На гребнях волн

26

Я поднимаюсь по девяноста трем ступеням, опускаюсь на песок под знаком, сообщающим на множестве языков, что смертельно опасно находиться у кромки воды во время прилива. Кажется, в теле у меня больше нет ни мускулов, ни костей. Запускаю руку в волосы; там мокро. Смотрю на пальцы – кровь. Я отбрасываю волосы назад и натягиваю капюшон. Смотрю на свои страшно исцарапанные руки и ноги. Эти пересекающиеся красные линии меня завораживают: они идут во всех направлениях, словно я лезла по леднику.

Вспоминаю, что в рюкзаке у меня спортивные штаны, достаю их и натягиваю, а синюю форменную юбку запихиваю глубоко в рюкзак. Встаю. Теперь можно идти. Только куда?

Домой я идти не хочу. Не могу. Я довела человека до смерти. Можно ли так сказать? Верно, я привела его на пляж; но дальше он бросился бежатьот меня – навстречу своей гибели. Значит, в точности обвинение должно звучать так: я довела человека до того, что он бросился бежать навстречу гибели. Нет, о таком не расскажешь родителям. Да и вообще никому.

В капюшоне голове лучше, так что я иду, придерживая капюшон одной рукой. Иду и иду, пока не оказываюсь на Клемент-стрит. В балетной школе задернуты шторы. Окно наверху закрыто. Не знаю, где мадам Соня, но хорошо, что здесь ее нет. Я обхожу дом по тропинке справа, перешагиваю через шланг, свернувшийся, как лассо, непослушными пальцами набираю код: 1938. Щелчок открывающегося замка – звук свободы.

Я вхожу во флигель, закрываю за собой дверь и падаю ничком на розовый диван. Кстати, где пушистое белое покрывало? И тут я вспоминаю новости. В рождественское утро Мария Фабиола обнаружилась на крыльце родительского дома, завернутая в одеяло, словно новорожденная.

Желтый свет падает на меня москитной сеткой. Я сплю, и мне снится длинноволосая женщина с пляжа. Она протягивает мне руку: в ладони что-то вроде цветка. Но вот она разжимает руку, предмет на ладони начинает расти – и я вижу, что это шляпа-котелок. Она надевает котелок мне на голову, но он мне жмет.

Проснувшись, я обнаруживаю, что лежу, зажав ладонями уши. Голова, по ощущениям, как на картине художника-кубиста. Волосы с одной стороны – той, которой я проехалась по камням, спасая лицо, – все в чем-то липком.

Я ищу во флигеле зеркало. Но зеркал здесь нет – да и никаких отражающих поверхностей, даже в маленькой ванной. Это место призвано сопротивляться ходу времени, отторгать время. На стенах здесь лишь засохшие букеты, вытертые пуанты и «Плот Медузы». Я приоткрываю дверь и вижу, что снаружи стало светлее. Как такое может быть? Смотрю на часы – семь. Семь утра. Я проспала всю ночь. Или две ночи. Какой сегодня день?

А потом вспоминаю Кита. Спрашиваю себя, нашли ли полицейские его тело. И что дальше? Повезли на «Скорой» в больницу? И когда «Скорая» с воем мчалась по улице, уступали ли ей дорогу другие автомобили?

Если пойти сейчас домой, придется объяснять, где я провела ночь – или две. А дальше маячит куда более серьезная, смертельная проблема. Кит. Мне будут задавать вопросы – много, много вопросов. И все меня возненавидят. Еще сильнее, чем сейчас.

Лучше остаться здесь. Отлежусь, приду в себя и соображу, что делать дальше. Придумаю какой-нибудь план. Что сказать о Ките, как объяснить, что произошло.

Я выхожу из флигеля и на цыпочках прокрадываюсь мимо дома на Клемент-стрит. На улице никого, только китаец-бакалейщик открывает свой магазинчик на углу, да две старухи с крошечными собачонками на поводках беседуют по-русски, пока их питомицы обнюхивают друг друга.

Я захожу в магазинчик на углу. Надо купить аспирин. И что-нибудь на завтрак. Кладу в корзину бутылочку апельсинового сока, коробку овсяных хлопьев и аспирин, иду на кассу.

– Что это у тебя с головой? – спрашивает хозяин.

Капюшон соскользнул. Торопливо натягиваю его обратно.

Крадусь обратно во флигель; пакет с покупками слишком громко шуршит. Войдя внутрь, запираю за собой дверь и сажусь прямо на ковер. Вскрываю коробку хлопьев торопливо, даже не заметив, что держу ее вверх ногами. Черпаю хлопья горстями и ем. Они слишком громко хрустят на зубах. От жевания начинает болеть голова. Открываю бутылку, выпиваю добрую четверть одним долгим глотком. Тут вспоминаю об аспирине. С некоторым трудом открываю флакон, глотаю разом три таблетки и запиваю соком.

