Глава 1
1.04.1992
Яркое, по-дневному белое солнце ослепительно отсвечивало на чистом, словно январском снегу. Для марта, вернее уже апреля, картина была довольно необычной. По крайней мере за свою десятилетнюю с небольшим жизнь Толик такого не видел. Давно уже стали привычными веселая капель, лужи, даже унылая серость в особо слякотные дни, а тут такое! Мало того, что нападавший за ночь снег был таким белым, так он еще и скрипел – было холоднее обычного.
Казалось бы, только радоваться такой красоте, особенно осознавая, что все равно впереди не долгая зима, а весна и лето, так нет же! Вчера ведь кончился март, а вместе с ним и каникулы.
Теперь предстояло снова из недели в неделю просиживать над унылыми книжками и тетрадями. Еще постоянно выслушивать за то, что в тетрадях грязно.
Автобус, привычно звеневший своими внутренностями, то и дело подпрыгивал. Толик, как это часто и бывало, встал в огороженный трубами-поручнями закуток, располагавшийся сразу за задней дверью. Когда автобус был набит битком, то поручни надежно защищали от давившей людской массы.
Еще у этих автобусов было такое свойство, что все подпрыгивания особо ощущались именно сзади, но это было хорошо, когда народу было мало. Тогда можно было здорово попрыгать, особенно если ехать с кем-то. В закутке, напротив стоило держаться покрепче чтобы не удариться. Тем не менее, это было очень хорошее место.
Вторым любимым местом было сидение, похожее на диван и развернутое вдоль салона – оно было спереди. Оттуда всегда было легче выходить, даже если автобус был переполнен. В этот раз там сидел жутковатый мужик, судя по всему наркоман. Ну по крайней мере, он был похож на наркомана – черная меховая шапка, выпученные глаза, здоровенный нос и небритая рожа. Бабушка, правда, скорее всего, сказала бы что это «чучмек», но что точно – она бы сказала, что держаться от таких надо подальше. А может это вообще был рэкетир, криминальный преступник. В общем, было очевидно, что такие любят все плохое, а на все хорошее смотрят как на… как на сюси-пуси, вот как смотрят.
За окном пронеслась небольшая площадка с рядом ларьков поодаль. Над одним из них высилась реклама – укрепленная на шесте здоровенная пластмассовая бутылка спирта «Ройал».
– Интересно, а может ли наркоман быть и алкашом одновременно? Или одно мешает другому?
От нечего делать он вдруг представил, как ученые проводят эксперимент – заставляют подопытного наркомана выпить стаканом, «как дядя Сережа». Что бы стало с наркоманом?
Толик любил науку. Любил по-настоящему, не как какой-нибудь толстый пионер-очкарик-отличник из прежних советских журналов и мультиков. Все началось с того, что пару лет назад он прибрал к рукам валявшиеся в кладовке книги по физике, химии и остальному. Они остались с тех времен, когда не то папа, не то дядя Сережа сами учились, кто в техникуме, кто в институте. Книжки хотели пустить на хозяйственные нужды – сковородки ставить или на растопку, а Толик их спас. Картинки изображали что-то умное и нередко понятное сразу – например нешуточные весы, которыми можно было взвесить вязанку бревен. Там же были и внутренности весов с шестернями – это понравилось сразу. Химия по большей части была непонятна и сейчас, но там были все эти обозначения, похожие на что-то магическое и это было просто красиво. Еще некоторые строки писанины все же были понятны, так что и с химией все было в порядке.
И при всем при этом была эта школа. Конечно, она научила читать и писать – с этим было не поспорить. Без этого книжки так бы и были подставками для сковородок, но потом школа пошла куда-то не туда…
На четвертый год они мало того что поменяли все порядки, заставив ходить из класса в класс к разным, нередко придурковатым учителям, так еще и добавили древнюю историю, про которую вполне можно было послушать по радио. Заставили умножать в столбик, хотя это уже было и самое главное – появился этот чертов английский. Раньше он был с какого-то там старшего класса, а тут решили это изменить.
