно разыскивать и собственную сумку, и хозяина этой. И чем скорее это начать, тем лучше.

Не откладывая, Родион стал дозваниваться в службу аэропорта, занимавшейся доставкой багажа. Раза с третьего ему ответили, он назвался, объяснил проблему. Его попросили перезвонить минут через двадцать, что он и сделал.

То, что ему сообщили, не сильно его обрадовало. Во-первых, с его сумкой, вероятно так же по недоразумению, уехал владелец той, что сейчас была у него. Во-вторых, сей владелец установлен из списка пассажиров рейса – это женщина, её зовут Лукьянова Валерия Николаевна, пятидесяти трёх лет, более ничего не известно. В-третьих, она сюда ещё не обращалась и вещь свою не разыскивала. Может, пока не обнаружила замену, а может, вообще по какой-то причине не может или не хочет. Это всё, чем они могут помочь. Родион оставил свой номер телефона, попросив звонить, если что. Его заверили: мол, да, конечно. На том разговор закончился.

«Значит, не я один такой раззява», – хмыкнул Родион про себя, положив трубку. Но это мало утешало. Где теперь искать эту тётку? В Ленинграде живёт более пяти миллионов человек. И кто сказал, что она местная? Может, она сейчас где-нибудь в Сланцах или Тихвине?

Если бы у него в сумке были какие-то документы, по которым можно было бы узнать его адрес или телефонный номер, да хотя бы имя-фамилию… Но все бумаги, содержащие о нём какие-то сведения, лежали у него в карманах. И похоже, сама мадам Лукьянова не торопится исправить недоразумение. А может, ещё и не подозревает, что её ждёт неприятный сюрприз.

Вот же дурацкая ситуация… Ладно, наконец решил Родион, успокаиваясь, как бы то ни было, найдём друг друга – через адресное бюро, через объявление в газете или ещё как. Всё-таки в цивилизованной стране живём, а на дворе конец двадцатого века. Надо сумку проверить – может, там есть что-то, что поможет найти владелицу.

Рыться в чужих вещах Родиону как человеку воспитанному претило, но ситуация не оставляла выбора. Он обследовал боковые наружные карманы сумки, внутренние отделения – ничего. Только вот этот загадочный свёрток.

Он развернул – внутри оказалась деревянная коробка. Скорее даже небольшой ящик, сколоченный из необструганных дощечек. Если бы не пять или шесть слоёв ткани, в которую его запеленали, Родион сразу бы ощутил, что взял не своё.

Он поднял ящик – в нём явно лежало что-то увесистое.

«Ну и что дальше? Вскрывать, что ли?» – со внезапным раздражением подумал Родион.

Так ли ему важно знать, что там внутри? Но с другой стороны, если придётся держать у себя долго, а там что-то такое, что хранить надо в особых условиях? Или, скажем, он даст объявление, а от имени хозяйки явится кто-нибудь другой? Как Родион убедится, что тому нужна именно эта вещь, если сам о ней понятия не имеет?

Он поймал себя на мысли, что ему всё более хочется узнать, что же такое он привёз домой. И поэтому он уговаривает себя сделать то, чему некая часть его сопротивляется. Это было странное чувство, что-то большее, чем просто любопытство. Какая-то необъяснимая тяга, которое зудела внутри всё сильнее.

«Аккуратно открою, только посмотрю, и так же аккуратно закрою – подумал Родион, – никто и не заметит».

Он отправился в кладовку и через минуту вернулся с молотком, стамеской и плоскогубцами.

Открыть ящик не составило труда. Поддев стамеской, он отделил несколько дощечек. Внутреннее пространство ящика вокруг того, что там лежало, было туго забито старыми скомканными газетами.

«Может, что-то хрупкое? – мелькнуло у него в голове. – Может, ну его, от греха подальше?»

Родион замешкался. Ещё не поздно было оставить содержимое ящика нетронутым, прибить деревянные планки на место и убрать этот злополучный подарок с глаз долой. На балкон, например. И до передачи хозяйке больше не трогать.

