Горизонт событий. Когда умирают звёзды

Дождь хлестал по крышам, как тысяча бьющих в унисон сердец.

Небо гремело, ветер выл в щелях старого приюта.

Эдвард сидел у камина, прислушиваясь к вою стихии, —

когда дверь дома вдруг распахнулась.

Он подошёл и закрыл её, решив, что виноват ветер.

Но в тот миг, где-то в глубине коридора, что-то шевельнулось —

не звук, а дыхание, шорох, словно сама тьма сделала вдох.

Позже, когда ночь почти угасла,

их разбудили крики детей.

Эдвард и Ричард сорвались с места.

Свет лампы дрожал в их руках,

когда они ворвались в детскую.

То, что они увидели, разделило их жизнь на до и после.

Все дети были мертвы.

Кровь блестела на полу и стенах,

запах железа стоял в воздухе.

И посреди этого кошмара стояла Элизабет —

она тоже прибежала на крик;

а рядом возвышалась фигура в тёмном плаще,

лицо утонувшее в тени, и глаза – алые,

как раскалённые угли – смотрели в бездну.

Вампир.

Эдвард выхватил револьвер, Ричард – нож,

но чудовище двигалось быстрее.

В одно мгновение оно оказалось рядом с Бет,

вцепилось ей в плечо – и впилось клыками в шею.

Она вскрикнула.

Эдвард выстрелил – промах.

Ричард бросился вперёд, но его отбросило ударом в стену.

Всё происходило, как во сне, где время вязнет в страхе.

И вдруг окно распахнулось.

Ветер ворвался внутрь, сбивая лампу, гася пламя.

Снаружи сверкнула молния —

и в доме появилась тень с крыльями.

Монстр.

Существо, что годами следило издалека,

вошло в дом, словно сама ночь приняла облик.

Оно бросилось на вампира —

и прежде чем тот успел обернуться,

схватило его обеими когтистыми руками,

чьи продолжения – тонкие щупальца, подобные щупальцам осьминога, —

оплели тело врага и с чудовищной силой оторвали голову.

Тело вампира содрогнулось —

и в следующую секунду рассыпалось в пепел,

который, закружившись вихрем, осел на полу.

Всё стихло.

Лишь дыхание.

Лишь треск далёкой грозы.

Братья застыли.

Эдвард поднял револьвер,

но рука дрожала.

Он не мог понять – кто перед ним:

спаситель или чудовище?

Монстр стоял среди пепла.

Ветер колыхал его крылья,

и на груди мягко мерцали синие прожилки света.

Он посмотрел на них —

в этом взгляде не было ни злобы, ни торжества,

только боль,

тоска того, кто снова коснулся смерти.

Бет лежала на полу.

Её кожа бледнела, зрачки темнели,

а по венам пробегала серая, как пепел, тень.

– Она заражена… – прошептал Ричард.

Эдвард опустился на колени.

– Нет… нет! Сделай что-нибудь!

– Я… не знаю… – ответил брат.

Монстр смотрел на них —

на их отчаяние, на их любовь,

такую чистую и беспомощную.

Он хотел остаться,

сказать, что есть способ,

но знал – нет.

Он видел это прежде,

в иных судьбах.

Медленно повернулся – и исчез в шторме.

Тихо. Без звука. Без следа.

Эдвард подбежал к окну —

но там был только дождь и запах озона.

Молния осветила на мгновение небо,

и ему показалось, что вдалеке мелькнул силуэт,

растворяющийся в облаках.

– Что это было?.. – прошептал Ричард.

– Я не знаю, – ответил Эдвард.

– Но он спас нас.

Они замолчали.

В воздухе ещё витал пепел,

а в центре комнаты лежала их сестра —

уже не живая, но ещё не мёртвая.

С тех пор их жизнь стала бесконечной болью.

Они спрятали Бет от охотников и экзорцистов

в подвале старого сиротского дома,

где ночь никогда не кончалась.

