Эй, девяностые, к вам пришли!

Глава 1.

Ноябрь 2046

Ночная темень за окном была расцвечена созвездиями из разнообразных огоньков. Созвездия эти, в отличие от настоящих, небесных, находились на одном месте, пропадая лишь во время утреннего тумана, ну и днем. За окном дул ветер. То тут, то там раздавались стоны и рычания – ветер колыхал и выгибал профилированные листы забора, отделявшего склад металлоконструкций от соседней лесопилки.

Зимин встал, подошел к маленькому холодильнику, открыл дверцу и, зачем-то оглядев пустые внутренности, приоткрыл крышку отсека для мелочи, где лежал сырок. Это был плавленый сырок, совсем такой же, какими, надо думать, закусывали непутевые мужички в киношные времена совка. Сам холодильник хоть и был не из тех времен, но тоже был старый, при этом сохранивший за все свои десятки лет наклейку «Европейское Качество», что сейчас смотрелось несколько гротескно. Впрочем, и тогда, в начале века, все барахло уже шло из Китая, из самого Китая, а не из особого экономического.

Телевизор, вернее монитор с тюнером, стоявший на столе, показывал сейчас легендарный для одних и позабытый или вовсе не известный для других сериал «Улицы Разбитых Фонарей» – кино аж 2001 года – на это Зимин обратил внимание, глянув на заставку и титры. Впрочем, в этих сериях уже был Вася Рогов, а это означало, что на тот момент, в 2001 году у сериала уже была своя история, он успел эволюционировать, а началась вся эта франшиза за несколько лет до того.

Для телеканала показ такого, уже российского сериала в это время, ночью, был несколько нетипичен – обычно в ночные часы они крутили черно-белые советские фильмы, кинокартины, как их тогда было принято называть. Это было дремучей стариной еще в те годы, когда Зимин ходил в школу, таковым было и сейчас, так что сохранялось некоторое постоянство.

Положив сырок на стол, рядом с кружкой кофе, Зимин направился к окну. Там, на подоконнике рядом со спутниковым модемом лежал телефон. Были времена, когда обычная копеечная мобильная связь имела обязательное дополнение в виде вполне сносно работавшего интернета, позволявшего не то что смотреть что-то, но и играть в тяжеловесные полноразмерные онлайн игры.

К 2046 году все стало с ног на голову – нормально функционирующий некогда копеечный интернет в телефоне был если не легендой, то смутным воспоминанием, а икс-линк и криптовалюта, которой это можно было оплатить из России – делом обыденным.

Зимин включил модем и принялся ждать, когда тот отыщет спутники. На все ушло не более минуты и, хотя могло быть и побыстрее, это выглядело неплохо. Зимин вошел в ютуб.

Прилет в Марсель был потрясением, но сейчас, на третий день, эмоции стали выдыхаться. Как у них, так и у своих.

Кассетная боеголовка, точнее головная часть и ее составные боеголовки, по общему признанию, явившая обезумевшему миру оружие нового поколения, вонзила три с половиной десятка стрел в поверхность земли, на которой находились все эти портовые сооружения, терминалы и причалы. Каждая из урановых стрел несла заряд в пару килотонн по мощности, но взрывы были полностью подземными, так что никакого испепеляющего огня не было. Взамен было рукотворное землетрясение, разломавшее бетон, опрокинувшее краны и сбросившее нагромождения контейнеров в море. Часть стрел угодила в море, часть в жилые кварталы. По меркам нормальной жизни город истекал кровью, но по меркам апокалипсических картин ядерной войны, того, как ее представляли, это было легким недоразумением.

Даже Зимин, когда-то с решительным отторжением воспринявший новость о начале первой, вроде бы открывшей череду всех этих войн, сейчас к некоторому своему смущению морального самосознания испытывал нечто, близкое если не к восхищению, то к воодушевлению.