Скатившаяся на четвертый год в беспросветную тупость некогда хорошо начавшая школа – это с одной стороны, жуткие рожи на улицах с другой. Как бы сказали взрослые – страна определенно идет куда-то не туда. Может и не идет, а катится. Хоть кричи, как в песне – Эй, начальник!
За окном тем временем пошли длиннющие одноэтажные дома-колбасы, там было по пять квартир и по пять дворов в каждом. Пора было выходить.
Оказавшись на улице, Толик глянул в сторону весело светившего солнышка, после чего развернулся и понурившись побрел в сторону высившегося среди голых тополей зданию школы. Вернее было сказать не совсем к нему – сейчас он просто брел по обочине, дожидаясь, когда уходящий автобус разгонится, а вместе с ним протянется вереница из машин. Вначала проехала характерно пахнувшая своим выхлопом «волга», потом пара «жигулей» и ЗиЛ, по обыкновению то и дело извергавший какой-то жужжащий пердеж.
– У тебя лицо в пасте от ручки испачкано, – поприветствовал Толик Андрюху, первого из одноклассников, которого встретил после каникул. Дело происходило еще в самом низу, вестибюле. Большая же часть класса, надо думать уже была там, на втором этаже.
Расстегнув до конца свое пальто, Андрюха принялся тереть ладонью и уже развернулся, чтобы направиться к висевшему поодаль зеркалу.
– С первым апреля! – довольным голосом объявил Толик.
– Очень смешно! – со взрослым пренебрежением ответил Андрюха, – Нашел время, – продолжил он, стряхивая пальто, – Ну правильно, день дурака. Поздравляю тебя!
– Тебе в глаз дать? – Беззлобно ответил Толик.
– Что у тебя думают-то? По поводу Америки? – с каким-то деловитым нетерпением, словно он с самого начала хотел это спросить, поинтересовался Андрюха.
– А что они должны про нее думать? И с чего ты сейчас это спрашиваешь?
– Да конечно ни с чего, – с традиционной издевкой, являвшейся реакцией на какое-то дремучие нахождение «не в курсе» ответил Дрон.
– Нормально скажи, – холодно ответил Толик, ступая на лестницу.
– Ты телевизор не смотрел с утра? Мы присоединяемся к США. Вся наша область.
– Ну с первым апреля тебя! Твой розыгрыш заумный, но прикольнее, чем лицо в пасте. Ты сам это выдумал?
– Какое там первое апреля. Такими вещами не шутят. Ты телевизор не смотрел что ли? – повторил свой вопрос Андрей.
– Нет. У нас света нет. Должны включить. Меняют что-то. Я сам видел мужиков на автовышке. Там, у нас.
– А-а. Тогда понятно. Были бы телевизоры на батарейках… За границей вообще-то уже есть. Японские скорее всего, но в Америке они тоже есть, – явно уходя в мечтательные рассуждения произнес Андрей.
– Тебе точно в лоб надо дать. Ты чего-то не то, не в тему болтаешь. Своим же розыгрышем восхищаешься. Это глупо.
– Сейчас тебе весь класс скажет. И в лоб даст, – ответил Андрей.
Тут Толик вспомнил, что в автобусе он слышал что-то. Несколько раз звучало само слово «Америка». Звучало оно из разных углов салона.
Зайдя в класс и устроившись на своем месте, на третьем ряду сзади у стенки, Толик оглядел почти заполнившийся класс. Соседа Коляна еще не было – это было нормально – того не напрягало являться после звонка, извиняться и выслушивать. Крепкие нервы у человека…
В гуле голосов, как ближних, так и с дальнего первого, девчачьего ряда то и дело отчетливо слышалось одно – «Америка». Вряд ли Андрей был таким мастером розыгрышей, что поднял на уши без малого тридцать человек.
Толик вежливо толкнул кулаком в спину впереди сидевшего, и, когда тот повернулся, спросил:
– Что за Америка? Мне Андрей сказал, но у меня света с утра нет. Я не смотрел телевизор.
