Каждому своё

Потом посмотрел на Пашу, сидящего напротив Жени – всё ещё с каменным лицом,

напряжёнными пальцами.

– Ну че , я пойду, – сказал Ворон, как будто невзначай, – воздухом подышу.

Он задержал взгляд на Паше, коротко кивнул – мол, время твоё, брат, и вышел,

прикрыв за собой дверь. И стало тихо. Совсем.

Когда за Вороном закрылась дверь, в квартире повисла густая тишина. Часы тикали

чересчур громко. Женя встала у стола, поправляя скатерть , хотя всё уже было убрано.

Просто чтобы занять руки. Паша – напротив. Молча. Смотрел. Давил этим взглядом,

как прессом.

– Ну чё, повеселилась? – первым нарушил тишину. – Хорошо насмеялась, ага? С

Андрюшей.

Женя вздрогнула, выпрямилась.

– Паша… – начала, но он не дал закончить.

– Не-не, мне правда интересно. Это у вас такой стиль? Он шутит – ты смеёшься. Он

в бровь – ты в губы? Или как там?

– Ты с ума сошёл? – она шагнула к нему. – Ты чего несёшь?

– Я несу то, что видел, – зло прошипел он. – Видел, как ты на него смотришь.

Сияешь вся. Как будто забываешь обо всех.

– Андрей – мой друг, ясно тебе? Просто друг! – выпалила Женя, лицо её

покраснело от обиды и злости.

– А он в курсе, что он "просто друг"? – Паша засмеялся, коротко, с горечью. – Или

ты ему тоже втираешь про "только дружим", пока смотришь, будто дышать им хочешь?

Женя стиснула кулаки.

– А ты, значит, идеальный, да? Я ничего не имею права чувствовать, зато ты… ты

можешь трахать кого угодно, и всё норм, да?

Он резко замолчал. Лицо побелело.

– Что ты сказала?

– Я знаю о тебе. Я не тупая, не слепая, и не глухая! И слышала то, что рассказывают о

тебе и твоей любви к похождениям. Ты… ты легко привязываешь, Паша. А потом

бросаешь. Как игрушку. Я не хочу быть следующей.

Он шагнул к ней. Встал почти вплотную. Глаза сверкали.

– Ты… ты дура. Просто глупая, упрямая дура, Жень.

Она дёрнулась от его слов, но он не остановился. Наоборот – сорвал тормоза.

– Я не святой, я не Дима, я не добрый . Но я, сука, дышать без тебя не могу! – он

ударил кулаком по косяку. – Понимаешь?! У меня всё тут, – он ткнул пальцами в

грудь, – всё выворачивает, как только ты смеёшься не со мной! Как только смотришь

– не на меня!

Женя стояла, как вкопанная.

– Я и сам не знаю, как так. Мы же толком не говорили, не жили, не были… Но у меня

будто… будто всё внутри переехало, когда ты появилась.

Он вдруг схватил её лицо в ладони – крепко, но нежно.

– И если ты думаешь, что я с тобой играю – то ты ничего, сука, обо мне не знаешь.

Она смотрела в его глаза. Он дышал тяжело. Плечи ходили ходуном.

– Я не знаю, что это. Но мне кажется… мне кажется, что это и есть оно. То самое.

Понимаешь?

Женя медленно приложила руки к его ладоням, но не оттолкнула.

– Я тоже не знаю… – прошептала она. – Мне страшно.

Он чуть улыбнулся. Грубо, устало, искренне.

– А мне – нет. Страшно было до тебя. С тобой – я просто живу.

Между ними стало больше дыхания, жара от тел, пульс, взгляды, дрожь. Он хотел

поцеловать её. Сдержался. Только прижал ко лбу.

– Не бойся меня, Жень. Я не исчезну. Ни завтра, ни через год. Ты – моя. Хоть и ещё

не поняла.

Они стояли в полумраке, почти не двигаясь. В квартире царила тишина – как будто

даже стены не решались прервать этот момент. Только дыхание. Только тепло от рук,

от тел, от бешеного сердца, что билось в груди у обоих, будто знало – происходит

что-то настоящее.

Женя уткнулась лбом в грудь Паши. Он крепко обнял её – так, как обнимают не тело,

а душу. Не удерживал, а будто держал, чтобы не упала. Чтобы знала – он рядом,

здесь, сейчас.