В какой-то момент он впустил в голову мысль о том, что возможно такое разительное превосходство, если это действительно оно, такое превосходство в конечном счете и положит конец череде этих теперь уже не безъядерных стычек. Как само появление ядерного оружия на какое-то время пресекло все планы по решению глобальных политических конфликтов военным путем. Впрочем, Зимин прекрасно отдавал себе отчет, что это его помешательство, этот нездоровый оптимизм, продержится недолго, ну еще пару дней, потом выветрится и все снова станет по-прежнему. Проблема была в том, что так было именно у него, а у остальных, у большинства тех, с кем он каждый день имел дело, у них это не выветривалось и держалось если не постоянно, то месяцами, а уж за такое всеобъемлющее понятие, как общество в целом и говорить не приходилось. Конечно, же, за западное общество, чья нездоровая коллективная ментальность во многом и послужила топливом для разжигания войны.

Зимин открыл очередной видеоролик. По давно опустевшим автомагистралям «пред-уральской» России сейчас гоняли пусковые установки с РСД, вернее с гиперзвуковыми ракетами «стрела», которые характеризовались Западом то как бестолковая пустышка, то как угроза наравне со стратегической баллистикой. Куда и зачем они ехали, никто не знал, но вроде бы, ключевым фактором для безопасности любой подвижной пусковой установки являлась именно ее подвижность. Это если в тылу, где ничего не летает. Если летает, то толку мало.

Вдруг видео замерло. Интернет пропал. Это было странно – он был через спутник. Такое могло означать то, что они решили заблокировать передачу интернета на Россию, и это несколько не укладывалось в логику – все же икс-линк был американским. Даже если бы все переменилось, и Америка снова бы выступила за Европу, то и тогда они должны были быть заинтересованы в том, чтобы интернет здесь был. Ну свобода информации, проникновение за железный занавес и все такое. Конечно, это было довольно эффективным способом досадить всему официальному, использовавшему этот же западный интернет и сервисы как ни в чем не бывало, но способ слишком слабый и бьющий не по тому, по кому надо. Впрочем, им было не в первой так тупить.

Звуки за окном были все те же – завывание ветра и стоны заборов. Мысль о том, что исчезновение интернета может предвещать что-то совсем недоброе, показалась Зимину несостоятельной – совсем недавно, когда две свои же ракеты вылетели с полигона, находившегося за сотни, если не тысячи километров, округа огласилась воем множества сирен. Завыла даже та, что была на подстанции, расположенной в полукилометре. Зимин даже потом специально рассмотрел крышу кирпичной постройки, на которой была та почерневшая от осевшей за многие годы копоти конструкция, совсем не выглядевшая как что-то с рупором, скорее как вытяжка. И эта почти что совковая штука тогда включилась. Сейчас же было тихо.

Вдруг в окне начало светлеть. Обозначился горизонт с черной полосой земли, по прежнему усеянной искусственными звездочками и неба, цвет которого перешел из такого же непроглядного темного в холодную синеву. К некоторому облегчению, никакого огненного шара видно не было. И все же, картина указывала на то, что это наконец-то состоялось. Никаких эмоций не было, хотя они были более чем уместны, особенно будь он, Зимин сейчас, в этой комнате не один. Но он был один и поделиться своими невеселыми впечатлениями было не с кем. Оставалась еще надежда, что это полыхнул подорванный чем-то или кем-то склад горючего, но слишком уж ровно и уверенно просветлело небо.

Зимин проглотил сырок, выпил все кофе будто бы напоследок и двинулся к выходу. Выйдя во двор, до сих пор освещенный рукотворным сумеречным светом, он направился к пожарной лестнице, прилаженной к стене двухэтажного корпуса. Свет начал тускнеть и когда Зимин схватился за первую ступеньку, было уже темно как и раньше, только дальний фонарь, светивший на площадку соседнего склада, давал холодный бледный, слабее лунного свет.

Вскарабкавшись по лестнице, Зимин вступил на гулкий оцинкованный настил плоской крыши. Металл поблескивал мельчайшими кристалликами инея. Обычно в это время года такое радовало – ночные заморозки, начавшиеся вечером, за ночь успевали заморозить грязь, которая становилась совсем как асфальт, только неровный. Вот и сейчас Зимин несмотря на все произошедшее отчего-то подумал и про это.

Снова застонал забор. Прошло столько времени, а ударная волна все не приходила. Может, в своих мрачных предположениях он оказался не прав и это действительно был лишь склад нефтепродуктов. Ночь ясная, небо темное, вот и засветка стала такой заметной.