– Ну ты и тетерев!
– Сам ты тетерев! Скажи нормально!
– С утра по программе «день за днем» сообщили, что наша область отделяется от Советского… от России и присоединяются к Соединенным Штатам Америки. Америка согласна. Им надо подписать документы, все такое, и мы становимся новым штатом. Знаешь каким? Знаешь сколько штатов? Было пятьдесят. Мы будем пятьдесят первым. Сначала мы будем федеральной территорией, а потом штатом. К лету или в следующем году. В общем скоро.
– Федеральная территория – это что? – среагировал на неестественно мудреное выражение Толик.
– Это федеральная территория, – последовал невозмутимый ответ.
– А ничего, что сегодня первое апреля, – ядовито поинтересовался Толик.
– Кто будет шутить такими вещами? – укоризненно ответил еще один, вступивший в разговор.
– Ну первое апреля… – уже без особой настойчивости и уверенности повторил Толик.
– В Америке, кстати, тоже есть первое апреля, так что без своего праздника, без дня дурака, ты не останешься, – насмешливо прозвучал голос сзади.
– Да у нас свет отключили, – уже если не со злобой, то с раздражением проговорил Толик.
– Эй, у меня тоже! – раздался почти что крик с самой последней парты.
То был Антоха. Жил он сравнительно неподалеку от улицы, на которой жил Толик, но довольно далеко, чтобы пересекаться с ним вне школы. На задней парте он сидел неспроста. Еще иногда от него пахло табаком, но он говорил, что просто стоял на остановке рядом.
Где он стоял было не особо понятно, потому что, скорее всего, ходил до школы он пешком – трамвайная линия шла не оттуда и не туда, а автобус, на котором ездил Толик, автобус, который проезжал под окнами школы, также проходил в стороне от тех краев.
– У нас тоже света не было, – продолжил Антоха, – Я тоже только тут узнал. Так даже прикольнее получилось. Скоро заживем!
Дальше он пошел матом. Радостным матом, совсем как взрослый, как Иван-шофер или как отец, когда разговаривал с друзьями. Серьезный пацан.
– Раз уж он в Америку поверил, то все серьезнее, чем розыгрыш на весь класс, – начал размышлять Толик, – Хотя какой там класс. По телевизору говорили. Буду считать, что говорили, что про телевизор не вранье. Но ведь и по телевизору могут пошутить. И шутили.
– Покажи ему, что тебе дали, – прозвучал Антохин голос.
К парте Толика подошел Васек и не без гордости продемонстрировал обертку от «сникерса».
– Это гуманитарная помощь. Прямо на улице раздавали.
– А они не побоялись, что толпа сбежится и все снесет? – привел первый довод, что пришел в голову Толик, вспомнивший сцену из «ералаша», где дети, вырвавшиеся из зала театра разнесли прилавок с мороженным. Жизнь показывала, что взрослые ведут себя точно так же.
– Они только детям раздавали. А всем остальным – талоны на гуманитарную помощь. Это потом, когда все остальное завезут.
– Тебе дали талон?
– Нет. Это взрослым только.
– Я бы попросил. Для своих. Мне бы дома спасибо сказали.
– Потом все равно всем дадут.
– И где раздавали талоны?
– Там, на проспекте. Палатку развернули с американским флагом. Это, скорее всего, не одно такое место. В городе несколько таких поставили. А ты не верил.
– Я бы тоже талон взял, – объявил Антоха, – И «сникерс» и талон. Попросил бы талон для родителей, и, если бы получил талон, то подождал бы. Потом, чуть попозже подошел бы и «сникерс» попросил бы. Нет, наоборот. Вначале взял бы «сникерс», а потом талон… Родителям надо помогать.
– Интересно, что училка про Америку скажет, – произнес Толик.
То, что это было интересно, никто спорить не стал.
Глава 2
1.04.1992
– И как это происходило – в который раз прозвучал один и тот же вопрос. Вопрос адресовался Горохову, ставшему своеобразной знаменитостью. Брагину, зашедшему к инженерам это было интересно не меньше остальных – предыдущий сеанс, то есть рассказ он слушал не с начала, а с момента распаковки коробки.
