Коммунальная опера

Жизнь художника

Художник умер в четверг. За год до кончины он поселился в маленькой, как сундук, комнате с овальным окном, в самом конце коридора.

Фамилия художника была Печенкин.

Ни в одной книге Клюев не мог найти такой фамилии. Молчали о Печенкине газеты. В тот год Клюев впервые в жизни попросил маму выписать несколько газет. Она согласилась:

– Ну, ладно, давай выпишем. А вдруг не повредят?

Тем временем в мире творилось всякое. Какие-то вооруженные до зубов заграничные бандиты напали на страну вековых пальм и гигантских глиняных изваяний. Это отразилось в длинной квартире всплеском тоски и безверия. Всплеск оказался настолько сильным, что огромные фиолетовые штаны, висевшие на веревке в кухне, с этой веревки куда-то пропали. Соседи стали говорить, что это новый жилец их упер: «чтобы использовать в творчестве».

Правдой это было или нет, Клюев мог только догадываться. Однако из газет он уже знал, что талантливому художнику штаны не нужны: и так может жить.

Однажды Печенкин вошел в квартиру и, некоторое время походив в молчании по коридору, произнес:

– Совсем раздевают, сукины дети!

И с размаху ударил кулаком по тазу на стене.

На следующее утро он привел домой натурщицу. Точнее, какую-то тетю в телогрейке. В тот день Клюев хотел что-то нарисовать на бумаге, но вышло что-то странное. Он так и не смог определить, что у него получилось, и с чувством надежды на лучшее лег спать. Ночью кто-то брал его за руку и говорил:

– Не покушайтесь на страну изваяний!

Натурщица, которую привел Печенкин, кого-то ему напоминала. Кажется, он видел ее в кино. Или в жизни. Она представляла из себя женщину упитанную, жизнерадостную, но без передних зубов. Она мыла стаканы из-под томатного сока в кафе под тентом. Этот сок имел привкус железа. Мама запрещала Клюеву его пить. Она утверждала, что от этого сока в желудке могут появиться гвозди.

Волею судьбы Печенкина звали Василием, отчество у него было Иванович. Внешне он напоминал известного красного командира, большого друга революции. На этом сходство заканчивалось и начиналась разница. Эта разница состояла в том, что Печенкин наверняка бы стал академиком искусств, если бы написал эту натурщицу классически. То есть в грязном халате и без передних зубов. И заключил бы холст в золоченую раму размерами с парадную дверь. Тогда бы Печенкина выставили в музее, и, чтобы поглядеть на его картину, стояла бы длинная очередь, как за советским ситцем, и, если бы дело было зимой, то у всех бы замерзли ноги. Об этом бы написали в газетах, снабдив сообщение заголовком:

«Событие в стране человеческих грез!»

Но он почему-то ее не написал. Он стал пить с натурщицей водку, запивать ее томатным соком и есть отдельную колбасу, лежавшую на серой бумаге. Выпив, они громко говорили про Египет, причем в это слово натурщица вместо «г» вставляла «б». Страна, которая получалась в результате этого превращения, Клюеву известна не была, но он подозревал, что и она существует. Причем где-то рядом. Подтверждением этой догадки явилось то, что ночью в комнате художника упали трое: он сам, его натурщица и деревянная табуретка.

На другой день из кухни исчезли огромные фиолетовые штаны. А вместе с ними и натурщица в телогрейке.

Печенкин после этого двое суток не показывался из своей комнаты. Из-за двери слышен был только его голос: «Эх, товарищ Сталин, вы хоть и большой ученый были, а Клаву мою уберечь не смогли!»

Вышел он из комнаты на пятый день, бритый и в белой рубашке с воротником значительно менее белом. Одеколоном пах, как автоматический пульверизатор в ГУМе. В кухне всем сказал, что пошел оформлять государственный заказ, и ушел. А вечером привел натурщика: высокого сутулого дядю в бороде и сапогах. Этот дядя натужено кашлял, а Печенкин кричал, что он теперь напишет серию портретов для праздничной выставки на Центральном телеграфе. Но поразительно то, что он так и не сделал набросков с этого дяди.

Прошло еще два месяца. За это время мимо Клюева прошла в комнату художника толпа натурщиков и натурщиц, и все они были похожи на тех, самых первых.

