Книга 3. Следствие ведут духи. Эхо городского портрета

– Помню, – отвечаю.

Я помню его аккуратный почерк, с закруглёнными буквами, которые будто цеплялись друг за друга. Помню, как он любил длинные тире.

– Он бы узнал тебя в любом возрасте, – продолжает бабушка. – По почерку, по голосу. А тут какой-то Игорь внезапно объявился и говорит, что знает Серёжку лучше нас.

Она говорит негромко, но в словах чувствуется обида, которая давно копится.

– Мы не знаем, что он скажет, – замечаю я. – Может, хотя бы посмотрим ему в глаза.

– В глаза, – повторяет бабушка, и губы у неё сжимаются. – В глаза я ему посмотрю.

Автобус подгребает неожиданно, с лёгким рыком. Мы поднимаемся, расплачиваемся, проходим в середину салона. Я сажусь у окна, бабушка рядом.

Город приближается вместе с теми мыслями, которые я вчера отодвинула на ночь.

Сначала – дачные улочки, потом – длинные полосы панелек, магазины с яркими вывесками, перекрёстки. Машин много, люди с зонтами и без.

Я смотрю в окно и сравниваю эти улицы с нашей деревней, с бабушкиным домом, с деревней, где остались Настасья Петровна и Олеся. Там свои тайны, старые и упрямые, а здесь другие – напечатанные на белой офисной бумаге.

Только в основе всё одно и то же: кто кому верит и кто за кого отвечает.

– Он же тебе писал, – вспоминаю я вслух. – Ты хранишь письма?

– Да, – кивает бабушка. – Но это потом. Сейчас нам важно, что он хотел при жизни, а не чего эти бумаги добиваются после.

Мне тоже хочется сказать, что квартира – это не только стены. Но мы молчим.

Автобус подползает к центру. Мы выходим на остановке возле знакомого перекрёстка. Здесь я бывала раньше, но теперь каждая деталь чувствуется острее.

До дома Сергея Николаевича – три квартала.

Мы идём по тротуару, мимо витрин, мимо аптеки и кофейни. Бабушка держится прямо, шаги у неё быстрые, злые. Я подстраиваюсь.

Дом дяди появляется из-за угла так же неожиданно, как вчерашний календарный листок.

Старый кирпичный дом, немного потемневший от времени. На фасаде – облупившаяся лепнина, внизу – тяжёлая дверь с металлической ручкой и домофоном. Окна на втором этаже – те самые, за которыми когда-то горел его свет.

– Вот он, – тихо говорит бабушка.

Я тоже останавливаюсь.

Дом кажется настороженным. Я чувствую его вес, как будто он присматривается к нам так же, как мы к нему.

У входа сидит тощий кот, вылизывает лапу. Когда мы приближаемся, он поднимает голову, смотрит прямо на меня жёлтыми глазами, мяукает один раз и отходит к кусту.

– Видал, – шепчет бабушка. – Местный привет передал.

Я нажимаю кнопку домофона.

Вместо писка раздаётся короткий треск, а потом – голос, немного глухой, словно из банки:

– Кто?

– Мария Ивановна и Вера, – отчётливо говорит бабушка.

Пауза тянется несколько секунд, затем замок щёлкает, дверь тяжело отходит.

В подъезде пахнет сыростью, старой краской и чем-то сладким, давним. Воздух прохладный и густой. Стены в пятнах, на перилах отполированное руками дерево.

Где-то наверху тихо гудит лифт, а на первом этаже за стеклянной дверцей сидит мужчина в вязаном жилете. Консьерж.

Он откладывает газету, поднимает глаза на нас. Взгляд у него внимательный, трезвый, без лишнего интереса, но я чувствую, что он успевает нас «записать» – кто, откуда, в каком настроении.

– К Сергею Николаевичу? – спрашивает он вдруг.

У меня в груди что-то проваливается.

– Квартиру его смотреть будем, – сухо поясняет бабушка. – Он умер.

– Знаю, – кивает мужчина. – Я Борис Аркадьевич. Если что, я здесь.

Он возвращается к газете, но через секунду опять поднимает взгляд и тихо добавляет:

– Дом людей помнит.

Фраза звучит просто, но у меня сразу всплывает картинка календарного листка на кухне.

Мы поднимаемся по лестнице. Ступени широкие, каменные, каждый шаг отзывается в стенах глухим эхом. Где-то на площадке дует сквозняк, хотя все окна закрыты.