На этот раз запрос на рассказ исходил не только и не столько от Брагина, сколько от замначальника отдела механизации. Голос его звучал громче и размазаннее что ли. В общем он был нетрезв.
Горохов покосился на свою баночку кока-колы, выставленную на столе и сделал максимально равнодушный вид, хотя все указывало на то, что рассказывать эту историю он был готово снова и снова.
– В общем, было так, – Начал Горохов, глядя на заммеха – крепкого мужичка с вечно помятым и вечно слабовыбритым лицом из –за груды пачек бумаг.
– Спускаюсь я от моста, – продолжил он, – и вижу какой-то павильон посреди тротуара. Раскинули палатку так, что весь тротуар перегородили. Или дворами обходи или прямо по проспекту. Вверху американский флаг. А палатка такая – как армейская. Большая. Про присоединение я услышал с самого утра, по первой программе. Там «сто двадцать минут» шло. Музыка была, новости разные, как обычно. Еще шутки первоапрельские, вроде того что крысу гигантскую в метро наконец-то поймали или про инопланетян. Потом про нас и про Америку. Ну вроде бы шутка как шутка, ничем не хуже остальных. Потом перед выходом переключил на вторую, а там наша «день за днем», и там уже только одно: Америка, Америка. Одна Америка. Я подумал что… Ну что они сговорились с первой программой. А потом иду по улице и вижу что вижу.
Горохов снова глянул на стоявшую на столе красную с белой надписью банку, имевшую ту особенность, что открыть ее можно было без какого-либо консервного ножа.
– Вижу павильон, – продолжил он, – А вокруг него люди толпятся. Рядом машина ментовская. Еще ленточки натянули. Такие, как в фильмах, может кто обращал внимание. Американские ленты – они из какого-то полиэтилена, не то что у нас веревка с красными тряпочками. Подхожу, спрашиваю, а мне говорят: «Нас к себе Америка забирает. Вот они уже и гуманитарную помощь раздают». Я еще удивился – как так? Любому прохожему на улице что ли? Так у них быстро все уйдет. По два-три раза в одни руки… Это же наши люди, наши такое быстро сообразят.
– А что мы отделяемся и присоединяемся тебя, значит не удивило? – Усмехнулся заммех, желавший не усомниться, а, скорее, придать Горохову какой-то дополнительной энергии в его рассказе.
– Про это я вообще молчу, это само собой. – Оказалось, не так все просто. Детям, правда без всяких вопросов по шоколадке раздавали – эти «Баунти», «Марс».
– И «сникерс» – вставил заммех.
– Да помолчи ты, – послышался женский голос, – сам как «сникерс» уже.
Вообще заммех был сегодня такой не один. Всеобщее настроение было определенно нерабочим. Розыгрыш, то, что выглядело как розыгрыш, судя по всему, являл собой нечто несоразмерно большее, чем просто шутка, «прошученная» по ТВ.
– Ну так вот, продолжил Горохов, – подхожу я к этой палатке. Она как наша армейская, да я говорил… Подхожу, сквозь толпу просачиваюсь и вижу – у входа стоят полицейские… Не российские менты, а именно полицейские. Форма точь-в-точь как в фильмах. Фуражки уголками такие. Сами здоровые, аж страшно. В общем не то что российские.
– Для тебя российские – уже чужие, значит, – пробурчал Михалыч. Для него такой настрой был вполне естественен – старшее поколение, ничего тут не поделаешь. Он и по поводу развала Союза на митинг коммунистов ходил и ГКЧП поддерживал. Такой вот человек. Брагин же, как и многие, избавился от партбилета. Сделал он это еще в 1990-м году.
