Вторая семья

Глава 20

Ольга

Пластиковый стул успел остыть под моим телом – холодный, неудобный, он словно высасывал из меня последние остатки тепла. Я сидела уже больше часа, и мои бедра начинали неметь, но я не решалась пошевелиться. Как будто любое движение могло что-то изменить за той дверью, где сейчас боролись за дыхание моей дочери.

Коридор жил своей странной, больничной жизнью. Люминесцентные лампы жужжали монотонно, как назойливые осы, застрявшие под потолком. Этот звук въедался в мозг, становился частью сердцебиения. Белый свет падал на линолеум цвета разбавленной зеленки – тот самый оттенок, который почему-то считается успокаивающим, но вместо этого напоминает о болезни.

Пахло антисептиком и чем-то еще – застарелым страхом, который за годы впитался в стены, в пол, в воздух. Страхом тысяч людей, которые сидели на этих же стульях и ждали вердикта. Где-то в глубине коридора скрипнула каталка – металлический, жалобный звук, от которого сжимается желудок. А еще дальше, совсем тихо, плакал ребенок. Не истерично, а устало, безнадежно.

Я закрыла глаза, но это было ошибкой. В темноте все звуки становились громче, а в голове тут же всплывали картины этой ночи. Света, задыхающаяся в своей постели. Ее лицо, серое от недостатка кислорода. Ее губы, которые становились синими, пока я металась по квартире в поисках телефона.

Я открыла глаза и посмотрела на Алексея.

Он сидел рядом – не слишком близко, оставляя мне пространство, но достаточно близко, чтобы я чувствовала его присутствие. Как спасательный круг в этом океане больничного ужаса. Почему он остался?

Этот вопрос мучил меня уже полтора часа.

Когда машина скорой помощи умчалась, увозя Свету, когда соседи закрыли двери, – он остался. Сказал просто: "Поеду за вами". И поехал. Сидел в приемном покое, пока Свету осматривали. Ждал в коридоре, пока ее увозили на рентген. Не говорил банальных слов утешения, не пытался отвлечь разговорами. Просто был рядом.

Почему?

Я украдкой изучала его профиль. Усталость лежала на его лице тенями, но он держался прямо. На скуле виднелся тонкий шрам – наверное, от работы. Его руки покоились на коленях – большие, рабочие руки с заметными венами и мозолями. На запястье белел еще один шрам, более свежий. Интересно, как он его получил? И больно ли было?

Странно, о чем думаешь, когда мир рушится. О чужих шрамах. О том, как этот почти незнакомый мужчина дышит – ровно, спокойно, как будто умеет справляться с хаосом. О запахе его одежды – что-то древесное, терпкое, смешанное с холодным ночным воздухом.

Он чувствует мой взгляд и поворачивается. Я быстро отвожу глаза, но поздно – он заметил.

– Хотите кофе? – спрашивает он негромко, кивая на автомат в углу.

Я качаю головой. У меня и так тошнит от нервов, а больничный кофе добьет окончательно.

– А вы идите, – шепчу я. – Не обязательно…

– Я никуда не пойду, – перебивает он просто.

И в его голосе такая спокойная уверенность, что я чувствую, как что-то расслабляется внутри. Он не уйдет. Почему-то я этому верю.

Мы молчим. Но это не напряженное молчание, которое требует заполнения словами. Это… поддерживающая тишина. Как будто он понимает, что сейчас любые слова будут лишними.

Время тянется, как смола. Каждая минута кажется часом. Я смотрю на часы – показывают половину четвертого утра. Света попала сюда в час ночи. Полтора часа. Почему так долго?

Адреналин, который нес меня всю эту кошмарную ночь, начинает отступать, оставляя после себя звенящую пустоту. В ушах шумит, как после взрыва. Руки дрожат мелкой дрожью, которую невозможно контролировать. Я сжимаю их в кулаки и прячу между колен.

А что, если врач выйдет и скажет…

Нет. Не буду об этом думать.

Но мысль уже пробралась в голову, как ядовитый червь. А что, если ложный круп дал осложнения? Что, если дыхательные пути заблокировались полностью? Что, если я опоздала, и те минуты, которые я потратила на поиски телефона…

– Вы хорошая мать, – говорит Алексей тихо, не поворачивая головы.

