Ковчег

Мысли его внезапно потекли по другому руслу, сместившись к еде и Бобу: в секции холодного появился небольшой – скорее декоративный – металлический поднос. Выгравированная на нём иероглифическая надпись означала непонятно что неизвестно на каком восточном наречии – сведения о том, где хозяин обзавёлся этим столовым предметом, были безвозвратно утеряны. В углу стояла фарфоровая тарелочка с блинчиками, на краю которой находилось несколько свёрнутых рулетиками кусочков нежнейшего фермерского масла. В центре, занимая львиную долю пространства, покоилась хрустальная икорница с двумя блестящими железными осетрами по бокам. Её доверху – даже с приземистой горочкой – наполняла ярко-оранжевая лососёвая икра, которая была слегка посыпана мелконарезанной зеленью с парой веточек некрупной петрушки – та живописно обосновалась на макушке белкового холма. Вся композиция образовывала аппетитный натюрморт – полупрозрачные икринки пленительно лежали одна к одной и как будто искушали отправиться в гастрономическое путешествие: «Такие неразличимые и манящие – прямо как пузырьки едва налитого шампанского, которые призывно поднимаются в бокале и, одаривая не меньшей радостью, приглашают к вояжам иного свойства, – подключил фантазию Виктор, – а уж когда обе эти – словно созданные друг для друга – стихии соединяются…». Он крепко зажмурился и мечтательно задумался, но было только утро пятницы – самое неторопливое и вялотекущее из семи: сосредотачиваться на подобном виделось как будто преждевременным.

Нижняя часть соблазнительной посудины представляла собой отделение для охлаждения – сейчас в нём располагался диоксид углерода, более известный как сухой лёд, поэтому оттуда эффектно валил густой дым, в действительности – пар из углекислого газа и водяного конденсата: он служил простым и проверенным способом не слишком затратно потешить эго трапезничавшего.

В старомодном серванте пылилась аналогичная икорница погабаритнее, но регулярно наполнять её до краёв нашему герою было совершенно не по карману, а полупустое не важно что навевало на него тоску. Не мог он пока позволить себе всякий раз завтракать даже ёмкостью сегодняшней, но если предчувствие не обманет! «Ведь это не просто письмо, это такое письмо! Тут неплохо бы и тару посолиднее, да не скупиться – с горочкой ежедневно. И, кто знает, – продложал грезить Виктор, – с осетровой икрой, да почаще». Предвкушение усиливалось, пронизывая и завладевая им – оно как будто сверлило и наэлектризовывало изнутри, распространяя по телу приятное напряжение и нетерпение.

– Напомню: они покусились на самое святое, предали самое дорогое и единственное, что есть у каждого …, – Виктор упустил, что же именно, пережёвывая очередной блинчик с ингредиентами с подноса – в столь лирическо-возвышенном состоянии они оказывались особенно восхитительны.

– … ожидает справедливое наказание, – не унимался голос с экрана, – реклама.

Торжественная новостная заставка сменилась роликом, где публике предлагалось обзавестись домашним принтером – он, среди прочего, умел быстро, недорого и бесшумно печатать деревянную мебель с металлическими и стеклянными вставками. Автопомощник за считанные минуты монтировал её, переставлял или разбирал, чтобы из того же материала столь же проворно соорудить что-нибудь ещё. Мог он изготовить и сантехнику для уборной, которая с филигранной точностью подгонялась под физиологические параметры будущего пользователя. Виктор уплетал завтрак и не обращал внимания на клип, ведь у него уже был такой агрегат – основательный, хотя и видавший виды – но премиальные модели долго не устаревали, и его довольно громкий аппарат по качеству продукции давал фору даже наиболее передовым бюджетным маркам.

Кроме того он оснащался отдельным модулем для пошива практически всех типов, стилей и фасонов одежды, и вдобавок стиральной и гладильной машинами – они не слишком резво, но во вполне приемлемые сроки превращали грязные заношенные вещи, которые к тому же давно вышли из моды – в чистенькие аккуратно отутюженные актуальные наряды.

Затем рекламировалась лёгонькая футболочка с удлиняющимися рукавами. Она запитывалась от батарей телеэнергии и в лютую стужу согревала не хуже норковой шубы – такие изготавливались лишь в заводских условиях. Не всё пока умел домашний принтер – научная мысль по-прежнему немало ему задолжала, не сомневался Виктор.

Следующий ролик демонстрировал спокойный, безмятежный, где-то даже скучноватый, но благоустроенный и необыкновенно уютный городок – он уединился в живописной долине у речушки: узенькие улочки; медные флюгера с петушками; умиротворяющий, будто всматриваешься в бескрайнее течение времени, фонтан на всегда многолюдной центральной площади – она утопала, как и всё в округе, в изысканно подобранных весенних цветах – их недавно высадили, и теперь те благоухали на бесчисленных клумбах; горшки с декоративными растениями в терракотовых кашпо, которые свисали с окон домишек, одетых вечнозелёным плющом – он неизменно стремился залезть куда-то и словно выведать чьи-то тайны. Каменная набережная изобиловала кустами только-только распускающейся сирени и аутентичными ресторанчиками – там в старинных каминах по вечерам весело потрескивали сухие дрова.