Внутри Жени что-то стало теплеть. Не просто так, как бывает от доброго слова, а

глубоко, будто замёрзшую до костей жизнь начали отогревать изнутри. Она чувствовала, как Паша чуть дрожит. Он не был железным – он был живым. И в этом

объятии вдруг не было ни улиц, ни прошлого, ни боли. Только они. И этот вечер.

– Я не хочу, чтобы это заканчивалось, – прошептала Женя, не отрываясь от него. —

Мне так… хорошо . И легко. С тобой.

Паша молча поцеловал её в висок. Медленно. Сдержанно. Как будто клятву давал, а не

прикосновение.

– Пошли прогуляемся, а? – вдруг предложил он. – Просто воздухом подышим. Без

суеты. Без всех.

Женя подняла голову и кивнула. В глазах её горел тот самый огонёк, за который он и с

ума сходил.

Но прежде чем они успели сделать и шаг, послышались звуки возле входной двери.

– Чёрт… – выдохнула Женя. Паша тоже выпрямился.

Дверь открылась – и в прихожую вошёл Дима. Без шапки, с сигаретой в пальцах,

охмелевший, но с ясными глазами. Он остановился на пороге, и взгляд его сразу упал

на стоящих в полумраке Пашу и Женю.

Молчание.

Дима чуть приподнял бровь, убрал сигарету.

– Брава… – проговорил он спокойно, но с тем самым железом в голосе, которое

сбивает дыхание. – А кто тебе, интересно, разрешил руки распускать в моей

квартире?

Тон был ровный, спокойный, но в нём чувствовалось что-то такое, от чего в

груди становилось тесно.

Паша чуть напряг плечи.

– Дим… не так. Мы просто стояли. Поговорили, – пробормотал он, потом прямо,

твёрже: – Всё по-честному.

– Ага, «по-честному» – это значит в моей квартире, с моей племянницей, после

тостов и коньяка? – Дима медленно закрыл за собой дверь и шагнул ближе. – Ты

чего, Брава, башню потерял?

Женя сразу шагнула вперёд, встала между ними.

– Хватит. Пожалуйста. Всё нормально. Он не делал ничего плохого. Это я… сама. Я

не ребёнок, Дим.

– А ты не думаешь, что я в ответе за тебя? – жёстко, но не громко. – И даже не как

за племяшку, а как за последнего человека, кого у меня не забрали?

Паша выдохнул и шагнул вперёд, не повышая голоса, но чётко, прямо:

– Дим… я понимаю. И я тебя уважаю. Но будь уверен – я никогда не трону её, если

не буду уверен, что она сама этого хочет. У тебя есть право мне не верить.

Молчание.

Дима глянул сначала на Пашу, потом на Женю. Медленно выдохнул и откинул голову

к стене, потёр шею ладонью.

– Ну вы, сука, даёте… – буркнул он, и уже тише: – Вот только мне этого щас и не

хватало.

– Мы хотим немного пройтись, – сказала Женя. – Дышать нечем. Голова забита.

Можно?

Дима прищурился.

– А если не отпущу?

Паша ответил первым:

– Тогда я пойду один. Она останется – потому что ты для неё больше, чем кто-

либо…чем я. Только, Дим, ей не клетка нужна. Она дома, здесь. А дома нельзя душить.

Дима усмехнулся – без веселья. Потом посмотрел на Женю.

– Ты ему веришь?

– Верю, – ответила она.

– Идёте вдвоём. Но без глупостей. Пятьдесят минут. Не больше. Брава, головой

отвечаешь.

– Отвечаю, – сказала Женя, и глаза у неё блеснули.

– Брава я серьезно, если с ней что-то случится…

– Я сам себе не прощу. Не надо угроз. Я понял.

Молчание.

– Ладно. Идите уже. Пока я не передумал, – буркнул Дима, уходя на кухню. —

Только чтоб потом не ныла, что зима и ноги отморозила. И чтоб по углам не

шушукались. Я вас насквозь вижу.

Дверь кухни закрылась.

Женя посмотрела на Пашу. Он – на неё.

– Ну чё… гуляем? – усмехнулся он.

– Погнали – шепнула она в ответ и взяла его за руку.

Они вышли в ночь – зимнюю, тихую, с золотистыми пятнами света под редкими

фонарями, и каждый их шаг звучал внутри, будто грохот большого выбора.

