Горизонт событий. Когда умирают звёзды

Глава 14. Три огня

«Каждый ищет свой свет —

но один сгорает в нём,

другой гаснет,

а третий – замерзает,

чтобы помнить, каково это – жить.»

– Из того, что осталось между строк

Пока день за днём Эмили обучала Ноэля —

терпеливо, словно мать, заново учившая ребёнка чувствовать и понимать мир, —

далеко от их дома, под каменными сводами древних залов,

начинался другой путь.

Путь, где свет не спасает, а сжигает.

Организация экзорцистов Уроборос,

давно наблюдала за Ричардом.

Он выделялся среди прочих —

целеустремлённостью, решимостью,

жаждой знаний и силы,

которую не мог скрыть даже от самого себя.

И потому однажды ему предложили то,

от чего другие отказывались.

Это был Орден Паладинов —

редчайшая ветвь экзорцистов,

о которой говорили лишь шёпотом.

Те, кто решался вступить в него,

уже никогда не возвращались прежними.

Сила Паладинов была чистым светом —

но этот свет имел цену.

Тот, кто принимал его,

терял не только слабости,

но и человеческие желания.

Женщины, вино, семья, страсть —

даже простые радости —

всё исчезало,

словно из памяти выжигали человечность.

Паладин жил лишь ради одного – очищения.

Он больше не знал обычного человеческого,

не искал любви

и не принадлежал себе.

Они были сильнейшими из всех,

но не стремились к славе,

ибо слава для них не существовала.

Лишь долг.

Лишь сияние света,

которое не греет – а опустошает и очищает.

Никто не хотел этой участи.

Почти никто.

Но Ричард – хотел.

Жажда силы жгла его, как тайный недуг.

Он мечтал стать тем, кто больше никогда не будет слаб,

тем, кто сумеет защитить, когда другие падут,

тем, кто сможет бороться не только с чудовищами, но и с самим собой.

Когда представители Ордена пришли к нему,

он не задал ни одного вопроса.

Не спросил о цене,

о том, сколько в нём останется человека,

и кем он станет после.

– Мы предупреждаем, – сказал старший из них,

седовласый мужчина с глазами без гнева и жалости. —

Ты перестанешь быть собой.

Твои желания обратятся в свет.

Ты забудешь вкус страсти

и смысл слова дом.

Твоя жизнь станет горением —

без сна и без тени.

Ты согласен?

Ричард молчал.

Потом медленно поднял голову.

– Я подумаю.

В тот вечер, дома, за длинным дубовым столом, он сказал то, что изменило всё:

– Мне сделали предложение, Эдвард.

Уроборос хочет, чтобы я стал Паладином.

Эдвард замер с бокалом в руке.

– Паладином? – переспросил он. —

Ты ведь понимаешь, что это значит?

Ты знаешь, что те, кто становятся ими, перестают быть людьми.

Ричард посмотрел спокойно, но в этом спокойствии была обречённость.

– Возможно. Но если это даст мне силу защитить других – пусть.

Если для света нужно сгореть, я сгорю.

– Ты глупец, – резко сказал Эдвард. —

Свет не стоит того, чтобы платить за него душой.

– А ты уверен, что твоя душа ещё чего-то стоит? —

тихо ответил Ричард, поднимаясь.

После этих слов они больше не говорили.

Ни в тот вечер, ни после.

Эдвард думал, что брат остынет, передумает,

что это был лишь порыв – безумие, продиктованное болью.

Но однажды утром, через несколько дней,

на подоконнике он нашёл письмо.

Короткое, словно вырванное из сердца:

«Я должен стать сильнее.»

Он стоял у окна, сжимая письмо дрожащими пальцами.

В груди что-то оборвалось.

Эти слова – простые, холодные —

звучали как приговор.

Он не закричал, не разбил ничего.

Просто налил себе виски и выпил залпом.

А потом – ещё. И ещё.

С тех пор Эдвард стал другим.

Бриться перестал первым, молчать – последним.

Лицо его покрыло щетиной, а глаза потускнели.

Он редко выходил из дома,

разве что за новой бутылкой.

Он пил, будто хотел утопить в себе не память —

а самого себя.

Бет пыталась понять, но в ней самой уже угасал человек.

Её глаза становились всё холоднее,

кожа – бледнее,

а жажда – сильнее.

Ночами она уходила по дому,

молча, будто с застывшим лицом во времени.

