Вторая семья

Глава 18

Ольга

Я стою перед школьным входом и чувствую, как холодный октябрьский ветер пробирается под куртку. Пальцы дрожат – то ли от холода, то ли от нервов. Через стеклянные двери видны силуэты других родителей, и каждый из них кажется мне увереннее, успешнее, правильнее.

– Соберись, – шепчу себе под нос и толкаю дверь.

Запах школьной столовой и линолеума бьет в нос. Коридор полон голосов – мамы в дорогих пуховиках обсуждают репетиторов, папы листают телефоны. Я иду к кабинету 7«В», и каждый шаг отдается в висках. Все они здесь свои, все друг друга знают. А я – новенькая. Разведенка с проблемным подростком.

В классе уже собралось человек двадцать. Я окидываю взглядом лица – некоторые знакомы по двору, но большинство видю впервые. Выбираю место в третьем ряду, подальше от активной зоны у доски, но и не в последних рядах, чтобы не казаться равнодушной.

Марина Викторовна, классный руководитель, раскладывает на столе тетради и журналы. Она молодая, года тридцати, в строгом сером костюме, но с добрыми глазами.

Сажусь, достаю блокнот, чтобы выглядеть серьезно и ответственно. Но руки предательски дрожат, и ручка выскальзывает из пальцев, падает на пол с громким стуком. Несколько человек оборачиваются. Щеки вспыхивают.

Слева от меня сидит женщина лет сорока в дорогом бежевом пальто. Она разговаривает с соседкой, и я невольно прислушиваюсь.

– …наняли репетитора по математике за восемь тысяч в месяц. Дорого, конечно, но что поделаешь…

– А мы на английский еще больше тратим, – отвечает та. – Но зато какие результаты! Даша уже свободно говорит.

– На каникулах в Европу едете?

– Конечно. В Австрию, на горные лыжи. А вы?

– Пока думаем между Францией и Италией…

Мой желудок сжимается. Восемь тысяч на репетитора – это почти треть моей зарплаты. А они говорят об этом как о мелочи. Европа на каникулы… У меня денег на поездку к бабушке в деревню еле хватает.

За моей спиной раздается разговор еще двух мам:

– А как дела у Вашего? По русскому подтянулся?

– Да, слава богу. Муж с ним каждый вечер занимается. У него образование филологическое, так что проблем нет.

– Хорошо, когда папа включен в процесс. А то некоторые… – Голос понижается до шепота, но я все равно слышу: – Знаете, развод – это всегда отражается на детях.

Мне хочется обернуться и сказать, что они говорят громко, что я все слышу. Но вместо этого я сжимаю кулаки и смотрю в окно. За стеклом качаются голые ветки деревьев.

Я не принадлежу этому миру. Я выпала из него, когда подала на развод. Теперь я тот самый родитель, о котором шепчутся в углах: "бедная разведенка", "неполная семья", "как жалко детей".

– Ольга Евгеньевна!

Я вздрагиваю. Марина Викторовна машет мне рукой.

– Проходите поближе, не стесняйтесь.

Все взгляды поворачиваются ко мне. Я натягиваю улыбку и киваю, но остаюсь на месте. Переходить сейчас в первый ряд под взглядами всех родителей – выше моих сил.

За моей спиной скрипит дверь. В класс входит высокая фигура в темной куртке. Я оборачиваюсь и чуть не вскрикиваю от неожиданности.

Алексей.

Он снимает куртку, вешает на спинку стула. Серая рубашка под черным свитером, джинсы, легкая усталость в глазах. Окидывает взглядом класс, находит меня, и наши глаза встречаются.

Кивает почти незаметно.

Мое сердце делает странный скачок. Не знаю почему, но его присутствие вдруг делает этот класс менее враждебным. Словно в море чужих лиц появился знакомый островок. Он садится через проход от меня, чуть сзади, и я чувствую себя… не такой одинокой.

– Итак, уважаемые родители, – Марина Викторовна стучит ручкой по столу, – давайте начнем. Сегодня обсудим академические успехи ваших детей и организационные вопросы.

Она берет журнал, листает его, и мое сердце начинает колотиться быстрее. Сейчас будет про Егора. Про его тройки по математике, про драки на переменах, про дерзкие ответы учителям.

– Начнем с проблемных моментов, – говорит учительница, и я сжимаю руки в кулаки так сильно, что ногти впиваются в ладони. – К сожалению, есть дети, которые требуют особого внимания.

Пауза. Шелест страниц.

– Егор Казанцев.