Но какой-то назойливый дьяволёнок внутри зашептал: «А на кой тогда открывал? Ну глянь, тебе ведь иначе покоя не будет, сам знаешь… Давай, от тебя ж не убудет!»

Ладно, ответил он сам себе, просто посмотрю и всё, я же осторожно.

Родион убрал верхний слой газетных комков. Там, внутри, тускло блестело что-то металлическое и округлое. «Ну уж точно не разобью» – с облегчением подумалось ему. Он запустил руки в глубь ящика и наконец извлёк наружу то, что там было.

– Ого! – невольно воскликнул он.

То, что он увидел, заставило его обалдеть во второй раз. Это был старинный воинский шлем. Похоже, стальной, но это была какая-то необычная сталь – с еле заметным золотистым отливом. И похоже, немного тяжелее обычной, какую Родион знал, – насколько можно было судить по размеру того, что он держал в руках.

Родион тщательно рассмотрел доспех со всех сторон. Ничего подобного он не видел ранее – ни в книгах, ни в музеях, ни в кино. Он не очень-то разбирался в подобного рода вещах, но всё равно сказал бы, что эта сработана на совесть.

Купол шлема был почти полусферической, чуть вытянутой вверх формы, а изнутри виднелась подкладка из кожи, потемневшей от времени. На макушке имелось что-то типа втулки – наверное, это был султан, в который когда-то вставлялись некие украшения. Обод вокруг купола с утолщением в лобной и височной частях, забрало на двух подвижных креплениях, наносник в виде сужающегося книзу фигурного выступа – всё это было то ли выковано, то ли отлито – Родион не мог понять. Но выглядело не столь по-военному грубовато, как многие доспехи, которые ему доводилось видеть, а очень даже изящно. Явно сделано умелыми руками. Нижнюю часть шлема, похожую на круговой воротник для защиты шеи, груди и плеч, составляли прямоугольные, не больше спичечного коробка, пластины из такого же металла с солнечным оттенком. В каждой из них были проделаны дырочки, а туда продеты кожаные ремешки, – и таким образом пластины крепились друг к дружке, образуя сплошное покрытие, похожее на чешую какой-то огромной рыбы.

И никаких следов ржавчины, нигде ни одного пятнышка. Мало того – не видно вмятин, царапин или каких-либо других повреждений. Обычно доспехи так хорошо не сохраняются. Это понятно даже человеку, далёкому от истории.

Родион с некоторым благоговением поставил шлем на стол и отошёл на пару шагов. Этой штуковиной можно было любоваться. Всё же не зря он открыл ящик. Не каждый день такое увидишь.

«Сколько же ему лет? – думал Родион. – Наверное, раз из Монголии, то со времён Золотой Орды. Кому, интересно, он принадлежал? Кому-нибудь из военной знати, надо полагать… И кому повезло найти такое чудо – неужели той женщине?»

Историю монгольского государства он знал не столь хорошо, как её язык и фольклор. И уж конечно, не был знатоком в области средневековых вооружений. Но по крайней мере, теперь поиск личности, привезшей такой, можно сказать, уникальный артефакт, представлялся гораздо легче.

Потом он вспомнил: когда доставал шлем, руки там нащупали ещё что-то небольшое и твёрдое. Он вернулся к ящику и теперь уже без боязни вытряхнул всё его оставшееся содержимое на ковёр.

Там была ещё деревянная табличка, прямоугольная, размером с ладонь. Поверхность её глянцево блестела – похоже, она была покрыта бесцветным лаком или чем-то вроде того. На табличке были выведены чёрной краской несколько иероглифов – Родион сразу распознал в них китайские. Когда-то он учил и китайский язык тоже, но к настоящему моменту основательно подзабыл – всё-таки монгольский был его основной специальностью.

Он был настолько заинтригован, что забыл на какое-то время обо всём другом. Достав из книжного шкафа китайско-русский словарь, Родион принялся за перевод. Это заняло у него куда больше времени, чем он рассчитывал, но всё же он прочитал эту надпись.

По всему получалось, что это была законченная фраза, и она означала:

«Когда-нибудь мы снова встретимся».