Когда Эдвард смотрел на неё,

ему было понятно, что он теряет не только брата,

но и сестру.

И это ломало его сильнее, чем одиночество.

Грэйс – добрая, тихая, верная Грэйс —

всё это время оставалась рядом.

Она любила Эдварда давно, ещё с тех времён,

когда он умел улыбаться не только из вежливости.

Любила безответно, без надежды,

но не могла уйти из его жизни.

Она писала ему письма – короткие, заботливые —

и оставляла их в почтовом ящике.

«Вы слишком долго не выходите.

Я беспокоюсь.

Позвольте хотя бы раз принести вам угощение.»

Он не отвечал.

Иногда даже рвал письма, не дочитав.

Но однажды они встретились.

Он возвращался домой – пьяный, небритый,

шатаясь, словно шёл не по улице, а по собственной памяти.

Она стояла у ворот с письмом в руках.

– Эдвард, – начала она, —

я просто хотела узнать… как вы, живы ли…

Он резко обернулся.

Глаза его были мутны, голос – тяжёлый, усталый:

– Жив? – усмехнулся он. —

Разве это жизнь, Грэйс?

Ты не видишь? Я уже мёртв.

Как и всё, что любил.

Так не трать свою жалость.

Она побледнела.

Руки дрожали, но она не плакала.

– Это не жалость, – ответила тихо. —

Это то, что остаётся от человека,

когда всё остальное пропадает.

Он хотел что-то сказать,

но вместо слов – только выдох,

тяжёлый, пропитанный вином и пустотой.

Потом отвернулся и ушёл,

даже не оглянувшись.

После той встречи Грэйс, проходя мимо его дома,

иногда останавливалась у ворот,

где в почтовом ящике всё ещё лежали

её не забранные письма —

словно напоминания о том,

что даже любовь может стать забытой молитвой.

Эдвард же продолжал жить —

если это можно было назвать жизнью.

Он существовал на старые накопления —

свои и брата, которому деньги больше не были нужны.

Дом погрузился в запустение.

Пыль легла на книги,

паук свил паутину над зеркалом,

а воздух стал пахнуть вином, плесенью и одиночеством.

Иногда Бет сидела у окна,

глядя на редких прохожих – живых, тёплых, пахнущих кровью.

И в её взгляде не было зависти —

только тихая тоска по тому,

что в ней уже умерло.

Так дом, где когда-то звучали смех и шаги трёх живых людей,

стал мавзолеем.

Три сердца били когда-то в унисон,

но теперь каждое жило в своём аду:

Ричард – в огне света.

Эдвард – в пепле разочарования.

Бет – в холоде жажды.

А старый дом будто и сам забывал жизнь,

что была здесь прежде, —

и только ветер за стенами

пел реквием о тех,

кто однажды просто перестал быть собой.

Глава 15. Завет двух миров

«Истинные союзы заключаются не богами —

а теми, кто боится опоздать спасти свет.»

– Из хроник Эмили Лоуренс

В то утро в доме стояла тишина —

похожая на пыль солнечных лучей.

Эмили Лоуренс проснулась раньше рассвета.

За окнами лежало жемчужно-серое небо,

а лёгкий туман стелился вдоль брусчатой улицы,

словно дыхание спящей реки.

Она накинула халат, прошла на кухню и зажгла лампу —

пламя дрогнуло, осветив медный чайник и фарфоровые чашки.

На втором этаже послышался глухой, осторожный стук копыт.

Ноэль спускался медленно, стараясь не повредить своими копытами

ни доску, ни перила.

Его шаги были тяжёлыми,

но исполненными почти священной сдержанности.

Эмили обернулась и мягко улыбнулась.

– Доброе утро, мой друг, – сказала она. —

Сегодня мы попробуем то,

что в Лондоне подают в домах господ: тосты с лимонным маслом.

Ноэль остановился у стола, наклонил голову.

Его длинные щупальца двигались неуверенно,

но в их медлительных жестах ощущалась осторожная нежность.

Она вручила ему нож для масла,

и он попытался намазать ломтик хлеба,

стараясь не раздавить его.

Масло послушно растаяло под его прикосновением,

и Эмили подумала,

что в этом создании больше человечности,

чем в половине людей, которых она знала.

После завтрака она принесла из гостиной раскрытый томик Диккенса.

В то утро открылся один из даров монстра:

он мог понимать письменную и устную речь на любых языках —

уникальная способность в уникальном теле.