На окраине селения располагался пологий холм – на нём одиноко возвышалась деревянная ветряная мельница, лопасти которой неспешно вращались. Она веками принадлежала одной семье, поэтому искусство молотьбы переходило от отца к сыну, с каждым поколением преумножая фамильные богатства, расширяя дело и давая горожанам работу и пропитание. Под крышей с приходом тепла всегда вили гнёзда ласточки, а на массивной дубовой двери красовалась тяжёлая железная подкова – её прибили сюда, казалось, не одно тысячелетие назад. «На счастье», – уверял род мельников.

Любила здешняя молодёжь назначать в вечерней тени мельницы первые свидания. С наступлением сумерек она становилась свидетельницей нежного воркования, робких поцелуев и неловких прикосновений, а менее удачливые ловеласы выцарапывали на её лиственничной поверхности романтические послания своим избранницам, в основном нехитрые, а временами довольно пошлые или – ещё хуже – откровенно эротического свойства, иной раз с рисунками. Однако же добродушный хозяин никогда не противился такому безобразию и даже не пытался изобличить вандалов, а если юные литераторы и живописцы всё-таки попадались – потчевал их горячими лепёшками: вкусными, свежими и воздушными, как самые лакомые бабушкины угощения – их он выпекал тут же в чугунной печи.

На солнечной стороне холма террасами спускался к реке небольшой ухоженный виноградник. Осенью степенные обыватели собирались неподалёку на весёлый буйный праздник молодого вина: устраивали ярмарку с уличной едой и танцы под грохот местного оркестра.

Словом, городок выглядел мило, но при этом совершенно ординарно; однако что-то едва заметное свидетельствовало, будто прежнее течение жизни пошло не по тому руслу, и теперь всему – и каминам, и фонтану на площади, и цветам, и плющу, и хозяину старой мельницы, и самой мельнице, и даже её лопастям – угрожало нечто зловещее. Виктор был плотно занят поглощением блинчиков с икрой и планированием личного бюджета, подсчитывая будущие доходы, посему ничего такого не замечал и уловил только последнюю реплику:

– … принимайте участие.

Он энергично жевал, смакуя каждое янтарное зёрнышко и снова разбирая лишь обрывки фраз заключительной заставки – она зачем-то напомнила самоочевидную истину, набившую оскомину ещё в раннем детстве:

– … победоносная, и могучая длань Господня указует нам путь …, – прорывалось сквозь довольное чавканье.

Отложив на секунду кушанье, Виктор, не сильно вникая в услышанное, вновь вместо привычного «Так точно» дал пуск очередной «Ракете», которая потешно бухнулась где-то левее стартовой шахты и в третий раз ярко озарила комнату.

– …самая главная Отчизна, – торжественно провозглазил звучный баритон, закругляя ролик.

Виктор прекрасно понимал, что награждая все сюжеты одним и тем же смайлом, не трудно навлечь на себя подозрения – однако настроение оставалось чересчур пламенным, да и когда, скажите, последний раз запускал он столько «Ракет»? Отлично знал он и то, что порой преступление начиналось с выставления неправильной реакции или – что едва ли не страшнее – с пренебрежения этой до того простой и очевидной обязанностью. Подобная халатность, которая граничила со злонамеренностью, постепенно распространялась и разъедала душу – словно раковая опухоль в былые времена пожирала плоть. Халатность эта разносила заразу нравственную по всем – даже самым светлым, освящённым ещё молоком матери – закоулкам человеческой натуры, пронизывала все мысли, а иногда и ещё хуже – перекидывала метастазы предательства на других. Таким гражданам уже не найти спасения – это ему было положительно известно по многочисленным примерам.

– С тяжёлым сердцем информируем о том, что именитый в прошлом писатель оказался…, – приглушённо, конспиративным тоном, словно раскрывая какой-то секрет и втолковывая его каждому по отдельности, подхватила эфирную эстафету ведущая. Она как будто приглашала общественность вовлечься, совместно задуматься о сути происходящего и коллективно докопаться до истины. Виктор меж тем наткнулся на внушительное скопление икринок и, наслаждаясь их солоновато-пряным соком, пропустил заключительные пару слов – впрочем, едва ли там сообщили что-то неожиданное.

– Злоумышленник уже даёт интересующие следствие показания, – доложила она, чуть наклонив голову набок.

По-настоящему важным представлялось создание таких условий, когда ничто второстепенное не отвлекало бы благонамеренных граждан от новостного выпуска – поэтому изображение занимало у смотрящего всё поле зрения, которое отпустила природа (и самую малость расширила хирургия). Угол обзора у разных субъектов, разумеется, разнился – картинке не составляло труда подстроиться под индивидуальные физиологические особенности всякого.