Все взгляды поворачиваются ко мне. Я чувствую, как краснею до корней волос, и опускаю голову.

– Способный мальчик, – продолжает Марина Викторовна, – с хорошими данными. Но… очень сложный в поведении.

Кто-то сзади вздыхает. Кто-то шепчется.

– На прошлой неделе устроил драку на большой перемене. Ударил одноклассника за какую-то обидную шутку. Домашние задания выполняет кое-как, явно без энтузиазма. И самое неприятное – его отношение к учителям. Он открыто демонстрирует неуважение, огрызается, может встать и выйти из класса посреди урока.

Каждое слово – как пощечина. Я хочу сказать что-то в защиту сына, объяснить, что он переживает развод, что ему трудно, что он злится не на учителей, а на весь мир. Но слова застревают в горле.

– Думаю, это отголоски семейной ситуации, – добавляет учительница мягко, но от этой мягкости мне еще хуже.

Женщина в бежевом пальто поворачивается ко мне и смотрит с откровенным любопытством. Словно я экспонат в музее.

– А теперь про Киру Сабурову, – продолжает Марина Викторовна.

Я осторожно оглядываюсь на Алексея. Он сидит неподвижно, но его челюсть напряжена, а пальцы сжимают ручку так крепко, что костяшки побелели.

– Кира – полная противоположность Егору. Она не создает проблем, но и не участвует в жизни класса. Слишком замкнута. Не отвечает на уроках, даже когда знает ответ. Не общается с одноклассниками на переменах. Сидит одна, читает или рисует. Меня это очень беспокоит.

Алексей не шевелится, но я вижу, как у него дергается мышца на виске.

– Возможно, стоит показать девочку психологу? – осторожно предлагает учительница.

Мы оба – родители проблемных детей. Оба слышим одно и то же: "Вы не справляетесь. Ваши дети не такие, как надо". И в этот момент между нами возникает какая-то невидимая связь. Общая боль, общий стыд.

– Хорошо, – говорит Марина Викторовна, – теперь поговорим о позитивных моментах. И перейдем к организационным вопросам.

Следующие полчаса тянутся мучительно долго. Обсуждают новогодний утренник, сбор денег на подарки, поездку в театр. Я молчу, изредка киваю, когда спрашивают мое мнение. Алексей тоже не активничает.

Поднимаются руки желающих войти в родительский комитет. Я не поднимаю – мне и без того хватает проблем. Мамы наперебой предлагают свои услуги, делятся контактами организаторов праздников, обсуждают бюджет мероприятий.

– Еще вопросы? – спрашивает учительница.

Поднимается рука женщины в бежевом пальто. Та самая, что обсуждала репетиторов за восемь тысяч.

– Марина Викторовна, – говорит она сладким голосом, – а можно обсудить влияние семейной обстановки на детей?

Мой желудок сжимается в ледяной комок. Она смотрит прямо на меня.

– В каком смысле? – осторожно спрашивает учительница.

– Ну, вы же сами сказали, что поведение некоторых детей связано с семейными проблемами. – Женщина поворачивается ко всем присутствующим. – Я недавно читала исследование. Статистика показывает, что дети из неполных семей в три раза чаще имеют проблемы с поведением и успеваемостью.

Воздух в классе становится густым. Несколько родителей согласно кивают. Я чувствую, как все взгляды снова поворачиваются ко мне.

– Может быть, стоит пригласить детского психолога? – продолжает она, и в ее голосе звучит деланая забота. – Чтобы помочь детям адаптироваться к… сложным семейным обстоятельствам?

Кислота поднимается к горлу. Она говорит обо мне, не называя имени. О том, что я разрушила семью, что Егор стал трудным из-за меня, что я плохая мать.

– Знаете, – добавляет она, входя во вкус, – моя подруга работает в школе в другом районе. Там тоже был мальчик из разведенной семьи. Так он довел весь класс! Дрался, хамил учителям, даже окна разбивал. А все потому, что дома нестабильность, понимаете? Ребенок не чувствует опоры.

Мои щеки горят. Руки дрожат. Хочется встать и выбежать из класса, но ноги как ватные.

– Конечно, я никого не осуждаю, – продолжает женщина, и ее взгляд на секунду встречается с моим. – Жизнь разная бывает. Но детей-то жалко.

– Простите.

Голос звучит спокойно, но в нем есть что-то такое, что заставляет всех обернуться.

Алексей медленно встает. В классе воцаряется тишина.

– Я не психолог, – говорит он ровно, – но мне кажется, что проблемы с поведением могут быть у детей из любых семей. И полных тоже.