Я вздрагиваю от неожиданности.

– Откуда вы знаете? – шепчу я.

Теперь он поворачивается ко мне, и я вижу его глаза вблизи. Серые, цвета зимнего неба, но удивительно теплые.

– Потому что вы здесь, – говорит он просто. – И потому что она – хороший ребенок.

Я хочу возразить – рассказать про школьные проблемы, про агрессию, про то, как Света вчера кричала, что ненавидит меня. Но слова застревают в горле. Потому что он прав. Несмотря на все, что случилось в последние месяцы, Света – хороший ребенок. И я – ее мать. Какая ни есть.

– Спасибо, – выдыхаю я.

Он кивает и снова отворачивается. А я чувствую, как внутри что-то теплеет. Благодарность. Огромная, всепоглощающая благодарность к этому человеку, который остался со мной в самую страшную ночь моей жизни.

Дверь в отделение скрипит, и мое сердце подпрыгивает к горлу. Но это не врач – медсестра, которая торопливо проходит мимо, неся какие-то бумаги. Она даже не смотрит в нашу сторону.

Я откидываюсь на спинку стула, чувствуя, как колени подрагивают от адреналина. Ложная тревога.

– Ненавижу ждать, – шепчу я.

– Я тоже, – отзывается Алексей.

– А часто приходится?

Он молчит так долго, что я думаю – он не услышал. Потом говорит:

– Когда жена болела, я много времени провел в больницах.

Жена. Прошедшее время. Я не спрашиваю – понимаю, что это болезненная тема. Но теперь кое-что становится ясно. Он знает, что такое сидеть в коридоре и ждать. Знает этот холодный ужас, когда от тебя ничего не зависит.

– Извините, – говорю я.

– Уже давно, – отвечает он. – Но помню, какого это – ждать.

Мы снова замолкаем. Но теперь между нами что-то изменилось. Мы больше не просто незнакомцы, случайно оказавшиеся рядом. Мы – два человека, которые знают, что такое страх потерять самое дорогое.

Автомат с кофе издает странный звук – то ли вздыхает, то ли икает. Где-то капает вода – мерно, как метроном. А в дальнем конце коридора все еще плачет ребенок. Тише теперь, почти неслышно.

Я смотрю на свои руки. Ногти обкусаны до мяса – привычка, которую не могу побороть в стрессе. На безымянном пальце бледная полоска – след от обручального кольца, которое я сняла три месяца назад. Интересно, заметил ли он?

Часы показывают без десяти четыре. Два часа. Боже, сколько еще?

И тут дверь открывается. Настоящий врач. Молодой, но уже уставший от жизни, с залысинами и очками в роговой оправе. На халате пятнышко – то ли кофе, то ли что-то еще. Он смотрит на меня, и я готовлюсь к худшему.

– Ольга Викторовна?

Я киваю, не в силах произнести ни звука. Сердце колотится где-то в районе ушей.

– Острый стенозирующий ларинготрахеит, первая степень, – говорит он сухим, профессиональным тоном. – Дыхательные пути свободны, отек спадает. Приступ купирован, ребенок дышит самостоятельно. Сутки наблюдения для контроля, потом можно домой.

Слова доходят не сразу. Сначала я слышу их как звуки, лишенные смысла. Ларинготрахеит – это страшно звучит. Но потом до меня доходит главное.

Дыхательные пути свободны.

Дышит самостоятельно.

Можно домой.

Света жива. Света дышит. Света будет в порядке.

Что-то внутри меня лопается. Не плавно, а резко, как перетянутая струна. Пружина, которая сжималась неделями – с тех пор, как начались проблемы в школе, развод, судебные тяжбы, бессонные ночи, – эта пружина наконец отпускает.

И меня начинает трясти.

Сначала мелко, почти незаметно. Дрожат руки, потом плечи. Потом – все тело. Я пытаюсь взять себя в руки, стиснуть зубы, остановить эту дрожь. Но не могу. Как будто мой организм наконец получил разрешение – можно расслабиться, можно не быть сильной.