Тут в небе появилось что-то. Будто маленькое солнце. Зимин тут же уставился вниз, в металл крыши, но тут же понял, что свет вовсе не был каким-то невыносимым. Решение как-то пришло само собой – закрыв один глаз и накрыв другой ладонью с плотно сжатыми пальцами, он повернул голову вверх и принялся едва-едва раздвигать пальцы.

Диска у искусственного светила видно не было, это было что-то вроде звезды, только очень яркой. Или что-то вроде этих надоедливых фонарей, помимо своей площадки светивших во все стороны и слепивших. Это особенно досаждало осенью, когда еще не было снега.

Свет сделал так, что округа стала похожа на какой-то фотографический негатив – светлая земля при темном небе. Раздвинув пальцы чуть посильнее, Зимин рассмотрел необычную картину во всех подробностях.

Свет тем временем все нарастал. На земле теперь был яркий летний день, но с ночным небом. Зимин теперь смотрел сощуренными глазами, выставив у лба ладонь. Чем-то это напоминало то, как близкая молния высвечивала округу, оставляя ненастное небо темным, но тут все длилось уже секунд десять или около того.

Не долго думая, он решил спуститься от греха подальше, но двинулся он не к лестнице. Зимин дошел до края крыши, за которым располагалась неряшливо прилепленная пристройка. Теперь нужно было лишь слезть по деревянной лесенке, слезть с высоты меньше чем в полтора метра. Будь вместо него молодой человек, и вовсе мог бы спрыгнуть, но в шестьдесят пять не напрыгаешься. Дальнейший спуск должен был проходить через транспортные контейнеры, к которым были приставлены строительные леса. Свечение уже померкло. Была мысль, что следовало просто подождать, когда опасный свет погаснет и спуститься тем же способом, что и поднялся, но лезть обратно по деревянной лесенке на крышу он тоже не торопился. Он уже собирался было глянуть на небо, чтобы рассмотреть то, что было теперь на месте взрыва, но тут все стало невыносимо ярким. Вроде на этом все и закончилось. Потом была темнота.

Голос вдалеке бубнил что-то про международный валютный фонд. Голос был странным и вместе с тем каким-то знакомым.

Зимин открыл глаза. Там, в противоположной стороне комнаты, был верхний край окна, за которым трепыхалось развешанное тряпье. Это была знакомая, каждый день виданная картина, но только… лет пятьдесят назад…

Глава 2.

08.04.1997.

– Наш выпуск подошел к концу. С вами был… – проговорило радио, стоявшее на кухне.

Так было в гребаном детстве, в старой квартире в том сраном районе. Именно в таких словах он, Зимин все это и описал бы, если бы ему вздумалось погрузиться в воспоминания.

Заиграла музыкальная заставка. Это было «Радио России», игравшее когда-то не только из советских приемников-транзисторов, но и из проводных радиоточек, казавшихся пережитком уже тогда, или, учитывая обстоятельства странного видения, правильнее было бы употребить слово «сейчас». Ощущения были странные – он не чувствовал тела, хотя оно повиновалось желанию повернуть голову или двинуть рукой. Правильнее было сказать – чувствовал, но не так. Все словно онемело, причем сильно.

Зимин закрыл глаза, вдобавок ко всему закрыл их рукой, будто бы у него болела голова. Погрузившись в темноту, он все же продолжил слышать звук. Теперь он вообще никак не ощущал себя, однако никакого беспокойства это отчего-то не вызвало, что так же можно было отнести к определению «не ощущал себя», только уже в эмоциональном плане.

Дождавшись, когда пройдет музыкальная заставка и снова появится гулкий голос ведущего, диктора, как тогда бы сказали. Зимин отнял руку ото лба и снова открыл глаза. Удивительная картина прошлого никуда не пропала, хотя сейчас она и не удивляла вовсе.

– Надо вставать, еще сумка не собрана, – пронеслась в голове утренняя не в пример тем полусонным, вполне себе логичная, мысль.

– Вообще уже надо на полиэтиленовый пакет переходить, – последовала вторая, – Влад, вон, тоже с пакетом стал ходить, как и Артем, а с сумкой с этой в одиннадцатом классе ходить – это будет совсем как школьник…

Зимин потянулся, тут же заметив не столько факт исчезновения онемения, сколько то, что оно вообще было.