Я чувствую, как вдоль перил тянется ещё одна линия присутствия. Наш деревенский домовой уже здесь, но он ведёт себя осторожно, будто прислушивается к чужим шорохам.

У двери Сергея Николаевича нас встречают голоса.

Кто-то разговаривает в прихожей, слышны короткие фразы. Один голос мужской, ровный, другой женский, ниже, с привычной деловой интонацией.

Бабушка сжимает губы тонкой полоской, нажимает кнопку звонка.

Звук звонка странно отзывается.

Дверь открывается почти сразу. На пороге – мужчина лет тридцати пяти, в тёмном костюме, без галстука. Лицо гладко выбрито, волосы уложены аккуратно. Он улыбается, но улыбка выходит какой-то картонной.

– Мария Ивановна? – спрашивает он. – И Вера, да?

Глаза у него светлые, внимательные, но в этом внимании больше интереса к обстоятельствам, чем к людям.

– А вы, значит, тот самый Игорь, – говорит бабушка.

Она не протягивает руку.

– Да, – он чуть отступает в сторону, освобождая нам проход. – Проходите, пожалуйста.

Внутри, в прихожей, уже стоит женщина в строгом костюме, с папкой в руках. Очки на цепочке, волосы собраны в аккуратный пучок.

– Ольга Петровна, – представляется она. – Юрист Игоря.

Я киваю и тоже называю своё имя.

Прихожая встречает нас знакомым запахом – смесью старых книг, древесной пыли и немного чего-то аптечного. Всё так же, как когда дядя ещё был жив. Только вместо его куртки на вешалке теперь висит чужое пальто.

Я снимаю куртку, аккуратно вешаю. В этот момент плечо слегка касается стены, и мне кажется, что штукатурка отзывается на прикосновение чуть теплее, чем должна быть.

– Давайте пройдём в комнату, – предлагает Игорь. – Там удобнее поговорить.

Мы идём по коридору. Половицы под ногами чуть пружинят, дверь в кухню прикрыта, из-под неё видно полоску света. Веранда, где дядя любил сидеть с книгой, сейчас темнее.

Главная комната выглядит почти так же, как в моих детских воспоминаниях. Та же стенка с книгами, стол у окна, старый диван, кресло. И на стене – портрет.

Портрет дяди написан маслом, немного старомодным, но похожим на него. Он сидит в своём любимом кресле, руки на подлокотниках, взгляд прямой.

Сегодня этот взгляд особенно живой.

Я ловлю себя на том, что не могу оторваться. Несколько секунд мне кажется, что он в стороне от нашего разговора, но в то же время в курсе всего.

– Мы очень ценим, что вы нашли время, – начинает Ольга Петровна, раскладывая на столе бумаги. – Понимаем, что ситуация для вас непростая.

Она говорит вежливо, но каждое слово у неё как по линейке.

– Непростая – это мягко сказано, – отзывается бабушка и садится на край стула.

Я устраиваюсь рядом, так, чтобы видеть и бумаги, и портрет.

Игорь садится чуть поодаль, ближе к окну. От света его лицо кажется ещё более гладким, чем в прихожей.

– Итак, – продолжает юрист, – Сергей Николаевич составил завещание.

Она вынимает лист, аккуратно разворачивает.

– Вот копия, заверенная нотариально. Оригинал находится у нотариуса.

Бумага хрустит, ручка Ольги Петровны ложится сверху, как якорь.

– В завещании указано, что наследником квартиры является Игорь, как ближайший родственник, племянник.

Слово «племянник» звучит чётко.

Бабушка подаётся вперёд.

– А я тогда кто ему? – задаёт она тихо. – Консьержка?

– Вы – родная сестра, – быстро отвечает Ольга Петровна. – Но в завещании он указал именно племянника как наследника жилья. Возможно, он считал, что вам тяжело будет содержать квартиру в городе.

– Мне тяжело? – брови у бабушки взлетают. – Я эту квартиру с ним вместе обживала. Занавески сама шила. Вы ему это приписать не хотите?

Юрист чуть моргает, но голос сохраняет ровный тон.

– Мы сейчас обсуждаем не моральную сторону, а юридическую, – говорит она. – Завещание было составлено в присутствии свидетелей и заверено.

Я тянусь взглядом к бумаге. Текст напечатан, внизу подпись.

Подпись аккуратная, знакомая – те самые закруглённые буквы, длинное «я». На первый взгляд всё сходится.

Но меня царапает дата.

– Это когда он успел его написать? – спрашиваю я.

– Четырнадцатого числа, – отвечает Ольга Петровна. – В прошлом месяце.