Врач говорит что-то еще – про ингаляции, про домашний режим, про то, что нужно следить за влажностью воздуха. Но я его почти не слышу. Потому что слезы начинают течь по щекам – горячие, соленые, неостановимые.

Я плачу от облегчения. От благодарности. От ужаса, который только сейчас по-настоящему до меня дошел – я могла ее потерять. Могла остаться совсем одна.

Но плачу не только поэтому. Плачу от усталости, которая навалилась разом, как лавина. Плачу за себя – за свою разваленную жизнь, за свое одиночество, за то, что мне некого было вызвать на помощь, кроме почти незнакомого человека. Плачу за все те ночи, когда я лежала без сна и думала, справлюсь ли я одна. За все те моменты, когда хотела сдаться, но не могла – потому что Света нуждалась во мне.

Рыдания сотрясают меня, как приступы кашля. Я не могу дышать от слез, не могу остановиться. Все эмоции, которые я держала взаперти месяцами, вырываются наружу разом.

Врач смотрит на меня с привычным сочувствием – он видел таких, как я, сотни раз. Говорит что-то ободряющее и уходит, оставляя меня наедине с этим позором. Я прячу лицо в ладонях, пытаясь спрятаться, стать невидимой. Но слезы не останавливаются.

Я плачу и плачу, как будто вымываю из себя весь страх, всю боль последних месяцев. Как будто наконец позволяю себе быть слабой.

И тут – очень осторожно, почти неуверенно – чья-то рука ложится мне на плечо.

Я замираю.

Его ладонь большая, теплая, чуть шероховатая от работы. Она ложится именно туда, где больше всего болят напряженные мышцы – между плечом и шеей, где скопилась вся усталость этих месяцев. Он не гладит, не похлопывает, не пытается «успокоить» привычными жестами. Он просто кладет руку мне на плечо и держит.

И это прикосновение – как якорь. Как что-то твердое в этом зыбком мире.

Когда мужчина в последний раз касался меня так? Не чтобы взять что-то для себя, не чтобы показать свою власть или выразить раздражение. А чтобы дать. Чтобы поддержать, не требуя ничего взамен.

Никогда. Такого не было никогда.

Это осознание ударяет больнее любых слов. Я медленно, осторожно поднимаю голову. Наши глаза встречаются, и мир вокруг затихает.

В его взгляде нет жалости – той снисходительной жалости, которую я так ненавижу. Нет и смущения от моих слез. Есть что-то глубокое, теплое. Понимание. Сочувствие. И что-то еще – незнакомое, притягательное, пугающее.

Он видит меня. Не истеричную женщину, не сломанную жертву, не неудачницу, которой не удалось сохранить семью. Он видит меня – уставшую, доведенную до предела, но все еще сильную. Все еще борющуюся. Все еще стоящую.

Я не отвожу взгляда. Не могу. Как будто между нами протянулась невидимая нить, и разорвать ее сейчас – значит потерять что-то важное.

Что происходит? Я не понимаю, не умею это назвать. Но чувствую, как что-то меняется в воздухе между нами. Меняется внутри меня.

Его рука все еще лежит у меня на плече. Теплая, спокойная, надежная. И вдруг я понимаю – мне не хочется, чтобы он убирал ее. Мне хочется прислониться к этой руке, к этому плечу, к этой спокойной силе.

Когда я в последний раз позволяла себе опереться на кого-то?

Он смотрит на меня, и в его глазах что-то меняется. Становится теплее, глубже. Появляется что-то новое – что-то мужское, притягательное, от чего у меня перехватывает дыхание.

А потом он медленно наклоняется ко мне.

Очень медленно. Давая мне время отстраниться, убежать, сказать «нет». Его глаза не отрываются от моих, как будто он спрашивает разрешения.

Я не отстраняюсь.

Наоборот – сама подаюсь ему навстречу, как растение к солнцу, как магнит к металлу. Мой мозг отключается, остается только инстинкт, только это странное, всепоглощающее притяжение.