Женщина в пальто поднимает брови:

– Конечно, но вы же не будете отрицать влияние семейной обстановки на детей? Статистика – вещь упрямая.

– Статистика, – перебивает Алексей, и в его голосе появляется сталь, – штука интересная. Можно привести статистику по детям из полных семей, где родители пьют. Или где отец поднимает руку на мать. Или где мать с отцом живут вместе только ради детей и ненавидят друг друга. Как вы думаете, там статистика лучше?

Класс замолкает. Женщина открывает рот, чтобы что-то возразить, но Алексей продолжает:

– И потом, статистика не учитывает индивидуальные особенности каждого ребенка. А тем более не дает нам права вешать ярлыки на детей или их родителей.

Я смотрю на него и не узнаю. Это не тихий сосед, который помогает с покупками. Это мужчина, который умеет постоять за себя и за других. В его позе, в голосе, в спокойной уверенности есть что-то такое, от чего перехватывает дыхание.

– Но ведь нельзя отрицать… – начинает женщина.

– Моя дочь потеряла мать, – перебивает Алексей. – Я воспитываю ее один. И я не считаю, что это делает нас неполноценной семьей. Мы просто… другая семья.

Он говорит это так спокойно, словно рассказывает о погоде. Но в классе повисает такая тишина, что слышно, как за окном шумит ветер.

– А что касается ярлыков, – добавляет он и смотрит прямо на женщину в пальто, – то мне кажется, они больше говорят о тех, кто их навешивает, чем о тех, на кого их навешивают.

Женщина краснеет, опускает глаза. Несколько человек неловко кашляют.

– Ну да, конечно, – бормочет она. – Я не хотела никого обидеть… Просто хотела помочь…

– Помочь можно по-разному, – спокойно отвечает Алексей и садится.

В классе повисает напряженная тишина. Марина Викторовна быстро листает бумаги на столе.

– Хорошо, – говорит она чуть громче обычного, – давайте вернемся к организационным вопросам. У кого есть предложения по поводу новогоднего утренника?

Но я уже не слышу ее слов. Я смотрю на Алексея, и в груди что-то переворачивается. Он защитил меня. Не меня конкретно, но всех нас – родителей, которые пытаются склеить разбитое. Он сказал то, что я не смогла, не посмела.

И он сказал это не потому, что хотел произвести на меня впечатление. Он даже не смотрел в мою сторону. Он просто не мог молчать, когда кто-то несправедливо судит других.

Собрание тянется еще минут двадцать, но я не воспринимаю ни слова. В голове крутится его фраза: «Мы просто другая семья». Не сломанная, не неполноценная. Другая.

Когда Марина Викторовна наконец отпускает всех, я медленно собираю сумку. Руки дрожат, но теперь не от стыда, а от какого-то странного волнения. Женщина в бежевом пальто торопливо выходит, не глядя в мою сторону.

– Ольга Евгеньевна, – окликает меня учительница. – Можно пару слов?

Алексей проходит мимо, направляясь к выходу. Наши взгляды встречаются на секунду. Он чуть кивает, и я понимаю – он будет ждать.

– Не переживайте сильно насчет Егора, – говорит Марина Викторовна тише, когда в классе остаемся только мы. – Подростковый возраст, развод родителей… Это пройдет. Просто нужно время и терпение.

Я киваю, пытаясь сосредоточиться на ее словах.

– И не обращайте внимания на… – она кивает в сторону двери, – некоторые люди думают, что знают, как всем жить. А Алексей Викторович правильно сказал. Семьи бывают разные.

– Спасибо, – отвечаю. – Я… я стараюсь.

– Видно, что стараетесь.

Выхожу из класса и вижу его в коридоре у окна. Он стоит, засунув руки в карманы, и смотрит на заснеженный школьный двор. При моем появлении поворачивается.

– Пойдем? – спрашивает просто.

Мы идем к выходу рядом, и я чувствую, как оставшиеся в коридоре родители провожают нас взглядами. Кто-то шепчется за нашими спинами. Наверное, думают, что мы пара. От этой мысли становится неловко и… приятно одновременно.

На улице уже совсем темно. Уличные фонари зажигают желтые круги света на мокром от снега асфальте. Мы останавливаемся у школьных ворот.

Стоим молча. Я не знаю, что сказать. "Спасибо" звучит слишком формально для того, что произошло. А объяснять, как важно было для меня его заступничество, слишком личное.

– Спасибо, – говорю все-таки тихо.

Алексей поворачивается ко мне. В свете фонаря его лицо кажется строже, мужественнее.

