Кёдзин начало часть 1

В шестом – вина: «Прости, что я не могу защитить тебя иначе».

Ни в одном – просто: «Ты есть. И этого достаточно».

Мы забыли, как это – любить без цели. Без плана. Без будущего. Без «ради».

Раньше любовь была как дождь: падала на всех – на цветы и на камни, на праведных и на грешников. Не спрашивала, достоин ли ты. Просто мочила землю, чтобы что-то могло вырасти.

Теперь мы превратили её в ритуал обмена:

– Я люблю тебя, если ты будешь слушаться.

– Я люблю тебя, если ты не опозоришь род.

– Я люблю тебя, если ты не заставишь меня страдать.

– Я люблю тебя, если ты оправдаешь мои надежды.

А если нет?

Тогда любовь исчезает. Или хуже – остаётся, но становится клеткой, обитой шёлком.

Мы украшаем её словами: «забота», «мудрость», «жертва», «вера». Но внутри – страх. Страх быть покинутым. Страх быть ненужным. Страх, что без контроля любовь обратится против нас.

И вот результат:

Наша любовь – тень белого лотоса.

Снаружи – чистота, благородство, святость.

Внутри – чёрная сердцевина, где гниют невысказанные слова, непрожитые чувства, непрожитые жизни.

Лотос всё ещё цветёт.

Но его корни – в пепле.

И никто не замечает разницы.

Потому что мы научились принимать тени за свет.

А настоящую любовь – ту, что не требует ничего, кроме твоего присутствия, – мы давно сочли слабостью.

Или глупостью.

Или мифом.

Но сегодня, в тишине после сотни «я люблю тебя», я вдруг слышу – не голос, а отсутствие голоса.

И в этом молчании – вопрос:

«А если просто… быть?»

Без условий.

Без масок.

Без страха.

Но ответа нет.

Потому что мы забыли, как на него откликнуться.

«Любовь стала клеткой. А мы называем это заботой».

Глава 2: Цветок у святилища

1. Утренний паломник

Я пришёл на рассвете, когда мир ещё не решил, будет ли он сегодня живым или мёртвым. Туман, густой и молчаливый, цеплялся за ступени храма, как последняя надежда на то, что некоторые вещи можно скрыть – даже от самих себя. Воздух пах влагой, прелыми листьями и чем-то ещё – тонким, почти забытым: запахом ожидания. Не молитвы. Не веры. Просто ожидания, что, может быть, сегодня что-то изменится.

В руке я держал белый лотос.

Не сорванный у дороги, не купленный у старухи у ворот, не подаренный. Выращенный. В глиняном горшке на подоконнике моей комнаты, за занавеской, которую я опускал даже днём. Каждое утро я поливал его одной чашкой воды – не больше, не меньше. Не из заботы, не из любви. Из упрямства. Потому что в этом мире, где всё, что живо, либо сломано, либо использовано, хотелось доказать себе: можно вырастить что-то чистое – и не испортить это.

Раньше сюда несли рис – золотистый, душистый, собранный с полей, где ещё пели птицы. Несли мёд – густой, тёплый, с каплями солнца в каждой капле. Несли ткани, сотканные матерями для дочерей, которые ещё не знали, что их отдадут в жёны чужим мужчинам. Несли песни – не для ушей богов, а для сердец людей, чтобы те помнили: они не одни.

Теперь приносят только то, что можно отдать, не теряя себя.

Потому что отдавать себя – стало опасно.

Потому что каждый, кто отдал сердце, либо исчез, либо стал тенью.

Цветок не накормит богов. Они, если и существуют, давно перестали голодать – они питаются нашим страхом, нашим молчанием, нашими «правильными» жестами. Цветок не согреет их ночью – их ночи, наверное, теплее наших дней. Но он – жест. Не мольба. Не обещание. Не сделка. Просто: «Я ещё здесь. Я ещё помню, как это – дарить что-то без условия».

Я положил его у подножия алтаря. Аккуратно, как кладут ребёнка в колыбель, хотя у меня никогда не было детей – я боялся, что передам им свой страх. Лепестки дрожали от росы. Или от моих пальцев. Я не оглянулся. Не стал ждать знака, не стал прислушиваться к ветру в надежде услышать шёпот. Потому что знаков больше нет. Есть только выбор: прийти или не прийти. Дарить или не дарить.

Пусть думают, что я верю.

Пусть думают, что я надеюсь.

Пусть думают, что я – один из тех, кто всё ещё ждёт милости.

