Призраки рампы

– Это не просто спектакль, – вырвалось у Кирилла прежде, чем он успел подумать.

Она подняла на него глаза. В их серой глубине не было ни любопытства, ни интереса. Только ожидание факта.

– Поясните, – ее тон не приглашал к диалогу, он требовал данных для внесения в отчет.

– Это легенда. Проклятая пьеса. Сто лет назад на премьере погибла вся труппа. То, что случилось вчера… это было эхо.

Он сказал это, и слова прозвучали глупо, неуместно в этой стерильной атмосфере делопроизводства. Он сам это понял.

Соколова молчала несколько секунд, глядя на него. Кирилл почувствовал, как ее взгляд просеивает его слова, отделяя их от шелухи эмоций и метафор, и, не найдя твердого остатка, выбрасывает.

– Понятно, – сказала она наконец. Это «понятно» означало «полная чушь». – Давайте вернемся к фактам. Вчера, примерно в одиннадцать тридцать, во время репетиции первой сцены произошло падение элемента декорации, именуемого «Небесный свод». В результате инцидента пострадала актриса Лилия Арсеньевна. Диагноз: острая стрессовая реакция, ушибы мягких тканей при падении. Физически почти невредима. Вам это известно?

– Да.

– Декорация упала в нескольких сантиметрах от нее. По заключению техника, если бы она не упала за мгновение до этого, исход был бы летальным. Вы отдаете себе в этом отчет?

Ее голос был ровным, как поверхность замерзшего озера, но под этой ледяной коркой Кирилл почувствовал глубинное, холодное течение неприязни. Она не просто расследовала дело. Она его судила.

– Я отдаю себе отчет в том, что Лиля жива, – резко ответил он.

– По счастливой случайности, – уточнила Соколова, снова возвращаясь к клавиатуре. – Теперь расскажите мне о вчерашней репетиции. С самого начала.

Кирилл начал рассказывать. Он пытался говорить сухо, по-деловому, подражая ее тону, но это было все равно что пытаться пересказать симфонию языком бухгалтерского отчета. Слова о магии текста, об особой атмосфере, о том, как актеры начали чувствовать пьесу, застревали в горле. Он говорил о действиях, о репликах, опуская суть. Он чувствовал себя предателем.

Соколова слушала, не перебивая. Ее лицо ничего не выражало. Она была идеальным зрителем из кошмаров любого режиссера – непроницаемым, не поддающимся ни на какие ухищрения.

– …и в этот момент, когда Лилия произносила свою реплику, я услышал треск, – закончил Кирилл.

– Треск или щелчок? – тут же уточнила она.

– Я… скорее, сухой стон. Как будто ломается старое дерево.

Она посмотрела на него так, будто он заговорил на неизвестном ей языке.

– Понятно. Деревянный звук, – перевела она на свой язык. – А потом второй звук. Какой он был?

– Резкий. Металлический. Как…

– Как ломающийся карабин или рвущийся трос?

– Да.

– Техник сцены, Захар Румянцев, находился у пульта. Кто еще был на сцене, кроме Арсеньевой и актера Михаила Громова?

– Никого. Только они двое в круге света.

– А за кулисами? В технических галереях?

– Я не знаю. Я был в зале.

– То есть, доступ к механизмам подъема и креплениям на колосниках был у кого угодно?

Кирилл ощутил, как ее логика затягивает петлю. Она не искала призраков. Она искала человека.

– Это старый театр, капитан. Здесь сотни входов и выходов. Но никто бы не стал…

– Кто-то стал, Лебедев, – прервала она его. – Или не стал. Моя задача – выяснить. На данный момент у нас две версии. Первая – преступная халатность. Непроверенное оборудование, износ конструкций, нарушение техники безопасности. Ответственность в этом случае ложится на администрацию театра и на вас, как на руководителя процесса.