Там, где не касался свет,

она начала своё второе существование.

Братья оберегали её —

днём и ночью.

Они стали охотниками на вампиров,

чтобы их боль имела выход.

Но иногда, когда ветер приносил запах грозы,

Ричарду казалось – кто-то стоит за окном.

А Эдвард чувствовал,

что за ними наблюдают издалека.

Он не знал,

что тот, кто уничтожил вампира,

всё ещё следил за ними.

И страдал.

Глава 6. Пепел и дождь

«Я убил, чтобы спасти.

Но, спасая, коснулся смерти.

Быть может, таков мой крест —

защищать тех, к кому не могу приблизиться.»

– из дневника безымянного странника

Он шёл по лесу.

Дождь бил по коже, по крыльям, по открытым ранам,

в которых ещё тлел запах пепла и грозы.

Каждая капля звучала, как упрёк.

Мир был сер, словно вымыт до последней краски.

Он не чувствовал боли —

только тяжесть.

Не ту, что от ран,

а ту, что приходит после осознания.

Он впервые убил.

Не ради себя.

Ради других.

И всё же – убил.

Перед глазами вновь вставала та комната —

мёртвые дети, алый свет

и девочка с испуганными глазами,

которую он не смог спасти до конца.

Он сел у подножия старого дуба.

Дождь стекал по лицу, словно сама природа плакала вместо него.

Крылья безвольно опали,

а когти и щупальцы вонзились в землю, будто он искал в ней прощение.

– Почему, – прошептал он, —

всё, чего я касаюсь, погибает?..

Ответа не было.

Только шорох ветра

и запах мокрой земли.

Он взглянул на ладони —

на них всё ещё блестели следы пепла.

Пепла вампира.

Пепла жизни.

Пепла вины.

Он опустил руки в поток дождевой воды,

пытаясь смыть с себя следы смерти,

но пепел не исчез.

Он впитался в кожу,

словно стал её частью.

Тогда он понял:

всё, что он сделал,

всё, что ещё сделает, —

навсегда останется на нём.

Он поднял взгляд.

Сквозь рваные тучи пробивался свет —

бледный, далёкий,

но живой.

И впервые за долгое время он позволил себе почувствовать сожаление.

– Я не человек, – прошептал он, —

и не демон.

Я просто ошибка,

пытающаяся стать прощением.

Далеко, за холмами, мерцал свет города.

Он знал – там живут они.

Те, кого он спас.

Те, кого, возможно, он больше никогда не увидит.

Он мог уйти.

Забыть.

Но не смог.

С тех пор он возвращался —

ночами, издалека.

Следил, чтобы вокруг их дома не появлялись тени.

Оберегал из тьмы,

не ожидая ничего взамен.

Иногда, в окнах старого приюта,

он видел силуэты:

двух братьев

и девушку с закрытыми глазами,

чей лоб касался света свечи.

И в эти мгновения

он чувствовал – не зря.

«Если даже чудовище может защитить свет,

значит, в этом мире ещё есть место для искупления».

Он расправил крылья.

Дождь стихал.

Где-то вдали гремел последний раскат грома —

и тьма снова закрыла его след.

Глава 7. Кровь, которая не становится жизнью

«Иногда самое страшное чудовище – не тот, кто пьёт кровь,

а тот, кто живёт, зная, что не может умереть.»

– Из записей Ричарда

Дом сирот стоял теперь пустой.

Лишь ветер стучал в разбитые ставни,

а за стенами властвовала тишина – такая плотная,

будто сама смерть дышала в ней.

Эдвард и Ричард долго смотрели на дверь,

за которой оставалась их сестра.

Ни один не решался войти.

– Она… спит? – тихо спросил Ричард.

Эдвард кивнул:

– Лучше бы не проснулась.

Но они знали – проснётся.

И позовёт их по именам тем же голосом,

в котором теперь будут звучать чужие ноты —

эхо крови, не принадлежащей человеку.