Родион некоторое время задумчиво смотрел на табличку с загадочным посланием, потом сунул её обратно в ящик.

А шлем возвращать в упаковку почему-то не хотелось. Родион ещё некоторое время разглядывал его так и сяк, восхищаясь искусностью древнего мастера. Потом вспомнил, что он ведь толком с утра не ел, если не считать бутерброда с чаем. Пошёл на кухню, на скорую руку приготовил себе нехитрый обед. Долго сидел за столом, механически пережёвывая котлеты с макаронами, а в голове суетились разные мысли вокруг реликвии, таким неожиданным и странным образом попавшей к нему в руки.

Понятно, что нужно как можно скорее вернуть вещь этой Валерии, думал он, всё так же машинально моя посуду. Сейчас он посмотрит по телефонной книге ленинградские номера, соответствующие этой фамилии… Хотя постой-ка, «Лукьянова» – фамилия довольно распространённая, там таких наверняка десятки, замучаешься всех обзванивать. Это если по-другому не получится. Лучше обратиться в адресное бюро, сегодня ещё не поздно. А может, ещё надёжнее – в милицию? Нет, тут же оборвал он себя, там придётся с подробностями всё рассказывать, оправдываться за свою оплошность, как нашкодивший мальчуган. Ещё заставят писать какую-нибудь объяснительную… Пусть в резерве останется такая возможность, но тоже на крайний случай.

И к тому же у него было интуитивное чувство: чем меньше людей узнает об этом инциденте, тем лучше. Тем более если это люди из государственной службы. Сам себе он это чувство не мог объяснить, но оно было. Да и в адресное бюро если послать запрос – вероятно, там сначала начнут расспрашивать: а кто вы такой, а с какой целью интересуетесь, и так далее. Придётся что-то выдумывать, а я это не люблю, размышлял он. В общем, успеется… Ещё немного погожу, потом решу, что делать.

Он поймал себя на том, что некая инстанция внутри него оттягивает начало активных действий по розыску. И это не лень, не боязнь признания своей безалаберности в чужих глазах, а что-то другое. Наверное, любопытство… или нет, любопытство – это скорее у кошек. А он – Родион Сергеевич Костромин, мужчина пятидесяти семи лет, кандидат филологических наук, старший научный сотрудник в ленинградском филиале института народов Азии. У него это скорее профессиональный интерес, и может даже врождённо сильный инстинкт исследователя, с которым так просто не совладать.

Так продолжая вести внутренний монолог, Родион снова подошёл к столу, где красовался шлем. Диковинное изделие прямо-таки притягивало к себе и взор, и руки. И… чертовски хотелось его примерить. Это желание возникло внезапно и стало быстро нарастать. В этом было что-то иррациональное, как бы проявление чьей-то посторонней воли, внедрённой в разум извне. Шлем словно сам безмолвно, но очень настойчиво просил, чтобы его надели, и просьбу эту было трудно не выполнить.

Родион постоял немного, потом с безотчётной решимостью взял шлем в руки. Металл приятно холодил ладони. Ещё секунду поколебавшись, Родион водрузил шлем себе на голову.

Доспех оказался впору, будто и был изготовлен в расчёте на него. Кожаная подкладка мягко обхватила лоб, виски, затылок. Кожа подбородка и щёк ощутили прохладу и твёрдость металла. На плечи и грудь, тихо позвякивая, легли защитные металлические пластины. Тяжесть их была не так велика, но заметна.

«Вот, значит, что чувствовал воин тех времён», – подумал Родион.

Он хотел было подойти к зеркалу, чтобы посмотреть на себя в необычном облачении. Но внезапное странное ощущение заставило его замереть на месте. Это было похоже на удар током. Как если бы всё его тело сверху вниз, от макушки до пяток пронизал электрический разряд. В глазах ярко вспыхнуло, и Родиону показалось, что на миг он потерял сознание.

Всё окружающее его – вещи в комнате, посреди которой он стоял, стены, верхушки деревьев на фоне пасмурного апрельского неба за окнами, да и он сам – всё это враз исчезло, сгинуло, схлопнулось в необъятном солнечном пространстве.