Выдержав короткую паузу, давая Михалычу возможность проворчаться, Горохов продолжил:
– Захожу в палатку, а там столы расставлены. Еще какие-то пластмассовые ящики для бумаг стоят. За столами по двое человек сидят. Мужики и женщины. Все по-русски говорят. Как я понял, и как потом говорили – это уехавшие в разное время. Кто пять лет назад, кто в семидесятые еще. Я даже заметил, что некоторые чуть-чуть с акцентом говорят. Удивительное дело – вот я бы хоть через десять, хоть через двадцать лет так же говорил бы… Этого я не представляю, как они…
– У них бы и спросил, – снова встрял Михалыч, – Сначала Родину продали, а потом приехали обратно, чтобы всех купить. Хрена им!
Михалыча стали пытаться утихомирить, мотивируя это тем, что заммеху, как и остальным до него, нужно было прослушать всю историю во всех необходимых подробностях.
– За одним столом меня записали в журнал, – продолжил Горохов, – Журнал не такой как у нас. У них все листы скреплены вертикально, так, что получается такой большой блокнот. Это за первым столом. За вторым мне выдали пригласительный на получение талона. Не сам талон, а именно пригласительный. Талоны там, на улице, то есть в палатках не раздавали. За третьим столом у меня спросили, есть ли у меня паспорт. Представьте, он у меня был – я хотел в обед заскочить в ГАИ. Сейчас так сделали, что можно на техосмотр заранее записаться. Вот я и хотел… В другой раз съезжу… Когда узнали, что у меня паспорт, то предложили зайти в другое отделение павильона – оно было за завесой. Все шли к выходу посередине, а у кого паспорт – те за завесу и там один стол и штабеля коробок кругом. За столом тетка и еще один полицейский. Такой же мордоворот, как и те, что у входа. Посмотрели паспорт, записали, и дали коробку. Сказали, чтобы вышел с противоположной стороны. С той, что к дому повернута. Она ленточками огорожена была. Сказали, чтобы вышел незаметно и прошел дальше двором. Это чтобы ажиотаж не создавать. Они знают что да как, это мы зря думаем, что они такие наивные.
– Неспроста там у них наши эмигранты – произнес заммех, – они-то хорошо все себе представляют. Знают что да как у нас. Пять лет назад по одним улицам ходили, а теперь смотри ты – иностранцы!
– Так ведь и мы тоже будем как они – жизнерадостно воскликнул Дима. Молодой специалист, как их называли, вчерашний выпускник. Будь жив Союз – самый раз было бы быть ему комсомольским вожаком. За глаза такое нет-нет, да проговаривали. Это была не лестная, хотя и беззлобная характеристика.
– Реакцией на слова Димы было то, что Михалыч выругался в пол-голоса.
– Ну вот, я отошел, прошел пару дворов, присел у подъезда на скамейку и уже там открыл коробку. Там была шоколадка. Обычная, плоская. Потом «сникерс», куда же без него. Еще пакет муки в пленке. Пленка такая, блестящая как фольга, только пленка. Цветы в похожую заворачивают, но не в такую. Еще подсолнечное масло в пластмассовой бутылке и кукурузные хлопья. Это не как наши палочки – это такие… как лепешечки маленькие. Тяжелые такие, не как палочки. Банка тушенки. Еще банка пива, ну и вот – кока-кола. Кока-колу я своему пацану отдам, а от пива банка одна осталась, – Горохов полез под стол, после чего с глухим металлическим звоном поставил алюминиевую банку на стол. – Все было переписано в списке – он там был, – продолжил горохов, – Тушенка сделана в штате Орегон. Так вот, – подытожил он.
– Ну и кто скажет, что это розыгрыш? – послышался голос Димы.
Обдумывавший все это время рассказ Горохова Брагнин согласился, высказав соображение, что для розыгрыша было бы дороговато.
Ладно, это все разговоры, – объявил заммех, – А на карту кто-нибудь смотрел? Как это так, что у нас будет кусок Америки, но со всех сторон Россия, а до Америки тысячи километров? Это был самый очевидный довод, при этом на удивление так легко игнорировавшийся.
– А ты знаешь, что у России Калининградская область есть, и она тоже на расстоянии?