Они читали вслух, по очереди:

её голос – живой, мягкий, с улыбкой на концах фраз;

его – низкий, гулкий, будто доносился из подземелья.

Когда он произносил слова, полные боли,

буквы словно дрожали в воздухе.

– Люди его мира много страдали, —

сказал он, закрыв книгу. —

Но всё равно верили, что можно начать заново.

– Да, – ответила Эмили. —

Наверное, именно в этом и смысл летописи:

писать жизнь так,

словно в ней ещё можно что-то исправить.

На столе стояли маленькие флаконы с духами,

каждый подписан аккуратным курсивом:

«Жасмин. Лаванда. Мирра. Бергамот.»

Она сняла крышку с первого флакона и поднесла к нему.

– Почувствуй, – сказала она.

Ноэль вдохнул – не носом, которого у него не было,

а тем, что выполняло его функцию —

и тихо произнёс:

– Этот запах… как тёплый дождь на пепле.

Эмили рассмеялась.

– И всё же ты ощущаешь поэзию лучше, чем я.

Потом они играли в викторианские шарады:

Эмили загадывала слова,

а он угадывал их по мимике, по жестам, по выражению её глаз.

В его тяжёлых движениях не было неловкости —

напротив, чувствовалось странное достоинство,

будто сама тьма училась быть человеком.

К вечеру дом наполнился запахом выпечки и свежего чая.

Эмили зажгла свечи,

поставила на стол старинный фолиант в кожаном переплёте —

их отражения дрожали в стекле.

Ноэль сел напротив, положив щупальца на колени,

и молча ждал.

Огонь в камине трепетал, словно живой.

Эмили медленно развернула фолиант —

бумага была тёплой, как кожа,

а чернила казались живыми.

Она перелистнула страницу,

и на пожелтевшем листе проступили тонкие линии —

звёзды, вписанные в круг,

и надпись:

«Йера. Мир, что дышит светом.»

Йера – живая планета,

где сама земля имеет сознание,

а энергия течёт, как кровь, по её золотым артериям.

В недрах Йеры бьётся кристаллическое сердце, —

из его глубин прорастают энергетические древа.

Они питаются золотом, энергией, магией.

Эти древа поддерживают небесный купол —

тонкую энергетическую оболочку,

защищающую планету от хаоса космоса

и падения метеоров.

Она подняла глаза.

– Но со временем ресурсы Йеры истощаются.

Золотые жилы теряют проводимость;

энергетические потоки слабеют;

магическое поле распадается на фрагменты.

Лишённые питания, древа утрачивают связь

с кристаллическим сердцем планеты – и купол

начинает разрушаться.

На землю падают метеоры,

и сама Йера, постепенно тускнеет

– как звезда, теряющая свет.

Ноэль слушал молча,

словно каждое её слово отзывалось в нём древним воспоминанием.

– Тогда йеренианцы, – продолжала Эмили, —

дети этой планеты, решили спасти свой мир.

Они поняли, что их жизнь зависит от золота и магии,

от тех же сил, что питали древа.

Чтобы удержать равновесие,

они начали искать энергию в других мирах.

Она показала гравюру:

чёрные силуэты, протягивающие руки сквозь небесные врата.

– Но другие миры были опасны.

Там обитали хищные духи, звери,

драконы, пылающие ненавистью,

и существа, что питались самой жизнью.

Йеренианцы пытались создать себе подобных —

телами сильных, но бездушных,

чтобы те могли добывать ресурсы за пределами Йеры.

Однако их творения не жили.

В них не было искры, не было воли.

Она провела пальцем по строчкам.

– Тогда йеренианцы воззвали к богам.

Сначала – к богам порядка,

тем, кто вершил судьбы звёзд и хранил равновесие.

Но даже их сила не смогла вдохнуть жизнь в созданные тела.

Они были совершенными – и мёртвыми.

– Тогда на зов пришёл один из свободных богов,

тот, кого звали Энки – хранитель мудрости и ремёсел.

Он умел создавать плоть, из камней и корней,

но не умел рождать душу.

Эмили на миг замолчала,

будто вспоминая чьи-то слова,

произнесённые когда-то давно.

– И вот тогда, – сказала она почти шёпотом, —

к нему явился Ану. Он обратил свой взор за пределы небес,

в поисках тех, чьи души могли бы стать искрой для новых тел.

Она закрыла книгу, но продолжала говорить,

словно строки всё ещё звучали внутри неё.