Потом заставляю себя снова заползти на диван, где мне, несомненно, будет удобнее. Двигаться на удивление сложно. Сажусь, скрестив ноги, и приказываю себе вслух:

– Думай!

Голос звучит хрипло, как чужой. Обеими руками я берусь за голову, словно стараюсь развернуть ее в направлении будущего.

Я заставляю себя думать, но мысли не приходят. В комиксах мысли героев вписывают в пузыри у них над головами. Пузырь над моей головой пуст. Сама того не заметив, я засыпаю; а проснувшись, вижу там, где лежала моя голова, красно-бурый осенний листочек размером с четвертак. Хочу его взять и понимаю, что это засохшая кровь.

Надо найти газету, посмотреть, нет ли новостей о Ките. Я выскальзываю из флигеля и тихонько – вдруг мадам Соня дома? – крадусь на Клемент-стрит. Дохожу до желтого газетного автомата, приближаюсь к нему боязливо, страшась прочесть заголовок. Но на первой странице – ничего о Ките. Заголовок посвящен налоговой реформе. Я бросаю в щель монеты, забираю газету и несу к себе во флигель. Здесь, сидя на полу, разворачиваю и просматриваю каждую страницу, каждый раздел. Ни одного упоминания о Ките. Словно его и не было.

27

Ближе к обеду я снова выбираюсь за едой, и тут вижу на улице знакомое лицо. Мой кузен Ласло стоит перед кинотеатром. Держится за руки с мужчиной, явно постарше. Ласло сейчас восемнадцать. Я перевожу взгляд на афишу маленького артхаусного кинотеатра: «Моя прекрасная прачечная», дневной сеанс.

– Юла? – окликает меня Ласло и быстро отпускает руку своего спутника.

Мы с ним не виделись три года. Прежде дружили, а потом у моего папы вышла размолвка с его мамой. Точнее, папа называет это «размолвка». А мама называет «смех один».

– Что это с тобой? – спрашивает Ласло. – Что у тебя с головой?

– Кажется, упала, – отвечаю я, показывая на верхний край уха. Саму рану не трогаю, это больно.

– «Кажется»? – переспрашивает он.

– Ага, – отвечаю я.

Он еще подросток, но над верхней губой уже усики, которых я прежде не видела. Темно-русые волосы, круглые щеки, глубоко посаженные глаза. Нас с ним можно принять за брата и сестру.

– Давай я отвезу тебя домой, – говорит он.

– На машине? – спрашиваю я.

– Ну да, – отвечает он, поколебавшись.

– У тебя есть машина?

– У моего друга есть, – отвечает он и оглядывается. Но мужчина, что держал его за руку, уже исчез. – Джоэл! – зовет Ласло.

– Куда это он? – спрашиваю я.

– К жене и детям, должно быть, – отвечает Ласло. Старается говорить спокойно, но от этого особенно заметно, что злится.

– Подожди секунду! – говорит он.

– Ладно, – отвечаю я с неохотой, словно он меня задерживает. Как будто мне есть куда идти.

Ласло бросается вдоль по улице и возвращается, обежав квартал, потом бежит в другую сторону. Я смотрю ему вслед: мне кажется, что торс у него слишком длинный, а ноги коротенькие, и он ими перебирает, как сороконожка.

– Джоэл! – зовет он. – Джоэл! – И синяя куртка «Members Only» на нем вздувается от ветра, точно парус.

Наконец он возвращается, понурый, погруженный в свои мысли.

– Хочешь, провожу тебя домой? – говорит он.

– Мне нельзя домой, – отвечаю я.

– Ясно, – говорит он. – Со мной тоже такое бывало.

«Ну нет, вряд ли ты кого-то доводил до смерти!» – хочу ответить я, но вместо этого говорю:

– Я по тебе скучала.

В конце концов мы едем на автобусе с пересадкой до его дома – точнее, дома бабушки, когда она была жива. Теперь там живет горстка моих венгерских родственников: Ласло, его мать Агота (моя тетка), его сестра Жасмин, еще один мой кузен Золт со своей семьей. Не уверена, кем мне приходится Золт; слышала от мамы с папой, что он нам вообще не родственник. Но он то ли строитель, то ли плотник и помогает содержать в порядке дом.

– Они все там будут? – спрашиваю я.

Мы сидим бок о бок на скользких оранжевых автобусных сиденьях.

– Не знаю, – говорит Ласло. – Многие ведь работают. А Жасмин в положении, – добавляет он.

Моей кузине Жасмин двадцать.