Она сделала паузу, давая словам впитаться. Кирилл почувствовал, как внутри поднимается глухой гнев. Она говорила о нем так, будто он был безответственным авантюристом, играющим чужими жизнями. И самое страшное было в том, что где-то в глубине души он сам боялся, что это правда.

– И вторая версия? – спросил он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– Умышленное причинение вреда. Покушение на убийство.

Слово «убийство» прозвучало в тишине кабинета оглушительно. Оно было реальным, тяжелым, пахло металлом и протоколами.

– Это бред, – сказал Кирилл. – Кому нужно убивать Лилю? Она… она просто талантливая девочка, только начинающая свой путь.

– Мотивы – это то, что мы ищем, режиссер, – Соколова впервые назвала его так, и это прозвучало как клеймо. – Зависть, месть, страх. Театральный мир, как я слышала, питается этим. Сильные страсти, не так ли? Почти как в ваших пьесах.

Она закрыла ноутбук. Допрос был окончен.

– Я буду опрашивать вашу труппу. Мне нужен полный список с контактными данными. И обеспечьте мне доступ ко всем помещениям театра. Особенно к колосникам и трюму.

Кирилл поднялся. Конфликт между ними был невысказанным, но ощущался почти физически. Это было столкновение двух миров, двух языков, двух способов видеть реальность. Она смотрела на сцену и видела набор механизмов, которые могли дать сбой или которым могли помочь дать сбой. Он смотрел на ту же сцену и видел живое существо, которое начало говорить.

– Вы ничего не найдете, капитан, – сказал он тихо.

– Я всегда нахожу, режиссер, – так же тихо ответила она. – Люди оставляют следы. В отличие от призраков.

Она смотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде он увидел холодную, абсолютную уверенность человека, который давно похоронил все свои иллюзии и теперь с методичным упорством хоронит чужие.

Первым на допрос Анна вызвала техника. Захар Румянцев вошел в кабинет, как входит в клетку дикий, загнанный зверь. Он не сел, а рухнул на стул, и вся его фигура выражала глухую оборону. Лицо, вечно угрюмое, сейчас казалось высеченным из серого гранита. Глубоко посаженные глаза смотрели в пол. Руки с въевшейся грязью и смазкой лежали на коленях мертвым грузом. От него пахло машинным маслом и застарелым потом.

Анна дала тишине повисеть, изучая его. В его деле было сказано, что он работает в театре три года. Замкнут, нелюдим, профессионален. Ни одного нарекания. Но сейчас он не был похож на профессионала. Он был похож на человека, на плечи которого обрушилось нечто неподъемное.

– Захар, расскажите мне о состоянии подъемных механизмов в театре «Эхо», – начала она без предисловий.

Он дернул плечом. Голос его был хриплым, как будто им давно не пользовались.

– Старое все. Дышит на ладан. Лебедки еще с советских времен. Тросы меняем по графику, но сами конструкции… им сто лет в обед. Все скрипит, все люфтит. Я писал докладные. Марков отмахивался. Нет денег.

– Конкретно тот механизм, который поднимал «Небесный свод». Вы его проверяли перед началом репетиций?

– Проверял, – буркнул он, не поднимая глаз. – Каждый узел, каждый карабин. Я лично все проверял. За день до.

– И все было в порядке?

– Все было в штатном режиме. С учетом износа.

«В штатном режиме». Канцелярская фраза, за которой могла скрываться как правда, так и ложь.

– Что вы можете сказать о тросе, который оборвался? Эксперты говорят, что он был не перерезан, а именно лопнул. Похоже на износ или брак.

– Не было там износа критического, – внезапно зло проговорил Захар, поднимая на нее тяжелый взгляд. В его глазах полыхнуло что-то темное, похожее на ненависть. – Я бы такой трос на лебедку не поставил. Я не убийца.

– Я этого и не утверждала, – спокойно парировала Анна. – Я просто хочу понять, как трос, который вы лично проверили, мог оборваться на следующий день при статической нагрузке?