Главное – чтобы не спрашивали, во что я верю на самом деле.

Потому что правда слишком проста и слишком страшна:

Я прихожу не ради богов.

Я прихожу, чтобы доказать себе, что я ещё способен на бесполезную доброту.

На жест, который ничего не меняет.

На любовь без цели.

А в этом мире – даже это стало актом сопротивления.

2. Женщина без имени

Я не молюсь. Не склоняю голову. Не шепчу имён богов, которых уже не помню по-настоящему. Просто кладу цветок на камень – каждый третий день, как велел обычай. Не раньше, не позже. Точно. Без эмоций. Как должное.

Не потому что верю в милость.

Я давно перестала верить, что кто-то слушает. Что кто-то видит. Что кто-то заботится. Милость – для тех, кто ещё надеется. А я научилась жить без надежды. Она слишком много требует: веры, терпения, уязвимости. А я больше не могу быть уязвимой.

Я делаю это, потому что если перестать – станет заметно.

Соседка у ворот перестанет здороваться. Торговец не даст скидку на рис. Дети перестанут кланяться при встрече. А однажды ночью – постучат в дверь. Вежливо. Тихо. Скажут: «Ты отступила от пути». И уведут. Не в тюрьму. Хуже. В «дом очищения», где учат снова верить – через боль, через голод, через сломанные пальцы и сломанные слова.

В этом городе неверие – опаснее воровства.

Вор крадёт вещь. А неверующий – подрывает порядок. А порядок – последнее, что держит нас от того, чтобы сожрать друг друга заживо.

Цветок – мой щит.

Не молитва. Не жертва. Не дар. Щит.

Он говорит миру: «Я всё ещё одна из вас. Я соблюдаю. Я помню. Я не вышла за черту».

А внутри – пустота.

Не та пустота, что бывает после слёз. Не та, что остаётся после утраты. Эта – глубже. Она не болит. Она просто есть. Как тишина в заброшенном доме. Как ветер над пепелищем. Я не чувствую ни гнева, ни страха, ни даже тоски. Только – отсутствие. Отсутствие веры. Отсутствие любви. Отсутствие себя.

Но пустоту не видно, если сверху положить лепесток.

Белый, хрупкий, ничего не значащий.

Он не спасает. Не исцеляет. Не возвращает прошлое.

Но он прикрывает.

И в этом городе – прикрытие дороже правды.

Я кладу цветок. Отступаю на шаг. Кланяюсь – не богам, а людям, которые смотрят из окон. Потом ухожу.

Дома я сажусь у окна и смотрю на пустой горшок на подоконнике. Завтра начну выращивать новый лотос.

Не потому что верю.

А потому что выбора нет.

И в этом – вся моя вера.

3. Старый садовник

Вырастил его сам – из семени, найденного в пыли руин старого храма, что рухнул ещё до того, как Кёдзин обрёл имя. Семя было сухим, почти мёртвым, завёрнутое в обрывок священного свитка, на котором уже не читались слова – только следы слёз и пепла. Я поднял его не потому что надеялся. А потому что руки сами потянулись. Как будто в этом крошечном зёрнышке ещё теплилась память о том времени, когда люди дарили не из страха, а из избытка души.

Другие смеялись. Смеялись горько, как смеются те, кто давно забыл вкус радости.

– Зачем тратить воду на цветы, когда люди голодают? – спрашивал мясник, вытирая руки о фартук, пропахший кровью.

– Ты стар, – говорила соседка, – лучше бы починил крышу, чем возился с этой ерундой.

– Время цветов прошло, – бросил мальчишка, швыряя камешки в мой забор. – Теперь цветут только кости.

Но я знал: голод пройдёт.

Засуха кончится.

Война уймётся.

Даже ненависть – устанет.

А если исчезнет жест, которым мы говорили миру: «Я ещё чувствую. Я ещё помню. Я ещё человек», – тогда всё кончено.

Не от меча. Не от голода. Не от тьмы.

А от того, что перестанем отличать себя от тени.

Я ухаживал за ним в тишине. Поливал последней чистой водой из колодца. Накрывал тряпьём по ночам, когда ветер приносил пепел с юга. Говорил с ним – не словами, а молчанием, которое бывает между двумя живыми существами, понимающими друг друга без звуков. И когда первый бутон раскрылся – белый, чистый, будто не знал, что мир вокруг сгнил, – я заплакал. Впервые за двадцать лет.