– Так он связался с другим миром – с нашей Землёй.

И там ответила Ему – богиня Земли,

та, что стояла между живыми и мёртвыми.

Эта богиня боролась с тьмой.

Тёмные силы открывали порталы,

принося в жертву детей, чтобы впустить духов и чудовищ.

Она разрушала эти врата,

но чувствовала, что одна уже не справится.

Так два мира – Йера и Земля —

протянули друг к другу руки.

Ану и богиня Земли заключили договор:

одни даруют тела, другие – души.

На Йере создавались суррогаты —

сосуды из энергии древ,

а на Земле находились добровольцы,

экзорцисты, чьи души переходили туда,

чтобы бороться с силами хаоса.

– Мы – мост между мирами, – сказала Эмили. —

Когда человек на Земле засыпает,

его душа пробуждается на Йере —

в теле суррогата, созданном по формулам Энки.

Там он получает новые способности —

силу, не принадлежащую земной природе.

Но вместе с ней – и тяжесть ответственности.

Она подняла взгляд на Ноэля.

– Помни, Ноэль: тот мир прекрасен,

но опасен не меньше нашего.

На Йере ты можешь обрести новую форму,

но не избавишься от того, что носишь внутри.

Свет и тьма там – лишь иные имена для выбора.

Огонь в камине вспыхнул,

и на миг в глазах Эмили отразилось не пламя,

а холодное сияние звёзд.

– Мы – потомки древнего договора, – произнесла она. —

И если Йера падёт, падём и мы.

Ноэль молчал.

Он смотрел на её руки – тонкие, хрупкие,

но в них чувствовалась сила,

не подвластная времени.

И где-то в глубине,

там, где сердце всё ещё помнило, что значит быть живым,

он понял: всё, что она рассказала,

было не просто легенда.

Это была правда —

отголосок древнего дыхания,

которое вновь пробуждалось в его крови.

Глава 16. Первые корни

«Чтобы понять чужой мир, нужно сперва согреть руки у своего очага.»

– Из записей Эмили Лоуренс

Утро начиналось с дождя.

Мелкие капли стекали по оконным рамам, превращаясь в нити – будто кто-то невидимый писал ими музыку на стекле. Эмили сидела у фортепиано, в лёгком платье цвета тумана; на её плечах мерцал отблеск свечи. Дом наполнялся запахом воска и кофе.

Ноэль стоял позади, в нерешительности, словно боялся подойти ближе. Его копыта едва касались пола, а щупальца, свисающие с предплечий, нервно подрагивали.

Ноэль почти никогда не использовал свои когтистые руки, потому что они напоминали ему об убийстве того вампира.

– Подойди, – мягко сказала она. – Сегодня ты услышишь, как звучит сама душа.

Он подошёл тяжело, но осторожно – как человек, боящийся разрушить тишину. Эмили подняла крышку инструмента: внутри поблёскивали струны, словно жилища светлячков. Она провела пальцами по клавишам – первая нота прозвучала как дыхание: чистое, одинокое, хрупкое.

– Здесь, – сказала она, касаясь клавиши, – живёт утро.

– Здесь – дождь.

– А здесь… тишина, что следует за слезами.

Ноэль наклонился. Его щупальца осторожно коснулись клавиш. Первая попытка вышла неловкой – звук получился глухим и неровным. Он хотел отдёрнуть руку, но Эмили удержала её на инструменте.

– Музыка не требует совершенства, – сказала она. – Ей нужно сердце. Даже у того, кто не имеет сердца из плоти, оно есть – в звуке. Попробуй ещё раз.

Он послушался. Теперь звуки потекли мягче, почти робко. Они звучали странно – не как у людей, но так, будто кто-то нездешний говорил на своём древнем языке.

– Слышишь? – спросила она. – Ты не просто повторяешь мои движения. Ты отвечаешь. Это – твоя мелодия.

Ноэль молчал, но на его лице промелькнула едва заметная, смущённая улыбка.

Этого не могла увидеть Эмили из-за особенности лица Ноэля, но это было.

Так прошёл день. За окнами погас дождь, на улицах зазвучали шаги горожан, а в доме, наполненном фортепианной музыкой, царила нежная сосредоточенность.

К вечеру Эмили закрыла крышку инструмента.

– Довольно, – сказала она. – Теперь пришло время услышать иную музыку – не ту, что пишут вибрации звуков, а ту, что написана самим светом.