– Не за что, – отвечает он спокойно. – Я не люблю, когда лезут не в свое дело.

Простые слова. Никаких красивых фраз, никакого пафоса. Но от них становится теплее, чем от любых пылких речей.

Мы стоим под фонарем, и между нами повисает что-то новое. Какое-то электрическое напряжение, которого не было раньше. Я чувствую это всей кожей – как он смотрит на меня, как мы оба понимаем, что сегодняшний вечер изменил что-то между нами.

Холодный ветер шевелит мои волосы, но я не замечаю холода. Я смотрю в его серые глаза и вдруг понимаю, что мы больше не просто соседи. Что этот поход на родительское собрание был похож на наше первое, неуклюжее свидание.

И от этой мысли захватывает дыхание.

Глава 19

Ольга

Лежу на спине и смотрю в потолок. Часы показывают половину второго ночи, а сон не идет. В голове крутятся обрывки сегодняшнего вечера: его голос, когда он сказал «Ты не одна», тепло его руки на моем плече, этот момент у машины, когда время словно остановилось.

Переворачиваюсь на бок, подтягиваю одеяло к подбородку. Впервые за месяцы в груди что-то теплое, почти забытое. Не надежда – до этого еще далеко. Но что-то похожее на… возможность. Словно в заколоченном доме кто-то приоткрыл ставню, и внутрь просочился тонкий луч света.

Алексей. Даже мысленно произношу его имя осторожно, словно боюсь спугнуть. Он не говорил красивых слов, не обещал невозможного. Просто был рядом. Просто смотрел на меня так, будто я не сломанная игрушка, а живая женщина.

Закрываю глаза, пытаюсь вспомнить последний раз, когда кто-то смотрел на меня именно так. До Димы? Или в самом начале наших отношений, когда он еще не знал, что я его? Не помню. Это пугает.

Из соседней комнаты доносится тихое покашливание. Света. Наверное, простыла. Завтра дам ей таблетку, сделаю ингаляцию…

Кашель повторяется. Более резкий. Настороженно поднимаю голову.

– Мама… – слабый голосок пронзает тишину.

Мгновенно сбрасываю одеяло, вскакиваю. Босиком бегу через коридор. Сердце уже колотится где-то в горле.

Включаю свет в детской. Света сидит на кровати, согнувшись пополам. Лицо красное, потное. Дышит тяжело, с хрипом.

– Солнышко, что болит?

Подбегаю, касаюсь ладонью ее лба. Кожа горячая, влажная. Не просто температура – жар.

– Не могу… дышать… – выдавливает она между приступами кашля.

Живот скручивает ледяным узлом. Хватаю с тумбочки термометр, засовываю под мышку. Руки уже начинают дрожать.

– Все будет хорошо, – шепчу, поглаживая ее по спине. – Мама рядом.

Света кашляет снова. Звук странный, лающий. Такого я еще не слышала.

Термометр показывает 38,7.

Ладно. Это не критично. Даю ей детский парацетамол в сиропе, усаживаю поудобнее, подтыкаю одеяло.

– Полежи, малышка. Сейчас станет легче.

Но через полчаса температура поднимается до 39,1. Света мечется на кровати, дышит все тяжелее. Кашель усиливается.

Делаю ей прохладное обтирание. Открываю окно – может, свежий воздух поможет. Но становится только хуже. Дочка начинает задыхаться.

Сажусь рядом с ней на кровать, глажу по волосам. Они мокрые от пота.

– Мамочка, мне страшно…

– Не бойся, солнышко. Это просто простуда. Завтра все пройдет.

Но сама я не верю собственным словам. Хватаю телефон, лезу в интернет. Гуглю симптомы: высокая температура, затрудненное дыхание, лающий кашель.

Первая ссылка: "Ложный круп. Неотложная помощь". Читаю описание. Все сходится. Дальше страшнее: "При критических случаях возможна остановка дыхания".

Телефон дрожит в руках. Читаю дальше: "Срочная госпитализация", "реанимационные мероприятия", "трахеостома при необходимости".

Боже мой…

Света снова кашляет. Теперь я слышу этот лай совсем по-другому. Это не просто кашель. Это крик о помощи.

Термометр показывает 39,4.

Набираю 03. Длинные гудки. Кажется, никто не ответит.

– Скорая помощь, диспетчер Наталья, – наконец слышу в трубке.

– Ребенку девять лет, температура 39,4, очень сильный лающий кашель, не может дышать! – выпаливаю на одном дыхании.

– Адрес?