– Кто был тот старик возле кино?

– Вовсе он не старик.

– Да ему не меньше сорока!

– Тридцать четыре. – Ласло мрачнеет. – Я с ним познакомился в ресторане, где работаю. Он… он не знает, что делать.

– Вы с ним целуетесь? – спрашиваю я.

– На такие вопросы не отвечаю.

– А твоя мама знает, что ты гей?

– Я ей ничего не говорил, но, кажется, знает, – с этими словами он наклоняется, опирается на пустое сиденье напротив и добавляет, глядя в пол: – Вечно поминает Харви Милка.

– А мой папа однажды встречался с мэром Фейнстайн, – гордо сообщаю я. – И потом говорил, что у нее красивые ноги.

Ласло выпрямляется и смотрит на меня, как на идиотку.

Агота, мама Ласло, и мой папа расплевались из-за того, из-за чего обычно расходятся братья и сестры – денег и любви. Папа нажил состояние, а тетя Агота все потеряла. Потом у них вышел спор из-за того, где и как будет жить их мать, моя бабушка. Папа хотел устроить ее в дом престарелых. Агота готова была за ней ухаживать, но только чтобы ей за это платили. Спорили долго, а что толку? Все равно бабушка умерла.

После этого все родственники, которые не могли себе позволить собственное жилье, съехались в старый бабушкин домик – честно сказать, не такой уж большой. Об этом я сейчас слышу от Ласло впервые. После смерти бабушки я в этом доме не была.

Мы выходим на Уэст-Портале, проходим несколько сонных жилых кварталов и входим в маленький серый домик. Удивительно, но здесь почти ничего не изменилось после бабушки: тот же желтый холодильник и на нем радио с часами, та же бабушкина коллекция фарфоровых собачек.

Из окна кухни виден прямоугольный садик, а в саду под яблоней спит Жасмин. Под таким углом она выглядит как-то очень естественно, словно сама мать-Земля прилегла отдохнуть в саду солнечным зимним днем. Хотя Жасмин – вовсе не мать-Земля. Она ходит в черном и носит длинные накладные ногти.

– Хочешь пойти поздороваться? – спрашивает Ласло.

– Не-а, – говорю я. – Наверное, не стоит ее будить. Пусть поспит, она же беременна.

– И то верно, – говорит он.

Оба мы молча смотрим на Жасмин, и даже странно, что она не просыпается от наших пристальных взглядов.

– Если честно, не знаю, что я здесь делаю, – говорю я.

Мы садимся играть в «сороконожку» и в «пакмэна». Наконец Жасмин входит на кухню.

– Что за…? – говорит она, увидев меня, – и не бросается обнимать.

Я поздравляю ее с будущим малышом. Она пожимает плечами. Теперь, когда она набрала вес, маленькие зеленые глаза ее кажутся еще меньше, а темно-русая челка как будто стала намного гуще. В другой комнате звонит телефон, и Жасмин идет снять трубку. Даже сейчас, с огромным животом, она ходит вприпрыжку, будто жеребенок. Через несколько минут возвращается, смотрит на меня каким-то странным, слишком долгим взглядом.

– Юлаби, – говорит она, – давай-ка отмоем тебе голову.

Я иду за ней в ванную. Когда она открывает медицинский шкафчик над раковиной, у меня вдруг все сжимается внутри от горя. На нижней полке все еще стоят бабушкины кремы – розовый флакончик «Ойл оф Олэй» и «Понд». Я помню, как они пахнут, помню, как сияло от них бабушкино лицо, каким было прохладным и ароматным, когда я, оставаясь здесь ночевать, целовала ее перед сном.

Жасмин берет салфетку, мочит под краном и начинает резкими движениями тереть мне голову.

– Ой!

– Просто хочу отмыть, – говорит она.

От мокрой салфетки кровь начинает идти сильнее; по лицу стекает розовая струйка. Жасмин достает из шкафа эластичный бинт и пытается обмотать мне вокруг головы, больно царапая накладными ногтями.

– Эй, больно! – говорю я, когда она затягивает бинт, и тут же начинаю его снимать.

– Все отлично, – отвечает она, хотя, судя по голосу, это совсем не так.

Она выходит из ванной, а я разматываю бинт. Он заляпан кровью, теперь его осталось только выбросить, но все же я скатываю его и кладу обратно в шкафчик. Затем достаю «Ойл оф Олэй» и втираю в лицо мягкими круговыми движениями, как учила меня бабушка.