Она очнулась ночью.

Сначала просто открыла глаза —

и мир стал слишком ярким, слишком острым.

Она слышала всё:

биение сердец за стеной, капли дождя в водостоке,

даже дыхание братьев на лестнице.

– Ричард?.. Эдвард?.. – прошептала она.

Голос дрожал, как свеча на ветру.

Ричард вбежал первым, Эдвард – следом.

Они не знали, обнять ли её или бежать.

Она выглядела почти прежней —

бледная, с мягкими чертами,

но в глазах был иной свет:

холодный, стеклянный, как луна над кладбищем.

Она попыталась улыбнуться.

– Я… хочу есть.

Эти слова ударили сильнее, чем любая рана.

Они кормили её кровью животных —

сначала куриной, потом свиной.

Покупали тайком у мясников,

приносили в запечатанных бутылях.

Эдвард настоял:

– Ни капли человеческой крови. Она должна помнить, кто она.

Но с каждым днём её мучил всё сильнее голод.

Иногда по ночам Ричард просыпался от звуков —

от её дыхания рядом, от едва слышного шипения,

от того, как она сжимала кулаки,

чтобы не прикоснуться к его горлу.

Она плакала потом —

без слёз, потому что тело больше не могло плакать.

Днём братья уходили на охоту —

теперь не за зверями, а за вампирами.

Каждая схватка была не просто долгом,

а искуплением.

Они убивали тех, кто когда-то превратил их сестру в чудовище,

но с каждым телом, обращённым в пепел,

им становилось только тяжелее.

Ричард писал в дневнике:

«Мы очищаем землю от зла,

но, кажется, зло не там, где кровь.

Оно – в нас самих,

когда мы перестаём верить,

что есть смысл спасать хотя бы одного.»

Элизабет сидела в подвале,

среди свечей и книг, принесённых Ричардом.

Она всё ещё читала – медленно,

будто заново училась быть человеком.

Музыка, которую брат играл на старом пианино,

помогала ей удерживаться в пределах разума.

Иногда она просила:

– Сыграй что-нибудь из Моцарта.

И он играл, даже если руки дрожали от усталости.

Её пальцы медленно скользили по подолу платья,

словно вспоминая прикосновение к живой ткани.

– Я чувствую, как уходит время, – сказала она однажды.

– Оно проходит мимо меня, как дождь по стеклу.

– Ты всё ещё с нами, – ответил Эдвард.

– Нет, – улыбнулась она печально. —

Я всего лишь отражение в этом стекле.

Однажды она не выдержала.

В доме пропала кошка.

Эдвард нашёл её в саду —

в траве, пропитанной кровью.

Он ничего не сказал сестре.

В ту ночь он не спал.

Иногда Элизабет выходила в сад —

только ночью, только под дождём.

Она собирала цветы

и, несмотря на холод, казалась живой.

В каплях дождя, падающих на её кожу,

было больше жизни, чем в любой крови.

Ричард писал тогда в дневнике:

«Иногда мне кажется,

что Бог не отвернулся от нас.

Он просто молчит,

пока мы учимся быть людьми

без Его подсказок.»

В одну из таких ночей странник,

всё ещё скрывающийся от мира,

наблюдал за домом издалека.

Он видел, как вампирша держит в руках белую розу,

и как два брата стоят у окна, охраняя её —

словно хранители света,

который нельзя вернуть,

но можно не дать ему угаснуть.

Странник подумал:

– Если в этом мире ещё есть любовь,

то она живёт здесь.

И в его груди вновь вспыхнул синий свет.

Глава 8. Тени живых

«Иногда самая тяжёлая любовь – это та,

что требует не притяжения, а отречения.»

– Из писем Эмили Лоуренс

После трагедии в доме сирот жизнь братьев изменилась безвозвратно.

Они не говорили о прошлом – не потому, что забыли,

а потому, что память стала их общей раной.