– Что же мне такое приснилось? – задался он вроде праздным вопросом, какой нередко возникал после очередной удивительной в своей несуразности ночной картины.

Он начал вспоминать детали удивительного сновидения.

– Как будто ядерную бомбу сбросили, – продолжил он про себя.

На душе стало как-то радостно, как-то беззаботно. Коммунисты, судя по всему виданному в телеке, действительно имевшие обыкновение пугать всех своими мрачными ракетищами, эти коммунисты канули в прошлое. Еще есть Саддам Хусейн, но если он дернется, то к нему прилетят F-16, F-18 и совсем уж крутейший F-19, и ничего он, Саддам, не запустит… Зимин вспомнил игры, в которые они играли у Влада, у которого в квартире, в зале, красовался компьютер Pentium 133.

Мысль о том, как хорошо было бы играть во все это, играть когда захочешь, а не когда они собирались у Влада, эта мысль привела к последующей довольно невеселой – сегодня контрольная по физике.

Невеселость крылась не в этом, а в том, что если и дальше жить нормальной жизнью, а не сверлить взглядом дурацкие учебники, то все эти тройки, даже разбавленные четверками в итоге приведут к тому, что в институт он не поступит, а тогда… Будешь смотреть передачу «Армейский Магазин» в перерывах между марш-бросками и побоями дедов. А потом отправят в Чечню и… даже думать не хочется… Нужно будет поступить. Просто чтобы жить дальше. Чтобы они позволили жить дальше… Уже через год надо будет поступать в институт. Хотя…

Поток мыслей вдруг стал неровным, словно туда что-то ворвалось.

Долбанный диплом из этого тухлого института, вернее было сказать тухлый диплом из долбанного института, он был давно получен и валялся в тумбочке. Сколько лет он там лежал… Хоть года и не богатство, но все это было давно проделано, и не нужно было бегать с горящей задницей, как этот Шурик из фильма.

Он потянулся к лицу проверить зуб, вернее сказать нерв, который имел обыкновение ныть по утрам, если было что-то не то с погодой или просто температурой в комнате.

Зуб и нерв делили пьедестал утренней важности с тем, чтобы едва продрав глаза пойти в туалет.

Первопричиной всему был в буквальном смысле разломавшийся от бессчетного количества пломб зуб, который вроде еще можно было восстановить, но вроде бы было терпимо… Обычная история. В детстве боялся стоматологов, когда они брались за свою машину, потом, десятками лет позже, волновался, когда они сводили все процедуры в счет.

Нерв не болел и лицо не сводил. Мало того, зуб был целый. Тут картина комнаты из детства, вроде бы уплывшая куда-то в туман, хотя и не пропадавшая никуда, вдруг снова дошла до сознания с прежней ясностью. В глазах начало двоиться. Почувствовалось головокружение, что для лежачего положения было довольно неестественно.

Мотнув головой, он, вроде бы даже хотевший выкрикнуть что-то испуганно-матерное, рванулся и вот уже сидел поперек кровати. Головокружение отступило. Он, теперь уже гораздо спокойнее, начал поднимать руки, чтобы обхватить голову, сам не понимая зачем. Пальцы утонули в длинных, длиннющих волосах. Длиннющих по меркам того его, когда он просто брился на лысо, а выросшие на сантиметр остатки прежней шевелюры воспринимал, как нечто чрезмерное. Такова была сложившаяся привычка. Теперешние же длиннющие патлы были в общем-то заурядной прической с волосами в пол-пальца длиной. И да, наутро тогда нужно было причесываться и шапку, если это был соответствующий сезон, тоже нужно было одевать и снимать не как попало.

По-прежнему не веря до конца в происходящее, он поднялся с намерением направиться в коридор, где висело зеркало. Вокруг была квартира из детства. Его комната. Стол с подвешенной вверху, на стене, полкой с книгами, с учебниками и еще какими-то тяжеловесными, которым место было в книжном шкафу, а не у него. Еще был другой стол, на котором сейчас громоздились коробки с чем-то строительным, вроде обоями и побелкой в пластмассовом ведре – по тем временам импортная побелка в фирменном ведре – просто шик. Папина гордость. Потом, через год здесь будет водружен пентиум-100. По уровню девяносто восьмого года уже не то чтобы что-то современное, но на нем и в девяносто восьмом все шло и запускалось.