Бабушка откидывается на спинку стула.

– В прошлом месяце в эти дни он лежал в больнице, – тихо говорит она. – В реанимации.

Я вспоминаю её звонки, её тревогу, свои сборы в деревне. В те дни мы только и делали, что ждали новостей из этой самой больницы.

– Завещание могли составить и там, – замечает Игорь. – Сейчас всё возможно. Нотариус выезжает к пациенту.

Он говорит гладко, без запинки. Голос у него спокойный, вежливый, но какой-то пустой.

– Я была там с ним, – бабушка снова наклоняется вперёд. – В тот день к нему никого постороннего не пускали.

Мы замолкаем. В комнате становится слышно, как за стеной кто-то ходит, закрывает дверь. Квартира живёт своей обычной жизнью, но я чувствую, как напряжение растёт.

У меня возникает странное впечатление, что портрет дяди чуть потемнел. Тени под глазами на холсте стали глубже, уголки губ жёстче.

Я моргаю.

Портрет снова обычный.

– Вы хотите сказать, что завещание подделано? – спокойно спрашивает Ольга Петровна.

Она смотрит прямо на бабушку.

– Я хочу сказать, – отвечает та, – что бумага сама по себе ничего не значит, если она вразрез с его жизнью.

Игорь устраивает ладони на коленях, пальцы у него тонкие, ухоженные.

– Послушайте, – говорит он, – я понимаю, вам тяжело всё это слышать. Но закон есть закон. Я не просил его писать завещание на меня.

– А откуда ты вообще взялся? – не выдерживает бабушка. – Если ты племянник, то чей ты сын?

Он на секунду теряется.

– Наш общей тёти, – наконец произносит он. – Двоюродной.

– У нас нет общей тёти, – тихо говорю я.

Слова вырываются сами.

Он переводит взгляд на меня.

– Вы можете не знать всех подробностей семейной истории, – медленно произносит он. – Сергей Николаевич общался со мной отдельно.

Бабушка тихо смеётся, но в этом смехе нет веселья.

– Конечно, – говорит она. – Со мной он одной жизнью жил, а с тобой отдельной.

Я машинально смотрю на портрет.

Мне кажется, что в глазах дяди мелькнула какая-то усмешка.

Надеюсь, это мой воображаемый друг, а не окончательное сумасшествие.

– Давайте сделаем так, – вмешивается Ольга Петровна. – Мы не будем сейчас устраивать тяжёлые разговоры. У вас есть право оспаривать завещание. Но для этого нужны аргументы.

– Письма, – шепчу я.

Все смотрят на меня.

– У нас есть его письма, – громче продолжаю. – С подписью, с почерком. За много лет. Если подписи не совпадают, это странно.

На секунду мне кажется, что в комнате становится прохладнее. Где-то возле окна пробегает лёгкий сквозняк, хотя стеклопакеты закрыты.

– Это ваше право, – кивает Ольга Петровна. – Можете обратиться к графологу.

Слово звучит сухо, будто это не живой человек, а ещё один штамп.

Бабушка поднимается.

– Хорошо, – говорит она. – Мы так и сделаем.

– Я не хочу с вами ссориться, – добавляет Игорь. – Честно.

Он сжимает губы, на лице появляется что-то похожее на сожаление. Но глаза остаются холодными.

– Спорить с тобой мы не собираемся, – отвечает бабушка. – Я буду разговаривать с Серёжкой.

Она поворачивается к портрету.

Мгновение в комнате стоит такая тишина, что слышно, как часы в коридоре пропускают одну секунду.

Я тоже поворачиваюсь к холсту.

Взгляд дяди направлен не на Игоря и не на юриста. Он будто смотрит прямо на нас с бабушкой.

В груди у меня что-то соглашается.

– Я правильно понимаю, – нарушает тишину Ольга Петровна, – вы не отказываетесь от участия в судебном порядке, но пока хотите собрать свои документы?

– Я правильно понимаю, – отвечает бабушка, – что вы очень торопитесь переписать квартиру?

Юрист чуть сжимает губы, но тон остаётся вежливым.

– Чем быстрее всё будет оформлено, тем меньше затрат и для вас, и для Игоря, – говорит она.

– Мы никуда не спешим, – спокойно заявляю я. – Нам есть, где жить.

Я это говорю больше себе, чем им.

В этот момент где-то справа тихо скрипит – медленно, выразительно, будто кто-то специально прошёлся по нужной доске.

Все машинально переводят взгляд на пол.

– Старый дом, – замечает Игорь. – Всё реагирует.