Потом четверг наступил, так и не отмеченный в прессе, и Клюев, по своему обыкновению, ходил в кино. Наверное, он пришел домой слишком поздно. Печенкина уже вынесли. То место, куда его вынесли, называлось странно: «погост». Клюев думал, что туда все рано или поздно отправляются погостить. Будь ты художник или еще кто. Отличие только одно: за гробом художника всегда пойдет какая-нибудь натурщица в телогрейке. Ведь он завещает ей все, что не вышло создать. Загадочное и большое.

Приключение с рыбой

До сих пор очаровательна давняя каменная улица, на которой и теперь так много прохожих, что трудно их сосчитать. Эти прохожие, пихая друг друга, садятся в трамвай, и самое незабвенное, что поездка на трамвае когда-то стоила три медных копейки. Сохранилась и мягкая привлекательность пыльных листьев на деревьях, газетного киоска, небольшого памятника знаменитому Изобретателю Колеса и той непротяженной вывески на магазине, которую можно было прочесть, если влезть с ногами на подоконник.

Он влезал и читал:

«ЖИ…ВА…Я… РЫ…»

Остального он не мог прочитать, поскольку остальное из-за дефекта вывески куда-то пропадало.

Но очаровательней всего прочего казалось ему, что его окружают добрые люди. Соседи. А проще говоря, жильцы.

Вот как-то в субботу.

Один жилец, ходивший с начала весны до начала осени в калошах, купил длинную живую рыбу. Как это у него получилось, никто из соседей так и не выяснил, но факт, что рыба долго плавала в ванной. Настолько долго, что научилась говорить. Ясно, что говорила она исключительно несерьезно:

– Отцы родные! Чего ж вы по мне сапогами!

И, как покупное существо, не могла уточнить, о каких сапогах и отцах идет речь.

Соседям по разным причинам требовалось ванная комната и достаточно часто. Это теперь говорят, что ванная нужна исключительно для того, чтобы разводить в ней водоплавающих животных, а тогда нужна была, чтобы стирать и мыться.

Поэтому соседи подходили к двери ванной и удивлялись тому, что за запертой дверью кто-то постоянно есть и в воде плещется.

– Да, задача-то какая! – говорили друг другу лишенные ванной жильцы. – Там явно кто-то есть! Но кто?

Вместе с другими приходил под дверь поудивляться и розовощекий владелец глиняной свиньи-копилки, известный в квартире «итальянский романист» Петр Палыч Бочкин. Пробившись сквозь толпу, он прикладывал ухо к двери и требовал гробовой тишины, а после кричал:

– Эй, ты, друг любезный! Ты там зачем поселился?

Никто не отзывался.

Соседи дружно говорили «Хм!» и выразительно переглядывались. В их глазах отчетливо читалось: пора дверь ломать!

Но тотчас в рядах возникало смятение. Это смятение облетало всю квартиру, крутило колеса велосипеда, висевшего на стене, и, звякнув стеклом в окне кухни, возвращалось под дверь ванной. Тогда в глазах жильцов читалось другое: ломать дверь пора, но её (дверь) ломать жалко. Тут опять приходил Петр Палыч Бочкин, сосед и писатель с круглым, как обеденная тарелка, лицом. Он, по своему обыкновению, не очень долго молча стоял. Ему обязательно надо было что-то сказать. И он говорил, что, по его мнению, в ванной плавает дворник или почтальон, а может, сантехник или машинист. «Не думаю, что министр, – добавлял он. – Откуда ему у нас в ванной взяться?» Впрочем, соседей в этом убедить не удавалось, и, сославшись на не до конца дописанное произведение, он уходил к себе в комнату.

Толпа рассеивалась. Шумок гулял по квартире, отдаваясь гулкой музыкой в большом медном тазу на стене. Казалось, грустную увертюру играет залетный оркестр…

Под эти звуки мама с работы домой возвращалась и, выпив чаю и чего-нибудь легкого съев, просила Клюева сесть на стул напротив нее. Он вздыхал, но, сдвинув бескозырку на затылок, с печальным видом садился. Она смотрела ему в глаза и говорила:

– Зачем ты с людьми так? Они тебе что плохого сделали? И потом, я тебе деньги неделю назад на что давала? А ты что купил?

Клюев отвечал, что и в мыслях не держал ничего такого.

– Я знаю, как ты в мыслях ничего не держишь, – говорила мама. – Ты еще толком читать по-русски не научился, а уже с людьми такие вещи вытворяешь.

– Нет, мама. Это они сами. Ты можешь у Петра Палыча спросить. Он-то уж знает!