Захар молчал. Он снова уставился в пол. Его пальцы сжались в кулаки.

– Этот театр… – прохрипел он, – он живой. Он не хочет, чтобы эту пьесу ставили. Он ее выплевывает. Как тогда.

Анна внутренне поморщилась. Еще один. Этот мир состоял из сумасшедших, которые находили в собственной халатности или чужом злом умысле готическую романтику.

– Захар, вы верите в призраков?

Он криво усмехнулся, не поднимая головы.

– Я верю в старые дома. В них накапливается… всякое. Боль, страх. А здесь этого добра за двести лет – с избытком. Этот театр ненавидит людей. Особенно тех, кто лезет в его старые раны.

Он говорил это глухо, убежденно. Это была не поза, не попытка уйти от ответственности. Это было его вероучение.

– Вы боитесь этого места? – спросила Анна прямо.

Он вскинул на нее голову. Страх в его глазах был смешан с яростью.

– Я его ненавижу, – выплюнул он. – Но я здесь работаю. Так вышло.

– Почему? Если вы его так ненавидите, почему не уволитесь?

Он промолчал. Его челюсти сжались так, что на скулах заходили желваки. Он явно не собирался отвечать на этот вопрос. Анна сделала пометку в своем блокноте. Скрытый мотив. Что-то держит его здесь, и это не любовь к искусству.

– В момент падения декорации вы были за пультом. Вы видели, что происходит наверху, на колосниках?

– У меня нет глаз на затылке и на макушке. Я следил за сценой.

– Ничего необычного не заметили? Странных звуков, теней?

Он снова усмехнулся, на этот раз открыто издевательски.

– Капитан, здесь всегда странные звуки и тени. Это театр. Работа такая.

Он был как стена. Глухая, покрытая мхом старых суеверий. Анна поняла, что прямыми вопросами от него больше ничего не добиться.

– Хорошо, Захар. Пока все. Но не покидайте город. Вы мне еще понадобитесь.

Он поднялся и вышел, не проронив больше ни слова. Но когда он был уже в дверях, Анна заметила, как он быстро, почти незаметно, перекрестился.

Следующим был Михаил Громов. Он вошел в кабинет с достоинством патриарха, входящего в оскверненный храм. Сел в кресло, не дожидаясь приглашения, и оглядел кабинет с видом хозяина, временно уступившего свои владения варварам. От него пахло дорогим табаком и чем-то лекарственным, вроде корвалола.

– Ужасно, ужасно, – начал он своим знаменитым бархатным баритоном, который, казалось, мог заставить вибрировать мебель. – Бедная девочка, Лилия. Такой талант, такая хрупкая нервная организация. Этот… инцидент может ее сломать.

Он произнес слово «инцидент» с такой интонацией, словно цитировал плохую пьесу.

– Михаил Семенович, вы были на сцене. Расскажите, что вы видели.

– Видел? Милая барышня, я видел то же, что и все. Молодой, простите мой французский, засранец, именующий себя режиссером, довел девочку до исступления своими гениальными идеями. Она была на грани. А потом эта рухлядь сверху решила присоединиться к представлению. Слава богу, у ребенка хватило инстинктов рухнуть на пол. Я, признаться, окаменел. В мои годы такие спецэффекты уже не радуют.

Он говорил гладко, уверенно, разыгрывая роль здравомыслящего, ироничного ветерана. Но его глаза за толстыми стеклами очков были холодными и очень внимательными. Они не блуждали, они фиксировали каждую реакцию Анны.

– Вы говорите «рухлядь». Считаете, это была случайность, связанная с износом оборудования?