«Не всё», – думаю я.

Разговор потом сворачивается в более сухое русло. Мы уточняем список документов, которые у нас есть: свидетельства, выписки, письма. Ольга Петровна предлагает список того, что понадобится нотариусу.

Она записывает что-то в блокнот, оставляет нам свою визитку.

В какой-то момент я замечаю, что визитка, положенная на край стола, медленно сдвигается ближе к папке.

Никто её не трогает.

Я моргаю, решаю не комментировать.

В воздухе стоит напряжение. Но оно какое-то странное – не только между живыми людьми, но и между стенами, книгами, рамами.

Наконец Ольга Петровна закрывает папку.

– На сегодня, пожалуй, всё, – говорит она. – Мы оставим вам копию завещания. Если хотите, можете её изучить подробнее.

– Оставьте, – кивает бабушка. – Мы здесь останемся на какое-то время.

Она говорит это спокойно, но я понимаю, что решение уже принято.

– Как – останетесь? – Игорь поднимает брови.

– Так, – поясняет бабушка. – Это была его квартира. Мы здесь жили, когда приезжали к нему. У нас здесь вещи, книги, ткань на занавески.

Она смотрит так, что спорить даже у юриста желание пропадает.

– Мы не против, – после паузы говорит Ольга Петровна. – До окончания оформления вы имеете право пользоваться жильём.

Игорь чуть напрягается, но промолчит.

– Хорошо, – заключает он. – Тогда мы с вами свяжемся, когда нотариус назначит время.

Они поднимаются. Я провожаю их до прихожей.

Когда дверь захлопывается, в квартире становится совсем тихо.

Я какое-то время стою в коридоре, держась рукой за холодную ручку. Мне кажется, что замок внутри чуть вибрирует, словно только что проглотил чужой голос.

– Ну что, – слышится из комнаты голос бабушки, – похоже, только начинается.

Я возвращаюсь.

Бабушка сидит всё на том же стуле, но взгляд у неё уже другой, собранный. Перед ней – завещание, визитка, лист бумаги, на котором она успела что-то нацарапать.

– Ты заметила дату? – спрашивает она.

– Заметила, – киваю.

– Заметила, как он глаза отводил, когда я про больницу сказала?

– Заметила.

Мы говорим коротко, но понимаем друг друга без лишних объяснений.

– Письма мы потом достанем с дачи, – решает бабушка. – А сейчас…

Она поднимает глаза на портрет.

– А сейчас надо с домом познакомиться, – продолжаю я.

Портрет висит спокойно, но я уже не могу отделаться от ощущения, что черты на нём еле заметно изменились. Вздёрнутая бровь, чуть более жёсткий изгиб губ.

Или мне уже всюду мерещится.

Я подхожу ближе.

– Сергей Николаевич, – тихо говорю в пустоту, – если вам не всё равно, что тут происходит, подайте хоть какой-то знак.

Воздух возле рамки становится чуть прохладнее.

В это мгновение в коридоре хлопает дверь шкафа. Сама.

Бабушка вскакивает.

– Сквозняк, – сразу говорит она, но голос у неё дрожит не от холода.

Сквозняк так аккуратно дверьми не щёлкает.

Я чувствую, как мой внутренний «детектив поневоле» просыпается, зевает, строится по стойке смирно и берет под козырек.

– Мы останемся здесь на ночь, – решительно объявляет бабушка. – Не хочу, чтобы они здесь хозяйничали, пока мы в дороге.

– Автобуса всё равно уже нет подходящего, – добавляю я, хотя и без расписания понимаю: домой сегодня мы не возвращаемся.

Дом отвечает нам тихими звуками: чуть-чуть гудят трубы, скрипит половица, в кухне что-то звякает – как будто ложка прикасается к чашке.

Наш деревенский домовой тоже здесь. Я его не вижу, но чувствую, как он осторожно пробует новые стены.

Где-то в глубине подъезда кто-то проходит по лестнице, топот отдаётся в квартире глухо, но отчётливо. Духи подъездов не спят.

Я смотрю на портрет ещё раз.

– Ладно, – говорю уже почти вслух. – Беречь память, так беречь.

Листок календаря остался на даче, на столе под солонкой. Но слова с него сегодня звучат громче, чем любой юридический термин.

Вечер ещё впереди, а ночь в этой квартире – тем более.

И у меня сильное ощущение, что покойный дядя и все местные духи вовсе не собираются тихо наблюдать за тем, как его жизнь переписывают в чью-то пользу на бумаге.