Глава 1 – Охота на гниляка
Всадники въехали на холм и осадили лошадей.
Двое родовитов держались впереди, особняком. По сторонам, чуть отставая, образуя охранный полукруг, их сопровождала десятка лучников-сычей[1]. В хвосте на коротконогих чахлых лошадках плелись паганы-гнути́[2].
Мангольд спешился с дубового, богато разукрашенного, жеребца. Следом на траву спрыгнул и Питит; конь Ворона[3] тоже был деревянным, хоть и не такой искусной работы. Лучники, те правили сосновыми, отвратительно грубо выструганными лошадками, больше походившими на обтесанные чурбаки. Паганам[4] магические артефакты и вовсе не разрешались.
– Монбон[5]! Будьте осторожнее! – предупредил Питит и взглядом указал лучникам быть наготове.
Воины спешились и ощерились стрелами, вложенными в натянутые тетивы, чутко прислушиваясь к каждому шороху.
– Гниляк может затаиться в кустарнике!
– И что с того? – Мангольд продемонстрировал Пититу кинжал. – Мой клинок быстро отправит его во Тьму[6]!
– Не думаю, – усомнился Питит. В отличие от монбона, ему доводилось выслеживать гниляков. Кинжал был бесполезен против этой мерзи[7].
– Какой-то мертвый паган! – проворчал уязвленный недоверием Мангольд. – Ну, мерцает во тьме синевой, как гнилушка! Ну, бродит по свету, из-за самородной магии, хотя давно помер. Что с того? Сдается мне, что ты пользуешься тем, что я никогда не охотился на гниляков. Нагоняешь на меня жути, а на себя – излишней важности!
Мангольд потянулся к филигранно вырезанной морде дубового жеребца и вытащил из отверстия в его темени серебряную клеть. Внутри сидела молодая, полная сил крохотная тирия[8] – мохнатое человекообразное существо, своим обликом походившее на крайне уродливую паганью. Мангольд поставил клеть с тирией на ладонь. Она прикрылась от яркого света трехпалыми ручонками, но подниматься на ноги не торопилась.
– Даже мерзокровка безмятежна. – Мангольд поднял клетку над головой. – А уж она-то учует самородную магию на все три сотни шагов вокруг. Убедился, Питит?!
Мангольд неожиданно встряхнул клетку, тирия взвилась, что-то застрекотала на своем диком наречии, зыркнула единственным глазиком и плюнула в сторону засмеявшегося обидчика.
– Очнулась, плутовка? Чего чирикаешь? Наверняка, хочешь прикончить меня каким-нибудь смертельным проклятьем. А, ну-ка, повтори!
– Монбон, прошу, не заигрывайтесь! Вы имеете дело с самородной магией!
– Остынь, Ворон! Серебро прутьев ее клети надежно заговорено! Это стоило мне целых девяти паганьих жизней! – Мангольд беззлобно пригрозил пленнице пальцем в кожаной краге и вставил клеть обратно – в голову деревянного коня. Без самородной магии тирии дубовый жеребец – просто дрова для растопки очага.
Слуга Мглы[9] только вступал в права; перед глазами спутников в лучах заходящего солнца, струясь и взбегая по склонам невысоких уютных холмов, буйно полыхало пламя вересковых зарослей; сколько хватало глаз, на ветру подрагивал густой розово-фиолетовый ковер. Лишь хаотичные пучки начавшей рыжеть иссохшей травы указывали на робкую поступь нового хозяина над погодой.
Мангольд шумно втянул ноздрями бодрящий, пронизанный ароматом вереска, воздух.
– Медовые колокольцы. Как же их любят овечки… А вон те холмы, похожие на торчащие груди юной прелестницы, – они ведь тоже во владениях отца?
Питит взглянул на далекие возвышенности, также покрытые фиолетовым загаром вереска, снял перчатки и развернул карту. Ворон провел грязным ногтем по засаленной бумаге, оставив глубокую черту, прищурившись, вгляделся в местность, покачал головой:
– Нет, монбон. Я думаю, там уже Вересковые земли малорода[10] Орби.
– Жаль. Я был бы не прочь прирасти этими чудными землями.
Питит пожал плечами:
– Я понимаю, что Ваш отец, достопочтимый Чард-с-Овечьих-земель, давно ждет от Вас какой-нибудь славной победы, которую можно было бы внести в родовую летопись, но… Кодекс первой крови[11] превыше корыстного вожделения. Для схватки за земли требуется очень веский повод. Мы же не выродки, а родовиты.
Мангольд вздохнул:
– В любом случае, будь это честная битва или разбойничья засада… И те, и другие сеют смерть! Тогда чем отличаются знатные родовиты от мерзи или каких-нибудь паганов? Неужели лишь титулами и особенными предлогами для убийств?
Питит скептически ухмыльнулся:
– Кажется, Вам не по душе титул малорода, монбон?
– Хм… Чего греха таить, я бы отказался от него… – Мангольд выдержал многозначительную паузу. – В пользу титула многорода[12]! – Он захохотал, довольный шуткой и хлопнул Ворона по крепкому плечу. – Эх, нашему бы гроду, да еще три вольверта[13]!.. Только без титула многорода им не бывать. Но ничего! Стану многородом, а там!..
– А там и до великорода[14] рукой подать! – вставил Питит. – Знай – мечтай себе дальше!
Родовиты, включая воинов, одобрительно засмеялись – каждый знает, приятные мысли ласкают не хуже опытной шлюхи.