Мороз щипал щёки, снег под ногами тихо хрустел, как будто сам город боялся

нарушить их тишину. Воздух был прозрачный, звенящий – тот самый, который

бывает только зимой. От дыхания шёл пар, и каждый выдох был как облачко

признания, ещё не сказанного.

Женя шагала рядом с Пашей, кутаясь в шарф, натянутый почти до самых глаз. Руки

прятались в рукавах куртки, пальцы давно заледенели, но уходить домой не хотелось.

В груди было странное чувство – лёгкое, колкое, будто внутри всё дрожало от чего-то

большого и ещё неосознанного.

Паша шёл молча, руки в карманах, взгляд вперёд. Иногда косился на неё, будто

проверяя – рядом ли. Не исчезла ли.

– Ты всегда такой молчаливый? Или это только со мной? – спросила она, наконец, с

лёгкой улыбкой.

– С тобой я… думаю, – коротко ответил он. – Чтобы не ляпнуть лишнего.

– Ну да, а то я такая страшная, что сразу накажу, – усмехнулась Женя.

Паша не ответил. Только выдохнул – и облачко пара взлетело в морозном воздухе.

– Ты красивая, – сказал он вдруг. – Когда смеёшься – вообще крышу сносит.

Женя сбилась с шага. Не от фразы – от того, как он это сказал. Не хвастливо, не

нарочито. Просто. Словно правда.

– Знаешь, – начала она спустя минуту, голос стал чуть тише, – я… не сразу поняла,

как сильно всё изменилось. Две недели назад у меня были родители. Дом. А потом —

ничего. Тишина. Пустота. Только Дима. И ты. И вы все. А я даже не знаю, кто я теперь.

– Ты – та, кто держится, – сказал Паша. – Кто не сдалась.

– Я не держусь, – прошептала Женя. – Я разваливаюсь. Просто не вслух.

Они остановились у скамейки, почти под фонарём. Снег тихо ложился на их плечи.

– А ты… – спросила она. – Ты же вроде тоже без родителей?

Паша кивнул. Долго молчал. Потом сел, глядя вперёд.

– Мать умерла, когда мне два было. Я её только по фотографиям помню. Батя был

всем. Не просто отцом. Богом. Учителем. Он меня в пацанские дела привёл. Он и Дима – с нуля всё собрали. Ты, наверное, уже знаешь Вкладыши были их идеей. Для них это была не просто улица – это была система.

Женя села рядом. Паша говорил медленно, глухо, как будто вспоминал и

одновременно глотал внутри комок.

– Его грохнули, когда мне пятнадцать было. Не «война», не «разборки» – просто…

сука, случай. Не тот поворот. С тех пор – всё. Только улица. Только они. Дима меня

вытащил. Он и Ворон. А потом… всё пошло, как пошло.

Он повернулся к Жене. В глазах – не жалость, не просьба, не поза. Просто голая,

обнажённая правда.

– Поэтому, когда ты говоришь, что не знаешь, кто ты… Я знаю, что это такое. Я это

ел на завтрак. Восемь  лет подряд.

Женя смотрела на него, и что-то внутри сместилось. Всё, что казалось крепким и

ясным, – вдруг расплылось. Он был другим. Раненым, искренним, живым.

– Паша… – прошептала она.

Он чуть наклонился. Она не отстранилась. Наоборот – ближе.

– Я рядом, – сказал он. – Не просто в толпе. По-настоящему.

И тогда она поцеловала его. Медленно, как будто этот поцелуй был тем самым «да»,

которое копилось весь этот вечер. Его ладони коснулись её лица – аккуратно, будто

боялся сломать.

И в этом поцелуе не было страсти. Было что-то гораздо сильнее – обоюдное «я с

тобой». Среди снега, тишины и города, который наконец оставил их вдвоём.

Они шли медленно, почти бесцельно – не было маршрута, не было времени, был

только этот вечер. Снег мерцал под фонарями, лёгкий ветер перебрасывал хлопья с

крыши на плечи, но они даже не замечали холода. Женя время от времени смеялась —

звонко, она была счастлива.Паша молчал, слушал, смотрел. И не мог оторваться.