Дом вновь наполнился светом, похожим на дыхание мира.

Каждому её рассказу о далёких землях предшествовал один и тот же, почти священный ритуал. Эмили накрывала на стол. В этот раз это был: тёплый хлеб с хрустящей коркой, густой суп, от которого поднимался тонкий пар, и чай в фарфоровых чашках, где янтарная жидкость ловила отблески огня. Она подавала еду молча – с неторопливой внимательностью, которая сама по себе была проявлением заботы. В её движениях чувствовалось древнее знание о том, что сытое сердце слушает лучше.

– Ешь, Ноэль, – сказала она тихо. – У каждого мира свой вкус. Пусть этот станет тебе опорой.

Когда он отложил ложку, Эмили кивнула и повела его через библиотеку к потайной двери, скрытой за книжными полками. За ней начиналась лестница, ведущая вниз – в подземный зал, где лампы светились мягким янтарным светом, а воздух был пропитан ароматом пергамента и старого дерева.

– Сегодня – о начале, – произнесла она, раскрыв массивный фолиант. На титульном листе гравировкой сияли слова:

«Йера. Время первых корней».

Она провела пальцем по спиралевидной линии, словно по живому узору.

– Где-то в бескрайнем космосе есть Йера – планета с душой. Её сердце бьётся в самом ядре, и из этого сердца восходят энергетические древа – спиральные исполины, чьи корни тянутся глубже любого моря, а кроны касаются звёзд.

Первое из них называют Великим Древом, или Древом Жизни; имя ему – Эйваз, хотя местные зовут его просто Великим Древом. В его лоне впервые пробудилось существо, которое Йеренианцы почитают под именем Ану. Исполинская одноглазая голова, что у корней этого древа, но он так же может быть: то голосом, то образом: как призрак льва с множеством глаз и рогов, обучая первых Йеренианцев речи, ремёслам и пониманию самой сути существования.

Эмили перевернула страницу. На гравюре сиял купол – будто северное сияние, переливающееся всеми оттенками золота.

– Через Великое Древо Йера обрела жизнь. Её природа соткалась из энергий множества миров – как реки, впадающие в единый океан. Корни древ пронизывали недра планеты и тянулись в иные измерения, принося оттуда силы и законы; их материальные ответвления формировали плоть всего живого.

Кроны упирались в небеса, сплетаясь в сияющий купол – мощнейшее магнитное поле, защищающее Йеру от разрушительных небесных тел. На этой планете нет солнца, и потому сам купол служит источником света и тепла. Ночи Йеры – словно вуаль из света: мягкая, холодноватая, но живая.

– Помимо купола, – продолжала Эмили, – планету пронизывают магнитные струи – тонкие нити, словно паутина, что тянется от поверхности до небес. Позже Йеренианцы заметили, что по ним можно скользить: гигантские небесные киты и кальмары движутся по этим токам, как земные черепахи по течению моря. Так странствуют многие создания Йеры – не нарушая её дыхания, а следуя его ритму.

Она показала Ноэлю рисунок со слоистым строением мира: древа, острова, светящиеся потоки.

– У стволов древ поля сильнее всего, – объяснила она. – Они удерживают парящие острова, вращающиеся вокруг деревьев, словно луны вокруг планеты. У подножий – озёра и реки, питающие их соками. А там, где корни сплетаются особенно густо, подобно нейронам мозга, рождается новая жизнь.

Эмили перевернула страницу. На ней сияли рубиновые зёрна.

– В узлах корневой системы впервые появились икринки, похожие на драгоценные камни – рубины. В них развивались первые создания Йеры – саламандры. Их природа была чистой энергией, а тела светились, словно кристаллы. Каждая икринка несла частицу вещества, которое Йеренианцы называют амритом – живым камнем, хранящим дыхание планеты.

Она говорила медленно, почти торжественно.

– Амрит – не символ, Ноэль. Это сама жизнь в её чистейшей форме. В нём – и магия, и материя, и память. Благодаря ему саламандры менялись: сбрасывали кожу, отращивали крылья, обретали новые формы. Они не умирали, пока сохраняли связь с ритмом планеты.

Ноэль не перебивал. Его взгляд был внимателен и спокоен, но в нём уже зажигалось нечто похожее на благоговение.

– Так началось Время первых корней, – тихо закончила Эмили. – Жизнь зародилась не случайно, а из намерения самой планеты. Йера думала древами, дышала куполом и помнила себя в каждом создании.