– Конечно, он знает. Конечно! Он чайник в кухне толком не может вскипятить, этот твой Петр Палыч. Сочинитель! Декамерон! Боккаччо! Как же! Он-то уж знает! Сказки всё! Дудки!

И Клюеву ничего другого не оставалось, как только маме сказать, что он, несмотря на всю эту непредвиденную историю, отлично понимает, откуда ноги растут.

– Какие еще ноги? – еще строже спрашивала мама. – Ты это о чем?

И он ей, сбиваясь, вскакивая со стула и снова на него садясь, пытался объяснить, какую обломанную светящуюся вывеску ему вечером удалось прочитать с подоконника. Это было очень занимательно! Настолько, что он теперь на все сто процентов уверен, что это – не Бочкин, а рыба.

– Чем, мама, ты сама захочешь, тем я могу поклясться, что это так. Всеми сновидениями, всем кинематографом и даже всеми звездами, которые разглядывал у бабушки в телескоп!

Клялся он и небольшими птицами на деревьях и своим деревянным конем с оторванным ухом. Могу, сказал, по такому случаю я и в ладоши похлопать.

– Чтоб мне так жить! – достаточно взросло доказывал маме Клюев. – Чтобы мне на трамвае никогда не ездить!

И, подбежав к двери и ее распахнув, он добавлял, что сам видел, что рыбу, завернутую в серую продовольственную бумагу, проносили по коридору, и она шевелила в этой бумаге хвостом – наверное, скучала без воды. Вот только кто ее проносил по коридору, он никак не вспомнит. Помнит галоши и шишку на лбу. А после слышал всплески за дверью ванной комнаты и голос: – «Ну, повторяй за мной: от-цы… род-ные… чево ж… вы… по мне… са-по-га-ми…»

– Ну, смотри, – ничего не поняв, говорила ему мама. – Чтоб первый и последний раз. А то в угол поставлю. Зачем тебе в твоем мелком возрасте над взрослыми людьми издеваться? И без тебя есть кому.

Это необъяснимое со всех точек зрения приключение нашло бы наверняка свое трагическое завершение в коммунальной кухне. Дверь в ванную открыли с помощью железных инструментов, и запах жареной рыбы возвестил о грустном конце. Да, так бы и случилось, если бы…

Если бы по ночам за шкаф к нему не стал приходить человек. Он был в серой кепке. Такие, как он ездят на трамваях, утром ходят по комнате в трусах, раз тридцать могут отжаться от пола, а в черном кожаном портфеле с ручкой возят батон колбасы и зеленый банный веник. Этим веником они бьют себя в банном пару, а колбасу едят, когда им есть хочется. Иногда один из них приходит в гости к маме, и тогда Клюева, не успевшего в темноте шкафа спрятаться, выгоняют в коридор или отвозят на метро к бабушке. С тем, чтобы не мешал чай пить, а не коммунальную водку. А если неугомонного человека в бескозырке совсем уж некуда девать, мама шепотом говорит:

– Тсс! Мальчишка не спит! Тсс! Он уже все понимает…

Он понимал. Не всё, но достаточно много. Он догадывался, зачем человек приходил и почему мама говорила: «Он уже все понимает». А когда человек не приходил, то мама ходила на танцы. Они повадились ходить туда с красивой рыжей соседкой, вагоновожатой. На танцах было весело, потому что там оркестр играл. Этот оркестр, состоявший из восьми человек в одинаково светлых костюмах, сидел на деревянной эстраде, и над ним мигали лампочки: красные, желтые и зеленые. Пахли поздние цветы, и закатное небо светилось таинственным светом. По небу проплывали облака, похожие на крупных рыб. Казалось, что все это происходит глубоко на дне, среди подводных трамваев и каменных водорослей.

А когда в ванной поселилась рыба, мама с соседкой на танцы стали чаще ходить. Возвращались они поздно, при свете полной луны, и Клюев слышал, как они смеялись в общей кухне и гремели чайником. Он слышал и другие голоса, напоминавшие мужские.

Потом он спал и ничего не слышал.

А утром бежал в ванную к рыбе. Он стоял в ванной комнате и смотрел на нее. Он думал: «Она ведь живет и двигает широким раздвоенным хвостом, торчавшим раньше из серой оберточной бумаги…»

Так что было это еще одно удивительное и, похоже, волшебное приключение. Вот только конец его затерялся в дали тех же дней, как и все остальное…

Август в деревне

Как-то у Клюева и его мамы отыскались дальние родственники в деревне. Настолько дальние, что расстояния до них было три дня пути. Это же выходило из письма, полученного в самый разгар душного и пыльного городского лета.