Ночью они становились охотниками на чудовищ и вампиров.

Каждый их день был долгом,

а каждая ночь – расплатой.

Эдвард стал молчалив, как камень.

Он говорил мало, но каждое его слово звучало, как приговор.

Ричард, напротив, оставался рассудочным и собранным —

тем, кто ещё верил, что разум способен удержать человека от падения.

Женщины часто обращали на них внимание.

Они были видными, сильными, образованными —

редкая смесь ума, воли и таинственности.

Но в их взглядах всегда читалось нечто иное —

внутренняя отрешённость,

будто каждый из них жил сразу в двух мирах.

Для окружающих они оставались загадкой.

Для себя – тенью.

Среди тех, кто с детства знал братьев,

была Грейс Палмер —

дочь состоятельных родителей, воспитанная в изысканных манерах.

Когда-то она играла с ними в подворотнях Лондона,

пока мать не запретила ей водиться с сиротами.

Но Грейс не забыла Эдварда.

Она выросла, превратилась в утончённую женщину,

но её чувства к нему не угасли.

Напротив – стали глубже и болезненнее.

Иногда она приезжала в их район —

всегда в экипаже, с корзиной в руках:

выпечка, перчатки, рубашка, сшитая вручную.

Она объясняла это заботой,

но Эдвард видел: это была привязанность —

та, что не знает меры и границ.

– Вы снова пришли, мисс Палмер, —

говорил он вежливо, но холодно. —

Мне неловко принимать столько подарков.

– Это всего лишь благодарность, – отвечала она,

опуская глаза. —

Вы ведь спасаете жизни.

Он улыбался устало:

– Но не свои.

Грейс не отступала.

Она продолжала появляться —

то в мастерской,

то у входа в церковь,

то рядом с местом их ночных дежурств.

Иногда он ловил себя на мысли,

что боится не за неё, а за себя:

её доброта напоминала ему,

что он уже слишком далеко ушёл от людей.

Ричард видел всё это.

– Брат, – сказал он однажды,

закрыв за собой дверь, —

ты должен позволить себе жить.

Ты заслужил покой, Эдвард.

Позволь Грейс хотя бы попытаться

стать частью твоего мира.

Эдвард посмотрел на него холодно:

– Покой – это роскошь, Ричард.

У нас нет права на счастье,

пока Бет страдает.

– Но ты не можешь жить, кормя её смертью! —

воскликнул брат. —

Она ведь не вернёт тебе человечность!

– А кто сказал, что я хочу её вернуть? —

ответил Эдвард глухо. —

Если я перестану помнить боль —

я забуду и любовь.

Через несколько дней он вновь встретил Грейс.

Она ждала его под дождём.

Зонт дрожал в её руках,

а на лице отражались решимость и отчаяние одновременно.

– Эдвард, – сказала она, —

я знаю, что вы не ищете утешения.

Но позвольте хотя бы быть рядом.

Я не прошу любви – только присутствия.

Он помолчал.

Дождь стекал по перчаткам, по вороту его пальто.

В этот миг он казался не человеком,

а статуей, вырезанной из боли и долга.

– Вы добры, мисс Палмер,

но рядом со мной люди не живут – они страдают.

И я не вынесу, если вас постигнет та же участь.

Она ответила тихо:

– Тогда пусть я не боюсь этого.

Он хотел что-то сказать,

но слова не пришли.

Грейс шагнула ближе

и на мгновение коснулась его пальцев —

тёплых, дрожащих, живых.

А потом ушла.

И он стоял под дождём,

не в силах понять,

почему от прикосновения человеческой руки

ему стало так больно.

В ту ночь он долго не мог уснуть.

В подвале, где спала Элизабет,

горела одна свеча.

Он спустился туда,

остановился у её ложа

и прошептал:

– Прости.

Она не ответила.