Диктую. Руки так трясутся, что едва держу трубку.

– Сколько продолжается состояние?

– Около часа, но становится все хуже!

– Были ли подобные приступы раньше?

– Нет, никогда! – кричу в трубку. – Пожалуйста, скорее!

– Принято. К сожалению, обе бригады детской скорой на выездах. Постараемся подать машину в течение двух часов.

– Двух часов?! – голос срывается. – Ребенок задыхается!

– Попробуйте дать теплое питье, проветрить комнату. Можете дать ингаляцию с физраствором, если есть небулайзер. При критическом ухудшении состояния везите в больницу самостоятельно.

– У меня нет машины! У меня нет небулайзера! – истерично выкрикиваю. – Мой ребенок умирает!

– Мамочка, успокойтесь. Дети редко умирают от крупа. Постарайтесь не паниковать при ребенке. Ждите бригаду.

Связь обрывается.

Смотрю на телефон, потом на Свету. Она сидит, обхватив себя руками, губы с синеватым оттенком. "Редко умирают". Но могут. Могут умереть.

Бегу на кухню, ставлю чайник. Может, пар поможет. В ванной включаю горячую воду, думаю устроить паровую баню. Но Света так слабеет, что не может даже сидеть прямо.

Укладываю ее, подкладываю под спину подушки. Дыхание становится все более поверхностным. Между вдохами – страшные паузы.

– Мама… мне больно… в горлышке…

Снова меряю температуру. 39,7.

Две машины скорой на весь район. Дима в командировке. Ира живет на другом конце города, и у нее даже прав нет. Мама далеко, к тому же у нее проблемы с сердцем – она сама не в состоянии помочь.

А если скорая не приедет? Если что-то случится с машинами? Если они заблудятся? Если водитель пьяный?

Света снова кашляет. Звук стал совсем хриплым, придушенным. Она хватает меня за руку, и я чувствую, как горячие пальчики цепляются за мою ладонь.

– Мамочка, я не хочу умирать…

В этот момент что-то во мне ломается. Не чувство паники – оно уже на пределе. Ломается страх принять решение.

– Мы едем к доктору. Прямо сейчас.

Но как? На чем? К кому?

И тут в голове всплывает образ: спокойные серые глаза, уверенные руки, его голос – "Ты не одна".

Алексей.

Но… мы почти незнакомы. Что я скажу? "Извините, что будя среди ночи, но можете отвезти нас в больницу?" Как это прозвучит? Как наглость отчаявшейся женщины.

Света снова задыхается. Приступ длится уже больше минуты. Она не может вдохнуть, хватается за горло.

– Все, едем!

Решение приходит мгновенно, инстинктивно. Не думаю, просто действую.

Кое-как одеваю ее в теплую пижаму, сверху – куртку. Она почти не сопротивляется – сил нет. Сама накидываю первое, что попадается под руку – Димину толстовку. На ноги – кроссовки на босу ногу.

Беру дочку на руки. Она горячая, как печка, вялая, голова безвольно откидывается мне на плечо.

Выбегаю на улицу. Холодный октябрьский воздух бьет по лицу. На часах без четверти три. Двор пустой, ни души. Только редкие окна светятся в домах.

Бегу по пустым дорожкам между зданиями. Света тяжелеет с каждым шагом. Или это я слабею? Сама задыхаюсь от бега и страха.

Что если его нет дома? Что если он не откроет? Что если подумает, что я сошла с ума?

Девятый подъезд. Подъем на третий этаж кажется восхождением на Эверест. Света вся обмякла у меня на руках, дышит еле слышно.

– Держись, малышка. Мы почти пришли.

Она не отвечает. Только тихонько хнычет.

Стою перед его дверью. Сердце колотится так, что кажется, сейчас выпрыгнет из груди. В квартире темно. Что я делаю? Мы знакомы всего несколько дней. Но некуда больше бежать.

Стучу в дверь. Не звоню в звонок – боюсь разбудить Киру. Стучу кулаком, сначала тихо, потом все настойчивее.

Тишина.

– Алексей! – шепчу, стучу снова. – Пожалуйста, откройте!

Молчание за дверью. Может, он крепко спит? Или его действительно нет дома?

Света делает странный звук – не кашель, не всхлип. Что-то среднее. И я понимаю: у меня нет времени на сомнения.

– Алексей! – кричу уже громче. – Помогите! Пожалуйста!

Где-то в глубине квартиры раздаются шаги. Осторожные, неуверенные. Свет в коридоре зажигается – вижу тонкую полоску под дверью.