Вот Зимин уже вышел в коридор и зашагал к зеркалу. Только сейчас он заметил, что из зала доносился храп. Такое бывало, хотя и нечасто, но каждый раз все было по накатанному сценарию. Раз в пару месяцев папа уходил в своеобразный мини-запой. По меркам алкаша, о буднях которых сам Зимин из середины двадцать первого века слышал только из разных непутевых рассказов непутевых же персонажей, эти двух-трехдневные загулы и запоями-то не были.

Прогуляв пару дней работы, что для реальности двадцать первого века само по себе было довольно безрассудным поступком, он, папа, как правило, догуливал еще один, отлеживаясь пластом и приходя в какое-никакое движение лишь вечером. Судя по оставшимся воспоминаниям, папа, пошедший всю эту школу бурной советской молодости, не умел пить. Не шло ему, как и самому Зимину, но Зимин особо-то и не усердствовал. В отличие от папы.

Наконец, он добрался до зеркала. Перед ним стоял жалкий долговязый дрищ, у которого ко всему было черт знает что на голове. Малопонятные молодые люди из каких-нибудь двадцатых или тридцатых со своими фитюльками в одежде и самокатами хотя бы были на своем месте да и в свое время, и даже никакого желания поворчать-то не было, а тут…

– Мальчик в трусиках, блин, – криво ухмыльнувшись, процедил Зимин, гримасничая в зеркало.

Снова раздался всхрап. Понимая, что он сейчас увидит, Зимин двинулся в зал, и у него перехватило дыхание. На диване лежал, выставив пузо папа. Пьяно-похмельный, не вдупляющий, но живой!

– Ах ты ж сукин ты сын, – Беззлобно проговорил Зимин и почувствовал, что на глазах навернулись слезы.

Никакой там ком к горлу не подкатывал, просто глаза заслезились, но какая там разница. Так бы и смотрел он на папу, который теперь был вроде как моложе его самого, но тут вдруг голова сама повернулась к окну, за которым колыхались верхушки берез, уже обзаведшихся маленькими весенними листочками. Мало того, что он попал из старости в молодость, так еще и из осени в весну!

По идее, папу можно было как-то растолкать, заварить ему крепкого чая или отыскать цитрамон, но тут закралось одно предположение.

– А что если все это закончится? Что если немного осталось, а я просижу это время последнего дня здесь, с ним? Да ну нахрен. Для начала нужно куда-то выдвинуться.

Проведя пару раз ладонью по глазам, но направился к окну.

– Какой же сейчас год? – подумал он про себя, вспомнив, что там, в будущем, достаточно было глянуть на телефон или в компьютер, да мало ли куда еще… Здесь же был только телек, радио и газеты.

– Конечно же! Газеты! – Почти что вслух воскликнул он и направился в коридор, где газеты вроде бы всегда и лежали. Не сделав и пары шагов, он остановился – у кресла валялась одна и эта наверняка была свежая.

На уляпанных жиром от невесть какой еды листах выпуска «АиФ» значился апрель 1997-го года.

– Вот значит как, – пробормотал Зимин, откладывая газету на кресло.

Там, в будущем, газеты тоже печатали, но на памяти были лишь подкладываемые в почтовый ящик «ЗОЖ». Другие газеты наверняка были, но черпать из этих листов новости выглядело полнейшей глупостью.

– Апрель девяносто седьмого, – Пробормотал Зимин, глядя в льющее утренним светом окно.

За эти без малого десять минут пребывания в мире прошлого он непойми почему утвердился в мысли, что не следует начинать с сенсационных заявлений и вообще как-то выделяться. Не стоит ломать ход вещей и вызывать все эти эффекты бабочки, если они вообще бывают. Конечно, он из будущего и он уже здесь, а значит все уже не так, но при всем при этом все же не следует как-то излишне ярко обозначаться. Не хотелось бы спугнуть фортуну, подарившую такой удивительный шанс. А значит вести себя нужно как можно естественнее для того времени.