Письмо принес почтальон, невзрачного роста старик, который еле притащился к ним на пятый этаж. Войдя в квартиру, он взялся кричать в коридоре:

– Ну, кому тут письмо? А? Ну, кому тут письмо? Эй, люди! Эй, граждане. Эй, жильцы! Повымерли все, что ль? Отвечать бывшему генералу речной кавалерии!

Квартира долго не отвечала, лишь только в медном тазу на стене отзывалась печальным эхом скромная музыка.

Наконец из комнаты вышел Клюев. Он был все еще не очень большой, поскольку ему иногда было скучно расти.

– Вы, дедушка, кричите тут зря, – сказал он.

– Зря никто не кричит, – сказал ему дедушка. – Всякий крик в душе оседает.

– А все равно зря, – сказал Клюев. – Тут люди от духоты все оглохли. Я один пока еще что-то слышу, потому что дома часто сижу. Хорошо, давайте письмо. Вот вам за это десять копеек.

Почтальон взял деньги и ушел. Точнее, потащился с пятого этажа на улицу. Тащился он долго и по дороге невнятно шумел. А Клюев вечером показал письмо маме.

В тот вечер мама была такой уставшей, что даже не сумела удивиться. Она села за стол и, разорвав конверт, стала тихо читать.

Клюев стоял рядом. Один ботинок он давно уже снял и куда-то забросил. Поэтому стоял частично босой, но гордый и любопытный.

Он видел, что письмо написано плохим грустным почерком. Он подумал, что так могут писать только наиболее дальние родственники, населяющие недетскую сонную глушь, или кто-нибудь в правительстве, когда от заседаний голова устает.

Прочитав письмо, мама сказала:

– Ничего не понимаю! Какие-то родственники, пруд с лягушками… Откуда это все взялось? Время, что ли, такое? И адрес странный: «Москва, Клюевым»… А может, это вовсе не адрес? А ну-ка, неси сюда наш семейный альбом. Мы сейчас с тобой сверяться будем. А окошко можешь прикрыть. Ах, как грохочет летом столичный город!

Клюев закрыл окно. А после навсегда запомнил, как мама сдувала с альбома пыль…

Запомнил он и то, что в альбоме отыскалась одна надорванная сверху фотография. Были там и другие, некоторые почему-то без лиц, страшные, будто из другой жизни. Об этой жизни Клюев ничего не знал, но думал, что узнает.

На фотографии, которую выбрала мама, человек несколько дальних родственников стояли рядом с черным пианино. Что это за пианино, Клюев мог только догадываться. Правда, он думал, что это, наверное, очень дорогостоящий деревянный инструмент с латунными педалями. С его помощью можно сочинить одну из лучших в мире опер. О том, как люди живут.

Разглядывая фотографию, мама долго вздыхала. Ей было что вспомнить. Она сидела за столом и говорила, что было такое время, когда все письма приходилось сжигать. Клюев стоял рядом и спрашивал:

– Зачем?

– А затем, чтобы не было слов, но оставались воспоминания.

Тут она многозначительно посмотрела на Клюева и сказала:

– А отчего бы тебе ни поехать к родственникам в деревню? Город ты уже знаешь, поезжай-ка теперь на природу. А то тут ты и вырасти не успеешь, как задохнешься.

Тогда-то и сел Клюев в тот длинный медлительный поезд, который в дороге часто останавливался, и пассажиры выбегали из вагонов и прятались для чего-то в кустах.

Вот этот поезд и привез Клюева в недетскую сонную глушь.

* * *

Он хорошо запомнил, что деревня оказалась почти целиком деревянной. Деревянным было все, не считая, конечно, дороги, по которой шел с чемоданчиком Клюев, многочисленных кур и каменной церкви без купола, на стене которой росли небольшие кривые деревья. Клюев плохо представлял, что такое церковь без купола, поэтому решил, что это что-то вроде их городского планетария во время ремонта. В нем он был до начала ремонта и, задрав голову, с большим интересом разглядывал искусственное звездное небо.

Небо в деревне оказалось настоящее. Такое, как в городе. Только значительно больше. И лес был, похожий на бесконечный нетронутый парк, из которого вывезли летнюю эстраду и все аттракционы, но где-то в сумерках оставили таинственную машину, которая ухала по ночам – должно быть, от скуки страдала.