– Воздушный мост будет.
– Транзит никто не отменял. Все будет транзитом через Россию, чего тут непонятного, – посыпались со всех сторон ответы.
– А на что мы им вообще? Что мы будем делать, чем заниматься в этой вашей Америке?
– Если кому-то не понравится, то вон там вокзал, – прозвучал ответ кого-то из присутствовавших.
Брагин выглянул в окно. День сиял ослепительным светом – выпавший с утра чисто зимний белый снег не думал таять, но зимой такого как сейчас не было – свет от ставшего подниматься выше весеннего, уже апрельского солнца так отражался от белизны снега, что на улице отчетливо чувствовалась резь в глазах и приходилось прикрывать их рукой, глядя сквозь узкую щелку в пальцах. Такое вроде бы когда-то было, но очень давно, десятка полтора лет назад.
– Скорее бы дождаться завтрашнего дня, – подумал Брагин, – Если завтра все это не утихнет, если не выяснится то это розыгрыш… Безумие, но чего только в последние годы не было. По крайней мере, спустя сутки будет понятно, что происходит. Розыгрыши не длятся более одного дня.
Глава 3
05.04.1992
Бланкенберг, стоявший у окна, глянул на стоявший на журнальном столике «панасоник», крутивший все это время кассету с европейской поп-музыкой. Маленькая хитрость превратила песни в своеобразный таймер, по истечении времени снижавший скорость воспроизведения. Судя по этому своеобразному сигналу, установленный в магнитолу блок завершил передачу файла на спутник.
Апрельский снег, устроивший настоящую зимнюю сказку, давно пропитался талой водой и превратился в брызжущую из-под колес кашу. Бланкенбергу, даже в годы своей прежней жизни никогда не бывавшему за Уралом трудно было судить, насколько нетипичным были те по-настоящему зимние дни в апреле, но местные говорили, что такое было редкостью.
Нажатие кнопки на маленьком пульте дистанционного управления заставило магнитолу замолчать. Как же все упростилось все-таки! Пару десятилетий назад, когда он, тогда еще Москвин осваивался в новой стране, тогда в ФРГ, въезд кого-либо в страну Восточного Блока с чем-то серьезнее радиоприемника неизбежно бы вызвало интерес таможни а затем и спецслужб. Все эти передатчики, спрятанные в подошву и действовавшие на дальность портативной рации не были чисто киношной выдумкой.
Бланкенберг глянул на стоявший тут же, у магнитолы портативный «Атари-Портфолио». Компьютер был далеко не последним словом техники, имел монохромный дисплей на восемь строк текста, но в связке с «панасоником», точнее скрытно установленным блоком передачи данных он обеспечивал надежный канал спутниковой связи, практически полностью свободный от угрозы прослушивания и имевший глобальную дальность.
Еще через пару десятилетий устройства еще усовершенствуются и при этом станут доступными настолько, что кажущийся сейчас чем-то недостижимым гаджет можно будет найти в кармане любого оборванца хоть здесь, хоть на Западе, хоть в Азии. При этом вопрос передачи любой конфиденциальной информации будет уже упираться не в аппаратную часть, в какую-нибудь спутниковую аппаратуру, а в программное обеспечение и шифрование.
Чтобы знать, как оно будет, не нужно было обладать сверхъестественными способностями. Так, техника сегодняшнего дня, конечно гражданская, была довольно точно описана в ряде статей выпущенных технологическими флагманами вроде Массачусетского института. Обыватели, в отличие от специалистов крайне редко читали подобные публикации. Бланкенберг же интересовался, хотя его специализацией это не было.
Первые двадцать пять лет своей жизни Бланкенберг, точнее тогда еще Москвин провел в Советском Союзе, совсем недалеко от столицы. Поселок в Смоленской области. Отца помнил смутно – после того, как будущему Бланкенбергу исполнилось семь лет, больше он отца и не видел – тот сгинул, выражаясь на западный манер, в ГУЛАГЕ. Обычная история. Мать стала злоупотреблять алкоголем и к тому времени, как Москвину пришла пора идти в армию, довела себя до такого вида, что молодому человеку уже было совершенно очевидно, что никто уже тут ничего не исправит.