Когда выхожу из ванной, Ласло сидит в общей комнате и тасует колоду карт. Я присаживаюсь напротив. Едва он заканчивает, я слышу, как по лестнице поднимаются люди. Входит Золт, строитель, мой загадочный родственник. Ему под тридцать, на нем пиджак с люрексом. За ним его жена Эйлин в платье с подкладными плечами. У нее буйная черная грива, необычайно высоко зачесанная надо лбом. На блузке не хватает пуговицы, так что виден ее бежевый лифчик. С шумными восклицаниями она меня обнимает, и я вижу, что на руках у нее бабушкины кольца.

Они, кажется, не особенно удивлены, увидев меня: должно быть, Жасмин им сказала по телефону. Никто не спрашивает, почему я сегодня не в школе. Пока Эйлин готовит ужин – до меня доносится запах вареной капусты, – Золт идет в общую комнату и включает телевизор, чтобы посмотреть новости. Садится он в мягкое кресло, где любил сидеть дедушка.

Телевизор работает тихо, и я не слышу, что говорит дикторша, но вижу красочный заголовок через весь экран: «В СИ-КЛИФФЕ ИСЧЕЗ ЕЩЕ ОДИН РЕБЕНОК!»

Значит, Кита так и не нашли? Я сильно моргаю. А в следующую секунду вижу на экране знакомое лицо. Это же я! Мое фото из прошлогоднего школьного альбома. На фотографии я стою перед кустом, где мы в «Спрэгг» ловим бабочек. Целая минута требуется мне, чтобы сообразить, о чем рассказывают в новостях: это я пропала, а не Кит! Я пропала. Еще секунда – и этот сюжет позади, и я сменяюсь аварией на шоссе.

– Юлаби! – кричит Золт.

Я поворачиваюсь к нему, но заговорить не могу. Никогда бы не подумала, что так быстро окажусь в телевизоре.

Ласло поворачивается ко мне:

– Тебе лучше позвонить родителям.

– Ладно, – говорю я. – Где у вас телефон?

Ласло ведет меня на кухню; Золт и Эйлин уже сидят здесь за столом. Телефон висит на стене, рядом с хлебницей. Я снимаю трубку.

– Что это ты делаешь? – спрашивает Эйлин с такой тревогой, словно я достала пистолет.

– Ей надо позвонить домой, – говорит Ласло.

– Не надо, – подумав, отвечает жена Золта. – Мы все еще платим за телефон по тарифу твоей бабушки. Всего три звонка в месяц.

Я помню эту систему. Чтобы позвонить родителям от бабушки, надо было набрать номер, прождать два гудка и повесить трубку. Это был сигнал: родители понимали, что это я, и перезванивали. Может быть, и сейчас так сделать – набрать номер и повесить трубку после двух гудков? Но ведь сейчас они не ждут, что я позвоню от бабушки. Как они поймут, что это я?

– Может быть, дадите ей позвонить всего один раз? – спрашивает, прочитав мои мысли, Ласло.

– А на фига? – отвечает Золт. – Пускай твой папаша попотеет. Мы от него ни гроша не видим. Пусть хоть телефон нам оплатит, это-то он может себе позволить.

– Да вы рехнулись, – говорит Ласло. – Юлаби уже по телевизору показывают! Джо и Грета наверняка думают, что ее похитили или убили.

– С ней же все хорошо! – отвечает Эйлин. – Ничего страшного, позвоним им позже.

– А копы? – настаивает Ласло. – Копы ее ищут.

– Да и хер с ними! – подытоживает Золт.

Эйлин разливает по тарелкам капустный суп и ставит на стол. Стол слишком большой для такой маленькой кухни, и стульев здесь слишком много – негде повернуться.

– Присаживайся, Юлаби, – говорит Золт, указывая на единственный свободный стул.

Я опрометью выскакиваю из дома, слетаю с крыльца и бегу к остановке, где уже ждет меня автобус, чтобы отвезти домой.

28

Я пересаживаюсь, выхожу на Двадцать пятой авеню – и, подходя к своему дому, вижу возле него два телевизионных фургона. Свет в доме не горит, но я уверена, что родители дома. Перед пальмой стоит дикторша, ведет прямой эфир. Я поворачиваюсь, бросаюсь бежать – и не останавливаюсь до самой балетной школы.

Открываю дверь во флигель – и вижу, что на диване кто-то сидит. Я визжу.

– Отлично сработано! – говорит Мария Фабиола. – Не подозревала, что ты тоже жаждешь славы!

Страшно, что в моем убежище чужой. Страшна и сама Мария Фабиола: сейчас она кажется мне огромной, словно волк из детской сказки.

– Что? – говорю я, закрывая за собой дверь. – Ты не понимаешь, все совсем не так!

– М-м, ну и зачем тогда ты здесь прячешься? – интересуется она, обводя комнату рукой, словно желая напомнить мне, где я оказалась.