В лесу жили птицы, ежи и еще какие-то неизвестные звери, а также росли грибы.

Трамваи по деревне не ходили. Клюев ни одного не видел. Зато ходил трактор. Спереди к трактору был приделан портрет человека в специальной одежде, которая на местном языке называлась «френчем». Кто это такой на портрете, в разных концах деревни думали не одинаково. В дальнем конце думали, что это – адмирал Колчак, а в ближнем – его величество ефрейтор Ворошилов. Некоторые были другого мнения. Они утверждали, что Ворошилов был в другом звании. Как военный начальник с шашкой наголо.

Словом, впечатлений на природе оказалось такое море, которое размерами напоминало воздух. Не тот, которым все мы дышим, а тот, в котором вечно пахнет грозой.

Одевался в деревне Клюев празднично. В длинных и красивых черных трусах из сатина, он своими худыми ногами любил попылить на большой деревенской дороге. При этом кричал: «Вперед, пионеры! Взлетим выше солнца!» И кто-нибудь из-за забора, на котором на кольях располагалось много всякой деревенской всячины, ему кричал: «Не ори, политический!» На это Клюев не обижался, но шел гулять куда-нибудь в глушь.

Жил он у родственников. В их доме было очень чисто. В тазу, стоявшем на скамейке, лежали яблоки, красные и желтые, а на стене висели цветные фотографии молодого военного и его жены. В углу стояли сапоги, и кто-нибудь на большой кровати спал, длинный и шумный во сне… Родственники почти не пили. А если и пили, то не так, как в городе, а более весело и все больше мутную жидкость из огромной бутылки… Иногда ночью Клюев просыпался – кого-то тяжко били об крыльцо. На следующую ночь он снова просыпался – кого-то били об плетень. Были и другие ночи. Без драк, отчаянно темные и с таинственными вздохами неизвестной машины.

Днем Клюев часто купался. Нигде еще он так хорошо и часто не купался, как в этой деревне, в заросшем пруду с лягушками и жуками-водомерами. Говорили, что ночью на берегу этого пруда танцуют раздетые девушки, заманивающие людей на самое дно жизни. Клюеву хотелось взглянуть, что это за жизнь за такая на дне. Однажды ночью он пробрался на берег и увидел там человек десять голых девушек, среди которых танцевал вполне одетый мужчина, о котором по деревне ходили слухи, что он из области. После выяснилось, что это имел место праздник на природе – в честь присвоения области имени ефрейтора Ворошилова.

Так что почти сказочная жизнь окружала Клюева, и он всему верил.

Верил он и тому, что рассказывал ему Сергей, добротный деревенский человек. С ним он завел дружбу. Годами этот Сергей был старше Клюева. В тяжелую деревенскую жару, когда звенел окружающий воздух, он носил громоздкие сапоги и серую бесформенную кепку. Еще он много курил, солидно ругался и мотивировал свой костюм известной традицией одеваться по зову предков.

– Ты чего думаешь, – бывало, выйдя из своего сарая, говорил Клюеву этот Сергей, – у нас тут еще в гражданскую так ходили и в период коллективизации, а после и в период сражения с гитлеризмом. Я к сапожищам целиком привык. Меня из них оглоблей не вышибешь.

Клюев уже знал, что такое оглобля, а потому и соглашался с тем, что говорил ему Сергей.

В чемодане, с которым он приехал в деревню, он вместе с трусами, майками и зубным порошком привез несколько книг. Бог весть, что это были за книги и зачем он их привез. Может быть, опять задание на лето, а там кто его знает… По крайней мере, вскоре он почти разучился читать, хотя и помнил наизусть почти всего любимого им Шекспира, и решил подарить книги Сергею. Он прямо так и сказал:

– Да на, бери. Мне моя мама еще, знаешь, сколько таких накупит.

Снова был день. Они сидели на пруду. В голубом небе над ними летали птицы. Сергей, опустив один сапог в воду и болтая им, говорил, что хочет выучиться на ассенизатора и что это нормальная работа, потому что все равно кому-то надо возить дерьмо. Но когда речь зашла об этих книгах, Сергей даже вскочил. Вскочив, он всячески принялся от них отбояриваться. Он подпрыгивал на пруду и непрерывно курил, утверждая, что у них в деревни есть каменная библиотека в бывшей церкви. Книги оттуда давно уже все поперли, но вывеска осталась. Он трижды показал рукой в сторону этой вывески, и Клюев представил себе, как под вывеской сидит человек в стеклянных очках, с большим птичьим носом и думает о том времени, когда была напечатана первая книга…

– Ну, это не та категория, – сказал умно Клюев. – У нас в городе вывесок тоже полно.