На счастье, пойти по кривой родительской дорожке вначале помешала родня – в поселке городского типа при так называемом совхозе все они жили рядом. Затем его «подхватила» армия, вернее сказать, не простая служба, а военное училище, связь. Та самая, с которой у Советов с самого начала и до самого конца было хуже, чем у запада.
Иногда случается, что поговорка яблоко от яблони недалеко падает не срабатывает и все выходит совсем наоборот. Например, насмотревшись на родителей-алкоголиков, дети могут придерживаться совершенно другой линии поведения. Так было у Бланкенберга. Получив по окончании училища безупречную характеристику, он был направлен в западную группу войск, в ГДР. Без всякого блата.
Два с небольшим года пребывания у самой границы с тем почти потусторонним западным миром, его куском, на многое открыли глаза, но в целом на мировоззрение, на какие-то устои этого самого мировоззрения не повлияли. По крайней мере, так ему казалось.
А потом случилось чудо, по-другому теперь, в девяносто втором году он бы и не сказал бы. Тогад это был какой-то поистине стихийный, не вполне осознанный порыв. Может быть, рассудок тжательно скрывал все недовольства куда-то в темный угол, под замок, а когда пришло время, когда, образно выражаясь, ударил яркий свет, то замок слетел, как то и задумывалось изначально. Бланкенберг потом часто это вспоминал и пришел именно к такой интерпретации. Группа из трех офицеров занималась якобы плановой проверкой коммуникаций в закрытой части туннелей. На деле выполняли какие-то измерения в рамках экспериментов с длинными линиями – насколько было известно исполнителям, ученые работали над какими-то методиками отслеживания работы коммуникаций противника. В этих разведывательных играх они не могли пройти мимо любой информации, в том числе и такой мелочи как дистанционное снятие графика энергопотребления противника.
В какой-то момент группа рассредоточилась. Бланкенбергу, то есть старшему лейтенанту Москвину было отдано распоряжение отойти на полторы сотни метров и обхватить один из кабелей прибором, напоминавшем клешню – такими мерили сильные токи. За первой точкой замера последовала вторая, еще дальше. Тут-то Бланкенберг и заприметил туннельчик с давно разбитой и проржавевшей решеткой. Географически туннельчик уходил на запад. Ко всему Бланкенберг неплохо ориентировался, даже несмотря на то, что имевшаяся карта-схема была умышленно примитивизированна и сведена к безмасштабному эскизу с буквенными ориентирами, нанесенными также и на стены. Решение внезапно созрело само собой. На схеме туннеля не было, хотя о наличии таких, все еще сохранившихся ходов было известно. Это была осень 1971-го года. В течение последующих десятилетий Восточный Блок неутомимо выявлял подобные лазейки.
Служба в рядах Советской Армии закончилась тем, что Бланкенберг аккуратно пристроил прибор на кабельной эстакаде и пролез сквозь решетку.
Туннель, выложенный старинными немецкими кирпичами имел примерно полтора метра в высоту. Был ли это туннель свободы или просто тупик, из которого придется как можно скорее, чтобы никто не заметил отлучки вернуться, на тот момент было неизвестно. Обнадеживало, что проход был сухим и не был ничем загроможден. Через пару минут стало понятно, что в случае чего объясняться будет легче – ход вышел в куда более широкий туннель. Теперь все можно было объяснить тем, что он якобы обнаружил подозрительную активность в первом туннеле. Объяснение так себе, но это было хоть что-то. К определенном облегчению, в этом достаточно широком туннеле не было рельсов, так что встречи с поездом можно было не опасаться.