– А что же еще? – он развел руками. – Конечно. Этому театру нужен не режиссер, а хороший завхоз и капитальный ремонт. Все эти разговоры про проклятия… – он махнул рукой. – Это для впечатлительных барышень и амбициозных мальчиков, которые хотят сделать себе имя на скандале. Лебедев носится с этой историей проклятия, как дурень с писаной торбой. Он сам нагнетает эту истерию. Актеры – народ впечатлительный. Вот и начинают им везде шепоты мерещиться.

Он ловко переводил стрелки. Небрежно, между делом, он рисовал портрет Кирилла как безответственного манипулятора, а всей ситуации – как результат технической неисправности, усугубленной нервозной атмосферой.

– То есть, вы считаете, что ни о каком злом умысле речи быть не может?

Громов посмотрел на нее с отеческим снисхождением.

– Капитан, ну кому в здравом уме придет в голову пытаться убить ведущую актрису таким… театральным способом? Мы же не в детективе Агаты Кристи. Хотя… – он усмехнулся, – страсти здесь кипят вполне шекспировские. Но, как правило, они не выходят за пределы гримерок и закулисных сплетен. Зависть? Да, конечно. Кто-то завидует Лилии. Она молода, талантлива, получила главную роль. Но между завистью и сброшенной на голову декорацией – пропасть.

Он был убедителен. Слишком убедителен. Его здравомыслие казалось таким же хорошо отрепетированным, как и его роли.

– А вы? Вы не завидовали Лилии Арсеньевой? – спросила Анна, глядя ему прямо в глаза.

Он выдержал ее взгляд, не моргнув.

– Я, милочка? – в его голосе прозвучало искреннее, чуть обиженное удивление. – Я – Михаил Громов, народный артист. Я играл на этой сцене, когда эта девочка еще не родилась. Чему мне завидовать? Тому, что ее имя завтра забудут, а мое останется в истории этого театра? Нет. Я испытываю к ней лишь отеческую нежность. И жалость. Потому что Лебедев использует ее талант, как хворост для своего костра тщеславия.

Он нанес точный, выверенный удар по репутации Кирилла. Анна снова сделала пометку. Неприязнь. Открытая, глубокая. Это был мотив. Не для убийства Лилии, возможно. Но для чего-то другого – точно.

Остальные актеры были менее информативны. Они были напуганы. Молодая актриса, игравшая второстепенную роль, рыдая, говорила, что уйдет из спектакля, что это знак, что они разбудили что-то страшное. Она повторяла слова о шепоте в темноте, который слышали на первой читке. Другой актер, молодой человек с модной бородой, пытался изображать цинизм, говорил о «хреновой технике безопасности», но его руки дрожали, когда он прикуривал сигарету.

Общая картина вырисовывалась ясная. Коллектив был наэлектризован страхом и недоверием. Кирилл Лебедев подлил масла в огонь своей одержимостью проклятой пьесой. Техническое состояние театра было плачевным. На этом фоне произошел инцидент, который каждый трактовал в меру своей впечатлительности.

Анна отпустила последнего актера и осталась одна в кабинете директора. За окном серый петербургский день начал сгущаться в ранние сумерки. Она встала и подошла к окну. Внизу, в мутной воде канала, качались отражения старых домов.

Она не верила в проклятия. Ее опыт, ее инстинкты, все ее существо протестовало против этой идеи. За каждым призраком, за каждым полтергейстом, за каждым голосом из ниоткуда всегда стоял человек. С его страстями, с его болью, с его корыстью. Так было в том деле, несколько лет назад. «Фантом из Озерков». Серия убийств, обставленных с мистическим антуражем. Газеты писали о ритуалах, пресса смаковала детали, экстрасенсы несли чушь в телеэфире. Начальство требовало не злить общественность и «проработать все версии». Она потратила два месяца, гоняясь за тенями, пока ее коллеги искали человека. Убийцей оказался тихий бухгалтер, мстивший бывшим коллегам. А пока она проверяла сатанинские секты, он убил еще двоих.