Сейчас это казалось невероятным, но в детстве Питит тоже носил титул малорода. Пока был жив его отец – Рогмунд-с-Гнилых-земель. Старика прикончил Чард-с-Овечьих земель, знатные родовиты не поделили громадную торфяную поляну, начинавшуюся во владениях одного, и заканчивающуюся за границами владений второго… Настоящее богатство и надежный источник драгоценного в этих холодных краях топлива. В итоге, вспыхнула малая война до последнего родовита – единственный, разрешенный Кодексом первой крови, способ разом ответить на любые вопросы без ответов.
Пережив двадцать зим, Питит так и не смог забыть безумные от боли и ярости глаза поверженного родителя, когда тот стоял посреди двора и пытался засунуть выпавшие кишки обратно в жирный, выпирающий словно шар, вспоротый до грудины, живот…
Вернувшись с войны Чард-с-Овечьих-земель подарил Питита своему наследнику Мангольду, в качестве поживы. Он хотел, чтобы мальчик попробовал кровь врага. Мангольд тогда пережил лишь шестую зиму, был невысок, хил и совсем не зол, поэтому он бросил стилет к ногам родителя, отказываясь лишать жизни пленника ради потехи. Раздосадованный Чард хотел покончить с этим, но сын крепко схватил Питита за руку – мальчуганы выглядели ровесниками, и трофей прекрасно годился для веселых игр. Чард махнул рукой на странности сына – развлекайся…
Так Питит стал игрушкой, а после товарищем своего хозяина, навсегда оставшись без наследных земель и своего титула…
…Отряд направился по лощине, держась звериной тропы, вдоль небольшой говорливой речушки – к северным границам владений Овечьих земель. Где-то там паслась большая отара овец – одна из десятков, принадлежавших отцу Мангольда.
Первым трупы животных завидел один из сычей:
– Овцы! Они все мертвы! – сообщил он, зорко вглядываясь вдаль.
Отряд с осторожностью приблизился к поляне, вспугнув разномастную стаю коршунов с вороньем и парой лисиц. Растерзанные туши овец успели как следует вздуться. Тошнотворный запах тлена заставил всадников прикрывать носы рукавами туник.
– Их здесь около тридцати, – прикинул Мангольд, то и дело сглатывая подступавший к горлу комок.
– Не меньше, – согласился Питит. – А вон и пастух.
Безголовое тело пагана лежало, погребенное под овечьими тушами.
– Наверное, пытался спрятаться, – предположил Питит. – Но с гниляком такие трюки не пройдут.
– Почему пастух так странно обезглавлен? – Мангольд с ужасом поглядывал на торчавшие из раны позвонки; голову пагана не отсекли, ее будто вырвали из плеч с корнем, как морковку.
– Гниляки обожают жрать человечьи мозги, – сплюнув, просветил один из лучников. – Говорят, это они таким образом вроде как в паганцев пытаются снова обратиться. Соображают, твари, хоть и дохлятина.
– Занять оборону! – скомандовал Мангольд. Привычные к муштре сычи спешились и послушно выполнили команду.
– Я вижу, Вы уже не так полагаетесь на надежность своего клинка, – улыбнулся Питит. Он был собран и напряжен, но внешне продолжал сохранять безмятежность.
Мангольд не ответил на колкость, сейчас он лихорадочно пытался не растерять уменьшившееся хладнокровие и вспомнить всё, что знал про охоту на гниляков.
– Паган! – позвал Мангольд и к нему тут же засеменил бледный доходяга, отделившийся от группки остальных гнути́.
– Мой малород! – паган упал на колени перед жеребцами родовитов, ожидая своей участи.
Мангольд замешкался, но Питит спас положение:
– Разыщи жука-мертвоеда и проведи магический ритуал. Пускай жук укажет нам на спрятавшегося гниляка.
– Спрятавшегося?.. – передернуло от жути Мангольда, окончательно растерявшего боевой пыл. – Почему ты так считаешь?
– Разве Вы не слышите, мой малород? У тирий истерика!
Действительно, из голов деревяных коней всадников исходил гул.
Мангольд нахмурился: пропустить мимо ушей вопли ведьм мог только глухой или такой растерявшийся болван, как он.
Спеша выполнить приказ Ворона, паган принялся, на манер знатного борова, рыть землю у корней невысокой осины, и вскоре принес родовитам зажатого в кулаке жука-мертвоеда. Питит с седла лягнул носком сапога пагана по плечу, отгоняя его от Мангольда:
– Чего ты тычешь им в своего властелина?! Знай свое место! Колдуй, чернь!
Паган ойкнул от больного тумака, поклонился и засеменил к вытоптанной площадке, вероятно когда-то служившей мертвому пастуху местом для отдыха. Слуга прошептал что-то в кулак, достал насекомое, сильно сдавил его брюшко и деловито высосал брызнувшее содержимое. Мангольд поморщился.
Паган разделся донага, завертелся волчком, после закричал тонким, высоким, почти детским голосом:
– Остенде михи перицулум мортиферум!
– Никогда не привыкну к этим мерзким колдовским кривляниям, – признался Питит.
Паган остановился, засунул указательный палец в глазницу и ловко поддев, выковырял глаз; по щеке гнути́ побежал бордовый ручеек. Рыдая от боли, он торжествующе вскинул руку, сжимая в измазанных кровью пальцах глазное яблоко. Замер. Поводил рукой, давая оторванному глазу осмотреться.
– Вижу! – завопил бедолага. – Я вижу притаившегося гниляка, властелин!
– Покажи его нам! – с дрожью в голосе приказал Мангольд. – Отряд – готовься!
Паган отбросил ненужный более глаз, и, болтая на бегу срамом, отчаянно кинулся в заросли.
Мангольд видел, как тело обреченного несчастного стало покрываться алой сеткой – колючие ветки кустарников вспарывали кожу не хуже лезвия ножа.