Руководствуясь принципом идти навстречу едва уловимому току воздуха, Бланкенберг наконец-то добрался до путей. Первый же прогрохотавший мимо поезд обнаружил на себе в свете фонаря совсем другую, нежели привычная, расцветку. Это был западный Берлин. Оставалось лишь просчитать интервал между поездами и добраться до ближайшего технического помещения, даже не до станции. Однако нужно было знать где оно. По уму нужно было дождаться ночи и уж тогда пройти спокойным шагом, но тут уже подстегивала почти что параноидальная мысль, что за ним отправятся преследователи и, образно выражаясь, дверь в неизведанный но манящий мир захлопнется перед самым носом. Это потом стало понятно насколько это были глупые опасения, а вот беготня по путям с неизвестным результатом… От этой-то мысли становилось неприятно каждый раз на протяжении многих лет. Потом это отступило. Тогда на счастье все оказалось совсем по-другому. Едва ступивший на пути Бланкенберг, ступивший чтобы осмотреться сразу же обнаружил, что станция, от которой отправлялись поезда, находилась в пределах видимости. Это все меняло. Все же выждав, пока проедет пара поездов, он, наконец-то бросился туда, к свету.
Менее чем через час Бланкенберг, оставивший оружие там, в техническом туннеле, поднимался по эскалатору, сопровождаемый изумленными взглядами окружающих. Такое вот вторжение красных он тогда им продемонстрировал.
Так началась его новая жизнь. Первые пол-года он провел в ФРГ, затем перебрался в США, где через год с небольшим устроился в самую обычную полицию. Там же, в первый год пребывания в США появилось и его новое имя. Отчего-то он утвердился во мнении, что жить в Америке с такой «лапотно-берестяной» фамилией ему будет ни с руки, хотя большинство мигрантов не видели в этом проблем. Перебирая различные варианты, он пришел к простой ассоциативной цепочке – «Москвин – Белокаменная Москва – Бланкенберг».
С мигрантами он общался мало – разобраться в их разновидностяъх была та еще наука – самые первые, бежавшие от советской власти вовсе говорили на каком-тостранноватом языке, совершенно игнорируя современные слова и обзывали современные вещи так, словно они были пришельцами из девятнадцатого, ну начала двадцатого века. Так, впрочем оно и и было, а такие как Бланкенберг были для них всего лишь потомками тех взбунтовавшихся оборванцев, разрушивших их прекрасную Россию. Как же. С повальным туберкулезом, нищетой и другими такими штуками, про которые и советская пропаганда могла постесняться говорить, потому что выходила совершенная чернуха. Бланкенберг хоть и улепетнул от Советской власти, но сделал это вовсе не потому, что ему была мила Россия, образ которой был совершенно четко обрисован в той подаваемой в частности в школе литературе. Все эти письма на деревню дедушке и прочая тоска.
Еще были мигранты других волн, но туда Бланкенберг тоже не вписывался – все эти «тети Сони» и интеллигенты.
Так или иначе, легко отвязавшийся от корней родной культуры Бланкенберг довольно быстро и органично интегрировался в американскую жизнь. Потом появился и заработок в качестве консультанта для всех этих советологов, зачастую удивлявших своими познаниями, вернее их искаженностью.
В семьдесят шестом году, спустя пять лет после своего побега, Бланкенберг получил предложение сотрудничать с частным фондом, аффилированным с Управлением. Так, к тридцати годам вместо того, чтобы спиваться в своем «поселке задрищенске», успевший побывать офицером Советской Армии Бланкенберг начал свою карьеру ни где-нибудь а в ЦРУ.
Вряд ли родственники, дядьки, тетки, и дед с бабкой, в свое время не давшие скатиться по наклонной это одобрили бы, но с другой стороны он никого не убил и ничего не украл. Украл разве что самого себя у страны, у Родины, но это была лишь игра слов, хоть и способная вызвать у кого-то искреннее негодование. Так или иначе, никакой моральной дилеммы он не испытывал. А менее чем год назад его, Бланкенберга, история стала и вовсе едва ли не примером для подражания для большей части бывших соотечественников. Если разобраться, то она стала таковой даже до девяносто первого, но теперь правильность его действий вполне могла быть официально продекларирована в масс-медиа. Так вот оно повернулось.