Только её грудь еле заметно поднялась,

и в полумраке блеснул холодный свет глаз —

словно она всё слышала,

но решила не мешать ему нести свой крест.

Глава 9. Тени над Лондоном

«Иногда доброта – это не поступок, а присутствие.

Когда кто-то просто рядом – и тьма отступает на шаг.»

– Из тетрадей Ричарда

Неведомый странник снова выбрал ночь своим уделом.

Днём он прятался в туманах Темзы и сырых подвалах на окраинах,

а с наступлением сумерек поднимался на карнизы,

цеплялся когтями и щупальцами за камень,

слушал, как гудит город – будто огромный орган,

в котором трубы – это улицы.

Он держался неподалёку от дома, где когда-то смеялись дети.

Теперь там жили лишь трое: Эдвард, Ричард и их сестра – Бет.

Они выросли, и братья стали охотниками:

город научил их не просить пощады,

а ночь – не рассчитывать на чудо.

Пока они хранили покой людей,

Странник следил за Бет.

Он слышал, как в ней просыпается голод,

как в висках звенит сдерживаемая жажда крови,

и как она из последних сил удерживает в себе человека.

Тогда он задерживал дыхание и молился – по-своему, без слов, —

чтобы её сердце устояло.

Эдвард и Ричард патрулировали кварталы,

где газовые фонари коптили,

а ветры с доков приносили солоноватый запах реки и ржавчины.

Они охотились не только на вампиров – порою и на монстров.

Чудовищные головы висели на стенах,

словно трофеи, будто бы обычных зверей.

Эдвард гордился своей охотой:

крепил массивные черепа, препарировал,

натирал металлические таблички —

«Зверь с Боро», «Тварь из Уайтчепела».

Ричард каждый раз морщился:

– Снимай. Мы не палачи и не лавочники.

– Это память о победе, – отвечал Эдвард, не поднимая глаз.

– Это память о том,

что мы легко можем стать теми, с кем воюем.

Организация «Уроборос» распоряжалась телами крупных тварей и драконов:

экзорцисты сжигали их на площадках за чертой города,

чтобы ни грамма проклятия не вернулось в кровь Лондона.

А любители-охотники порой торговали частями на чёрном рынке —

противоядиями, амулетами, костяными оберегами…

грязной экономикой тьмы.

Странник видел всё.

И всё же оставался рядом —

не вмешиваясь, пока мог не вмешиваться.

В ту ночь, когда братья были на охоте,

небо содрогнулось.

Ветер понёс крик – не человеческий.

Он обернулся и увидел,

как на дом сирот опустилась тень с крыльями.

Существо было огромно.

Его кожа – не каменная, но живая – переливалась

всеми оттенками крови.

Крылья, подобные крыльям Странника,

словно сотканные из жил, пропускали лунный свет,

как через живую мембрану ночи.

Лицо – не человеческое и не монстра.

Не демон, не дракон, не человек.

Красный, как сама агония.

Монстр зарычал.

Ни мыслей, ни слов – только звук,

глухой, низкий, как грозовой раскат в груди земли.

Он бросился вперёд.

Столкновение было подобно взрыву.

Крылья ударили воздух —

дома дрогнули, снег взвился вихрем.

Огненная чешуя встретилась с когтями и щупальцами.

Каждый удар отзывался громом в небе.

Странник бился за девочку,

думая, что над ней нависла угроза,

а дракон – будто просто проверял силу.

Ни один не издал слова.

Только дыхание – как раскалённый металл в горне.

Они были зеркалами: ярость против ярости, боль против боли.

Красный зверь прижал монстра к мостовой,

когтями разорвал ему бок,

и из ран вырвался тёплый пар – запах крови и огня.

На миг дракон замер,

словно хотел что-то сказать,

но из глотки вырвался лишь сиплый хрип —

как дыхание того, кто забыл, что такое речь.

Затем он отпустил.

Поднял голову к небу – и взмыл вверх,

оставив за собой дымный след и алые искры.