Однако сейчас лицо дикторши вдруг увеличилось настолько, что кадр целиком заполнил её ледяной пронизывающий взгляд – рыская по сторонам, он продолжал приближаться, точно подкрадываясь и стремясь проникнуть в сознание. Плоская до того проекция гигантского глазного яблока начала выпячиваться, обретая объём – каждая нить радужной оболочки, каждый капилляр вырисовывались до того явственно, будто бы экран демонстрировал участок глобуса с неизвестной весьма неоднородной местностью – там строгое великолепие симметрии и буйство многоцветия в центре сменялось унылой, занесённой снегом равниной, где в величавых безбрежных реках заместо воды струилась кровь. Этот немигающий взор с крайним неодобрением, безмолвно, время от времени варьируя диаметр зрачка, всматривался в публику, совсем как если бы перед ним, понурив головы в пол, стоял отряд нашкодивших младшеклассников. Он словно разоблачал и пристыжал присутствовавших, которые много лет не замечали столь вопиющего безобразия буквально у себя под носом.

С грустью дожёвывая последний блинчик – концентрация икринок здесь почему-то была ниже, чем в предыдущих – Виктор не без труда воскресил в памяти детские годы: как он прокрадывался в спальню к маме и папе, и, комфортно устроившись между ними на огромном – как тогда казалось – родительском ложе, в тысячный раз слушал свой любимый рассказ про неказистую, но необыкновенно умную и ловкую рыбку – та обманула разъярённых зубастых хищников, которые непрестанно преследовали её, и хитростью сумела перебраться в безопасный пруд. С нескольких попыток он, ещё карапуз, выучил эту историю наизусть и, словно попугай, повторял её при любом удобном и не очень случае.

В обществе находилось немало поклонников старины, которые для чтения всегда пользовали аэроголу, стилизованную под взаправдашнюю бумажную книгу, какие сейчас встретишь лишь в антикварных магазинах за баснословные суммы. Такова была и его матушка – она переворачивала спроецированные телемоном изображения страниц, словно держала в руках настоящие. Они загибались с характерным приглушённым хрустом, походившим на тихое шуршание сухих осенних листьев под ногами. Однако в отличие от изданий осязаемых, иллюстрации в виртуальных были анимированными – там персонажи разыгрывали нехитрые потешные сценки, всякий раз новые: прыгали, плавали, бегали и озорно бесились друг с другом под весёлое звуковое сопровождение и ненавязчивую шаловливую музыку. Из прибора, генерировавшего запахи – аромагенератора, или, для краткости, аромагена – доносилось дыхание книги, которая только что покинула печатный станок: она благоухала свежей бумагой и типографской краской – ароматом домашнего уюта и счастливого безоблачного детства.

«Ха! Неужели и этот оказался подонком, да как же он посмел», – недоумевал подросший почитатель таланта горе-литератора, ведь вот уже полвека негодяй мимикрировал под порядочного гражданина. «Хотя я всегда догадывался, кто он такой есть, – решил Виктор, вспомнив о существовании изменника в первый раз за без малого три десятилетия, – да и рыбка та была какая-то… гм… слишком… слишком…», – закипая от злости, он силился подобрать эпитет – но не смог и переключился на аэромон с панелью, где, помимо смайликов, оставляли комментарии к событию, что Виктор не преминул сделать – до дрожи в конечностях уязвило его столь явное предательство: поцелуй Иуды для самых крох – доверчивых и беззащитных перед информационной атакой.

Он записал заурядное проклятие, которое сопровождалось потоками шаблонной ругани, упоминая, в числе прочего, что всегда ненавидел и подозревал подлеца, а также что стёр из памяти все его труды. Последнее, как ни странно, оказалось правдой – все книги мерзавца, а точнее единственный прочитанный мамой рассказ – тот самый, про хитроумный побег из опасного пруда – Виктор действительно давно забыл.

Задело вероломство, очевидно, не только его – ведь, как надёжно ручался цифрами аэромон, всего за минуту количество не менее гневных реплик перевалило за миллион. Были тут и просто неравнодушные люди, и повзрослевшие – подобно Виктору – дети, и обманутые родители, которые немедленно прекратили пичкать своих чад его вредоносными (что, по счастью, своевременно разъяснилось) сочинениями. Разумеется, все библиотеки, не мешкая, заблокировали столь патогенные плоды авторской фантазии.

Новости культуры продолжались ещё некоторое время, но он – вспененный от ненависти – слушал невнимательно: Виктор словно хотел отмыться изнутри, очиститься от скверны, произвести нравственную дезинфекцию – вдруг яд до сих пор незаметно сидит в нём и ждёт своего часа. Он как будто даже ощутил сильное недомогание, вызванное чем-то до чрезвычайности заразным и, скорее всего, неизлечимым – например, чумой; но ровно до того момента, пока в секции выдачи Боба не появилась дымившаяся чашечка только что сваренного кофе – от неё по кухне растекался до того выразительный аромат, что тому удалось вмиг исцелить Виктора. Дикторша на несколько секунд притихла, и елейный голос объявил, что это один из многочисленных видов эфиопской арабики, объединённых общим именем – Ethiopian Heirloom.