Несколько мгновений он как бы парил без тела, без мыслей и чувств в сияющей безбрежной пустоте, каким-то образом сохраняя своё «я». Он уже не был человеком из плоти и крови, с именем и биографией – он был безличной точкой восприятия, осознававшей лишь собственную отделённость от окружающего простора.

Так же внезапно вездесущий свет померк, пустота наполнилась формами, красками, звуками, движением. В первый миг, когда, как ему показалось, к нему вернулось зрение, его взгляд был направлен вдоль узкого длинного тоннеля, и где-то вдалеке маячил свет. Но тут же стены тоннеля так же мгновенно расширились в бесконечную даль, и теперь его видение приобрело объёмность. И теперь это было даже не привычным зрительным восприятием, а чем-то большим – как бы квинтэссенцией всякого восприятия вообще. Будто в нём слились в невыразимое единство все ощущения: зрение, слух и прочие, а заодно вообще все чувства и эмоции, которые он мог испытывать. И ещё к этому оркестру примешивалось что-то такое, чему не было названия… Некое спонтанное, безусловное знание обо всём происходящем с ним – то ли фонтанирующее из потаённых доселе глубин собственной памяти, то ли проходившее через него непрерывным потоком из какого-то неизвестного источника.

Он продолжал стоять столбом, неподвижно замерев, но стоял он уже не в своей квартире. И его окружал не весенний Ленинград девяносто первого года. Он ощущал себя частью некоей живой реальности, которая развёртывалась перед ним подобно фильму. Да, то, что творилось, было каким-то фантасмагорическим, но до дрожи правдоподобным кино, а он одновременно и смотрел, и находился внутри, играя роль. А кто из них настоящий – зритель или персонаж – отличить было невозможно.

Каким-то непостижимым образом он глядел и видел не только своими, но и ещё чьими-то глазами. То, что он видел, или, вернее сказать, воспринимал целостно, было совсем не похоже на тот мир, в котором он жил до сих пор. Вне всяких сомнений, это была земная реальность. Но совсем другое время и другое место, а какое время и место – он понял не сразу.

Он смотрел по сторонам и в то же время видел себя будто бы со стороны на обширном пространстве, залитом ярким дневным светом. Вокруг него бесконечными рядами тянулись торговые прилавки, кипела шумная и пёстрая людская толчея. Поодаль виднелись многоэтажно-ступенчатые строения с крышами, изогнутыми вверх по краям, и какая-то оставшаяся часть прежнего Родиона помнила, что так выглядят пагоды. Ещё дальше, на горизонте возвышались горы, сплошь поросшие кустарником и деревьями, какими – отсюда трудно было различить.

Воздух был наполнен разноголосицей, криками, скрипом повозок, металлическим лязгом, звоном стекла и керамики, глухим стуком дерева, лаем, блеяньем, кудахтаньем, и всё это сливалось в неумолчную какофонию. А нос ощутил накатывающую волнами со всех сторон сложную смесь запахов, в которой угадывались свежеиспечённый хлеб и жареное мясо, выделанные кожи и дёготь, разные пряности и благовония, и ещё десятки знакомых и незнакомых ароматов.

Он стоял на городском рынке.

Через несколько секунд, когда его восприятие обрело нужную резкость, а память и мысли – ясность, внутренний свидетель у него в голове констатировал: это Китай давно ушедшей эпохи. Какой-то крупный город – возможно, столица.

И тот, кто стоял и смотрел, был не Родион, а кто-то другой.

Их было трое, старых друзей с детства.