Расстояние между нами сокращается миллиметр за миллиметром. Я вижу каждую деталь его лица – тонкие морщинки у глаз, щетину на подбородке, маленький шрам над бровью. Я слышу, как он дышит – чуть учащенно, неровно. Чувствую тепло, исходящее от его кожи.

Время останавливается. Коридор, больница, весь мир исчезают. Есть только мы двое и это сжимающееся пространство между нами.

Сантиметр.

Полсантиметра.

Миллиметр.

Его лицо совсем близко. Я чувствую запах кофе и чего-то еще, терпкого, древесного – запах его мастерской, запах его мира. Я замираю, перестав дышать, и вижу, как его губы касаются моих губ.

Глава 21

Алексей

Я сижу в больничном кресле, и каждая секунда растягивается в вечность. Пластиковое сиденье под ногами скрипит – точно такой же звук был восемь лет назад, когда я ждал в таком же коридоре. Тогда я сидел здесь тринадцать часов подряд, сжимая в руках пластиковый стакан с остывшим кофе, и слушал, как скрипят эти проклятые кресла каждый раз, когда кто-то вставал или садился.

Пахнет хлоркой. Тот же самый едкий запах, который въедается в ноздри и остается там на недели. Я помню, как потом дома все казалось пропитанным этим больничным духом – моя одежда, волосы Киры, даже постельное белье. Словно смерть помечает все, к чему прикасается.

Стараюсь дышать ртом, но это не помогает. Запах проникает глубже, в самые легкие, и я чувствую, как желудок сжимается в болезненный комок. Черт, зачем я здесь? Почему я согласился приехать?

Ольга сидит рядом, и от нее исходят волны тревоги – почти физически ощутимые. Она дрожит. Не от холода, а от нервного напряжения, и эта дрожь передается мне, словно мы соединены невидимой нитью. Я сжимаю кулаки на коленях, чтобы не видеть, как дрожат мои собственные руки.

Я не должен здесь быть. Это не мои проблемы. Не мой ребенок. Не моя боль. У меня есть дочь, работа, размеренная жизнь, которую я выстроил по кирпичику за эти восемь лет. Я научился не переживать лишнего, не вмешиваться в чужие драмы, не позволять эмоциям управлять мной. Почему же сейчас я сижу в этом проклятом месте и чувствую себя так, словно мне семнадцать, а не сорок?

Гляжу на часы на стене. Стрелки показывают половину четвертого утра. В половине четвертого утра восемь лет назад ко мне подошел врач – молодой, с усталыми глазами – и сказал: "Мы сделали все, что могли". Просто и буднично, словно сообщал прогноз погоды. А потом добавил: "Ваша жена была очень храброй женщиной". Храброй. Как будто храбрость могла что-то изменить.

Ольга резко вздыхает, и этот звук прошивает меня насквозь. Я краем глаза вижу, как она прикрывает лицо ладонями, и плечи у нее начинают дрожать сильнее. Не смотри, приказываю себе. Не встревай. Ты здесь случайно, это не твоя ответственность.

Но голос в голове звучит все менее убедительно с каждой минутой.

Проклятье, почему я не могу просто встать и уйти? Сказать, что дочь меня ждет, что мне завтра рано вставать, что я сделал достаточно, привезя их сюда? Любая нормальная отмазка, и я буду свободен. Вернусь в свой дом, в свою постель, в свою безопасную жизнь, где нет места чужой боли и чужим слезам.

Но я продолжаю сидеть. И ненавижу себя за это.

Ненавижу за то, что не могу заставить себя уйти. Ненавижу за то, что каждый всхлип Ольги отзывается у меня в груди физической болью. Ненавижу за то, что восемь лет спустя я все еще не научился проходить мимо чужого горя.

Больше всего я ненавижу себя за то, что думаю о ней. О том, как она выглядела час назад – потерянная, испуганная, беззащитная. О том, как дрожал ее голос, когда она говорила мне "спасибо". О том, как ее рука коснулась моей руки в машине, когда она показывала дорогу к больнице.

Это неправильно. У нее есть муж. Есть семья. Есть своя жизнь, в которой мне нет места. А у меня есть дочь, которая не должна видеть своего отца с другой женщиной. Есть память о Лене, которую я не имею права предавать.