– Был я у вас. Видал, как вы там все выё…ваетесь, – сказал Сергей.

– Чего? – не понял Клюев.

– Башками машете, – пояснил Сергей.

– Но я-то не машу, – сказал Клюев.

– Ты не машешь, – согласился Сергей и, осмотрев его снизу до верху, солидно заметил:

– Зато ты по праздникам красного сахарного петуха сосешь!.. И еще солидней добавил:

– У вас там их весь город сосет!

Затем он, не пояснив, откуда он все это знает, громко заговорил про какие-то «городские подачки», называя их еще более грубо, чем Клюев мог предположить, и он решил его дальше не слушать, чтобы не насовать чего-нибудь немелодичного в будущую оперу, которую он все-таки думал когда-нибудь написать и передать по радио.

Решив больше не слушать оратора, он уставился на птиц, а Сергей продолжал:

– Город-то чего? А деревня – чего? Мы и в деревне читать тоже умеем. Сами порой книги пишем. Так что эту ты забирай, а то я, знаешь, чего тебе оторву.

Сергей расстегнул штаны и показал, что он может оторвать Клюеву; тот несколько забеспокоился и вспомнил рыжую соседку, тётю Наташу в длинной общей квартире. Но потом Сергей книги взял и сложил их у себя в сарае, где на видном месте хранил большие железные клещи, двуручную пилу, круглый точильный камень и одну тонкую книжку, купленную им когда-то вместо мыла: «Санитарные основы плотской любви».

– Ладно, – сказал он, – будет чего покурить в холода. Я летом курю папиросы. А зимой мне и махра сойдет.

Еще одна книга, привезенная Клюевым в деревню, называлась «Пособие по воздухоплаванию». Текста в ней было мало – почти одни картинки, отражавшие все знаменитые попытки человечества научиться летать. Таких картинок насчитывалось больше двухсот, но Клюеву больше других нравилась одна. На ней был изображен мужчина с лицом круглым, как обеденная тарелка, и с крыльями, привязанными прямо к пиджаку.

Как он ими махал, по законам какой механики, он и в городе не смог разобраться. Надпись под картинкой усугубляла таинственность: «Чем больше площадь, тем маши сильней». И Клюев, зная опыт и мудрость своего деревенского друга, решил показать ему это загадочное изображение.

Показал он его в лесу, в один из дней последней декады августа. Сидели оба на пне. Сергей курил. А про картинку, внимательно ее рассмотрев, сказал, что мужиков с крыльями не бывает – летают районные начальники и прочая сволочь. Но, подумав, прибавил, что жил у них один горбатый да полоумный, колхозный сторож Макар Ефимыч. Но и тот в позапрошлом году упал с колокольни. Вся деревня пришла поглядеть, как он будет падать. Как раз на 1-е мая. Этому сторожу снизу кричали: «Ефимыч! Ты не очень-то там!» А он отвечал: «Я-то не очень, а вот вы внизу чего-то очень!» Дня через три он, пролетев метров десять горизонтально, упал вниз вертикально, после чего его уволили из колхозных сторожей, мотивировав это тем, что разбившихся сторожей не бывает. Закопали Макара Ефимыча на дальнем сельском кладбище, поскольку на ближнем не было места и там закапывали только тех, кто от зари до зари надламывался на работе. В могилу воткнули палку с прибитой к ней доской. На доске написали: «Падающего подними». И Клюев, хоть и мало что понял, но опять со всем согласился. Он даже подумал, что людям, наверное, нужен хороший летающий Макар Ефимыч, а вертикально упавший им не нужен.

Как-то он хотел сходить поглядеть на могилу Макара Ефимыча, но дороги не нашел. К тому же на второй день пути пошел дождь, и он вернулся назад. И на другой день был дождь, а потом еще всю неделю. В деревне стало холодно и сыро. Наступившая непогода окончательно оправдала в глазах Клюева, что Сергей одевался в кепку и сапоги по призыву очень мудрых предков. По крайней мере, сам он часто промачивал ноги, перестал выходить в трусах на большую деревенскую дорогу и пасмурными ночами стал прислушиваться к ветру, о чем-то певшему в печной трубе.