Один из них – Лиэй Тянь, молодой учёный, посвятивший себя исследованию тайн природы – немногословный, вечно сосредоточенный и внимательный к вещам, интересовавшим очень мало кого. Он рано остался сиротой и воспитывался при монастыре Да Циэнь на окраине Чанъаня. Позднее, возмужав, продолжал усердно впитывать книжную премудрость, дополнял её неустанными практическими занятиями, так что со временем стал вровень с лучшими алхимиками Поднебесной. Обитал он в большой глинобитной хижине, служившей ему кроме жилья, также и складом всевозможных даров земли, и лабораторией, где он колдовал над ними. Кое-кто из его знакомых поговаривал, что он пытается создать для самого императора и его луноликой супруги тайный эликсир, возвращающий молодость. Другие считали, что он ищет лекарство чуть ли не от всех болезней. Некоторые распространяли слух о том, что Тянь вот-вот найдёт способ превращать олово и свинец в серебро. Но никто в точности не знал, чем он занимается. А он сам не очень-то стремился рассказывать – даже тем немногим, с кем был близок. Что было известно о Тяне достоверно, так это то, что он владеет секретами огня. По праздникам, а также по особо торжественным случаям он устраивал на дворцовой площади фейерверки – к восторгам и простого люда, и знати. Тем в основном и зарабатывал на жизнь: приближённые ко двору сановники щедро оплачивали такие зрелища.

Второй из этой троицы – Ло Вэнминь – вольный поэт, мастер изящной словесности и каллиграфического письма, знаток древних писаний, балагур и сибарит, любитель красивых женщин, вина, театра и всевозможных развлечений. Он, в отличие от Тяня, происходил из аристократической семьи. Дед служил чиновником по сбору налогов, а отец был смотрителем одного из огромных дворцовых садов. Но свободолюбивый Вэнминь не хотел идти по стезе своих предков, предпочитая вести разгульную жизнь, ибо средства позволяли. Он занимался в основном тем, что проматывал немалое отцовское состояние, спуская деньги на попойки с многочисленными приятелями да на забавы с певичками из увеселительных кварталов. Хотя изредка кое-что и ему перепадало: важные государственные персоны были готовы платить за стихи, посвящённые себе и прочитанные публично. Что, впрочем, для молодого повесы особенного значения не имело: ему куда важнее было признание своего поэтического дара, обожание многочисленных поклонников и в особенности поклонниц.

А вот третьего, которого звали Чанг Вужоу, с полным правом можно было назвать продолжателем семейной традиции. Там по мужской линии, начиная с прадеда, все были оружейниками. И Вужоу, унаследовав от умершего отца оружейную мастерскую, делал всяческие бронзовые и железные штуковины для суровых мужских занятий. Конечно, он ещё не стал настоящим мастером, какими слыли в Чанъане его дед и отец, но упорно шёл к тому. С утра до ночи Вужоу пропадал со своими помощниками в кузнице – и постоянно там пылали жарким пламенем плавильные печи, вздувались мехи горнов, грохотали молоты и звенели наковальни. Его уже признавали крепким ремесленником и в столице, и за её пределами. И уже успел он заслужить репутацию парня трудолюбивого и добросовестного, который сделает, что требуется, хорошо и в оговоренный срок. Поэтому многие обладатели военных чинов именно у него заказывали мечи и алебарды, наконечники копий и стрел, кольчуги и щиты…

Каждому из них ещё не было тридцати. И каждый был по-своему талантлив, полон сил и честолюбивых намерений.

Что же связывало этих троих молодых людей, столь непохожих друг на друга?

Сад, за которым присматривал отец Вэнминя, был открыт для всех. Детям, росшим в монастыре, разрешалось выходить за пределы его стен, дабы он не казался воспитанникам тюрьмой. И Тянь регулярно бегал в тот сад, которой был ближе других к монастырю. Часто гулял в том саду и юный Вужоу, которого родители отпускали туда без опасений, что потеряется.

Там они все и познакомились. В то время Вэнминь был десятилетним мальчуганом, Тянь – годом младше, а Вужоу исполнилось восемь. Ещё тогда они крепко подружились и торжественно пообещали оставаться друзьями всю жизнь. С тех пор они выросли, возмужали, стали каждый самим собою и выбрали свои жизненные дороги, но соблюдали то давнее обещание. До настоящего времени, несмотря на всяческие перипетии судьбы, они продолжали встречаться, вместе проводить время, а когда надо – поддерживали и выручали друг дружку где и в чём могли.