Этот урок она выучила на всю жизнь. Мистика – это дымовая завеса, ширма, за которой преступник прячет свой вполне материальный мотив и свои вполне реальные руки.

И здесь было то же самое. Кто-то очень умело использовал старую легенду. Кто-то хотел, чтобы все поверили в проклятие. Чтобы испугались, чтобы прекратили репетиции, чтобы пьеса снова легла на полку в архиве. Зачем? Что в этой пьесе такого, что кто-то готов пойти на убийство, лишь бы не дать ей снова зазвучать со сцены?

Или все было проще. Халатность техника Захара, который что-то упустил, а теперь прикрывается страшилками. Или личная неприязнь. Может, целью была не Лилия? Может, целью был сам спектакль, детище Кирилла Лебедева? Кто ненавидел его достаточно сильно, чтобы пойти на такое? Старый актер Громов, презирающий «московского выскочку»? Или кто-то еще, кто пока оставался в тени?

Она вернулась к столу. На ее ноутбуке была открыта схема колосников театра «Эхо». Лабиринт тросов, блоков, противовесов. Старая, сложная система. Чтобы разобраться в ней, нужен был специалист. Или кто-то, кто очень хорошо знает этот театр. Кто-то, кто знает его тайные тропы, его скрипы, его слабые места.

В дверь постучали. На пороге стоял Кирилл. Вид у него был еще более изможденный, чем утром. Глаза лихорадочно блестели.

– Я должен вам кое-что показать, – сказал он. Его голос был глухим и напряженным.

Анна молча кивнула, взяла со стола мощный фонарь и пошла за ним.

Он повел ее не на сцену. Он повел ее в святая святых, куда не пускали посторонних, – в театральный архив. Тот самый, подвальный, где пахло тленом и забвением. Старого архивариуса Замятина нигде не было видно.

Кирилл провел ее вдоль стеллажей к единственному столу, освещенному тусклой лампой. На столе лежала раскрытая черная кожаная папка. Рядом – машинописный лист, пожелтевший от времени.

– Вот, – сказал Кирилл, указывая пальцем на строчку в документе. – Это служебная записка по итогам расследования трагедии 1924 года.

Анна взяла лист. Пальцы ощущали хрупкость старой бумаги. Она прочитала. Сухой, казенный язык, перечисляющий смерти. Она дошла до пункта первого.

«Обрыв противовеса и падение элемента декорации («Небесный свод»), приведшее к гибели исполнительницы главной роли Е. А. Вольской».

Она медленно подняла глаза на Кирилла. Он смотрел на нее с каким-то странным, торжествующим отчаянием.

– Вы понимаете? – прошептал он. – Название то же самое. Декорация та же. Упала на том же самом месте. Во время репетиции той же самой, первой сцены. Это не совпадение. Это рифма. Кровавая рифма. Пьеса пишет себя заново, используя нас.

Анна положила лист на стол. Она посветила фонарем на раскрытую рукопись в папке. Неровные, летящие строки, выцветшие чернила.

– Это не пьеса пишет, Лебедев, – сказала она холодно и отчетливо, выключая фонарь и погружая архив в его привычный полумрак. Свет от лампы на столе выхватывал их лица, создавая резкие тени. – Это делает человек. Человек, который читал этот документ так же, как и вы. И который решил устроить историческую реконструкцию. Теперь наш главный вопрос – кто, кроме вас, знал об этом отчете? Кто имел к нему доступ?

Она смотрела на него, и ее рационализм был так же безжалостен, как свет хирургической лампы. Он вскрывал его мистический ужас, его творческую интуицию, и показывал под ними простую, уродливую схему человеческого замысла.

Кирилл молчал. Он смотрел на нее, и на его лице отражалась борьба. Он так хотел поверить в злой рок, в проклятие, потому что это было величественно и страшно. А реальность, которую предлагала ему эта женщина без иллюзий, была просто низкой и грязной. И оттого – гораздо более пугающей.