Еще не давало покоя предположение «последнего дня» – уж слишком неестественно он себя чувствовал. Хотя все то онемение пропало еще там, в кровати, голова была не на месте. Такое бывало после какой-нибудь простуды или гриппа, но обязательно с высокой температурой. Когда температура спадала, в голове было словно какое-то разряжение, а звуки казались не вполне естественными. Это называлось ишемией и там, в будущем, Зимин в силу возраста интересовавшийся медициной, прекрасно знал, что это такое, хотя многие годы такого не испытывал. Сейчас это было и отчего-то это сильно напрягало.

Все же скорее это предположение «последнего дня» было навеяно сновидениями как таковыми – если что-то шло слишком хорошо, было интересно и вызывало кучу эмоций, то все быстро заканчивалось и он просыпался.

Зимин тронул деревянный, покрашенный уже успевшей потрескаться эмалью подоконник.

Следующим его действием было то, что он открыл балкон. В комнату хлынул теплый по меркам апрельского утра воздух – градусов пятнадцать или около того. Еще вместе с воздухом влилась река звуков совершенно различного происхождения – чирикали воробьи, где-то внизу тарахтела «Волга», еще у кого-то играло «мальчик хочет в Тамбов».

– Девяносто седьмой, – Повторил Зимин, уже отошедший от балконной двери.

Этих совковых балконов с чуть наклоненным как назло вовне деревянным полом и низкими перилами он во взрослой жизни побаивался, хотя в школьные годы лихо перевешивался, держась не особо-то сильными руками за перила. Может быть, вспоминая это и начал побаиваться. Вот бы поучить малость того неведомого совка-архитектора…

В комнате Зимин без особого труда отыскал пульт, завалившийся в кресло. Включившись, телевизор загрохотал той же песней про Тамбов. Шла программа «утро», которая когда-то называлась «120 минут», до того «90 минут» – Зимин когда-то натыкался на канал с ретро-записями советского ТВ, являвшимися артефактом прошлого даже в этом 1997 году.

Еще раньше, до того как стать «90 минут», эта утренняя программа шла всего-то один час и называлась «60 минут», и в этом был самый настоящий курьез. Зимин помнил ту, советскую. Там помимо прочего были мультики, как и в последующих раздутых версиях на полтора и два часа.

Зимин в очередной раз бросил взгляд в сторону дивана.

– А вдруг если я его разбужу, и он меня увидит, то прошлое встретиться с будущим и чего-нибудь произойдет…

Бредовая мысль тут же оборвалась, но успела позабавить. Все же будить папу он не стал.

По радио, обозначавшем себя какими-то невнятными звуками с кухни, раздались сигналы точного времени. Было девять утра. Вроде бы тогда, в старших классах бывало такое, что первого урока не было, и учебный день начинался с девяти. Бывало даже, что не было двух уроков, но это было очень редко, когда учителя что-то там у себя переносили.

Опаздывал ли он сейчас или все было в порядке, сказать он не мог. Он начал припоминать, как оно все там было. Отчасти он помнил это свое прошлое в мельчайших деталях, но это были не те детали – например, как на удивление теплым сентябрьским днем копали картошку – это грядущей осенью, еще помнил, как играли с друзьями, с одноклассниками, в компьютер, самолетики и знаменитую стратегию Си-Эн-Си, тогда первую версию. Помнил, как хотел сделать ракету из листовой жести. А вот про школу и уроки помнил смутно и спутано. Вроде там был дневник, но в одиннадцатом классе они подшучивали друг над другом, спрашивая: «почему у тебя нет дневника?». Дневник для старшеклассника был неприемлем – это было для младших.

– Может у меня там, на столе, под стеклом какое-нибудь расписание? – Пронеслась мысль и тут же он усмехнулся, – Нет, так это не работало, это тебе не рабочий график на принтере распечатать.

Он направился умываться.

Через пятнадцать минут он был готов к выходу, так еще и не определившись к выходу куда и с какой целью. Просто пройтись, возможно, хотя необязательно, зайти по пути в школу. Это будет вполне в линии плана встраивания в новую-старую жизнь. Нащупывая в кармане, в позабытом кармане позабытой куртки-ветровки ключ, он спохватился – был же еще портфель. Пойди он без него, ничего бы в этом не было, но с другой стороны, без всего в школу вроде бы не ходили.