Он запоминал всё: как её ресницы собирают иней, как щёки алые от мороза, как

волосы выбиваются из-под шапки и падают на лицо. Она будто светилась – теплом,

жизнью, настоящестью. Он не перебивал. Только ловил взгляд – и в этом взгляде

утопал.Женя вдруг остановилась.

– Мне уже, наверное, пора, – сказала она чуть неуверенно. – Завтра ж школа. Надо

как-то не опоздать…

Паша усмехнулся, но взгляд у него стал чуть настороженный. Как будто в этот момент,

на фоне улицы и их дыхания в морозе, что-то зазвенело между ними.

– Слушай, – сказала она, глядя в его глаза, – а мы… кто мы?

Он прищурился.

– В смысле?

– Ну… – она поправила ворот куртки, сбила снег с плеча, – это было… – она чуть

улыбнулась, – ну, ты понял. Мы теперь вместе? Или это просто… момент?

Паша шагнул ближе. Его дыхание обдало её лицо.

– Женя, – сказал он, – я же сказал тебе, ты – моя. Поняла?

– Это утверждение или предупреждение?

– Это как закон. Без поправок и с печатью. Ты – моя. Я ни с кем не делюсь. Ни

чувствами, ни тобой. Не было и не будет.

Она чуть отшатнулась назад, но не из страха – от силы, с которой он это сказал.

– А если я тоже не делюсь? – спросила она, глядя в упор.

– Тогда, значит, мы – чёткая пара. Без «если».

Они дошли до квартир. Женя достала ключ, но не спешила открывать дверь. Их тянуло

друг к другу, будто каждый шаг назад был против природы.

Они снова поцеловались. Долго, жадно, как будто всё, что накопилось, нашло выход в

этой точке. Его руки на её спине, её пальцы в его волосах. Они просто не могли

оторваться.Снова и снова – словно мир сужался до одного дыхания на двоих.

Потом Паша, оторвавшись, коснулся её носом.

– Красивая…

– А ?

– Я завтра за тобой зайду. В школу подкину.

– На тачке?

– На крыльях.

– Тогда я точно не опоздаю, – прошептала она.

Он отступил на шаг, неохотно, будто его отрывали от чего-то нужного.

– Давай. Иди. А то Дёготь будет думать, что я тебя похитил.

– А ты и похитил, – улыбнулась Женя. – Только не тело – душу.

Паша смотрел, как она открывает дверь, как исчезает в темноте своей квартиры , и только тогда выдохнул – с улыбкой, с теплом, с чем-то новым внутри, что не похоже было ни на улицу, ни на ночь, ни на всё, что он знал до неё.И впервые за много лет – в этом городе, в этом холоде – ему было по-настоящему спокойно.

Он вошёл в квартиру тихо, почти неслышно, будто боялся спугнуть эхо того, что

только что случилось. Захлопнул дверь, прислонился к ней спиной и замер.

Пустота вокруг вдруг зазвучала иначе – гулко, глухо, будто стены подслушивали его

мысли. Он прикрыл глаза. Лицо горело. В груди – лёгкая дрожь, как у человека, едва

выжившего в катастрофе, но нашедшего среди обломков… золото.

Её глаза стояли перед ним, как две зажжённые лампочки – яркие, живые, искренние.

Он прошёл на кухню. Свет зажигать не стал – только полоска фонаря с улицы легла

на стол, рисуя бледную диагональ. Сел. Положил руки на стол. Прислушался к себе.

Сердце билось – неровно, но сильно. И каждый удар будто подтверждал: «Живая. Она

рядом. Всё реально».

Он вдруг понял, что ему… страшно.

Страшно от того, насколько он оказался уязвимым.Слишком быстро. Слишком сильно. Без тормозов …Он, Паша Брава, который не дрогнул, когда хоронили его отца, не упал на колени когда терял друзей,– сейчас сидел в полумраке, с дрожащими руками.

Он провёл ладонью по лицу. Не улыбался. Не плакал. Просто… жил. Впервые – по-

настоящему.

– Женя… – прошептал он в пустоту.

Это имя звучало у него в голове, как заклинание. Как спасение. Как… надежда, на

которую он уже махнул рукой, когда-то там, давно, под выстрелами, под

предательством, под собственной жёсткостью.

Он встал. Прошёлся по комнате. Не мог усидеть.

Хотелось бежать. Хотелось орать. Хотелось всем, каждому, кричать: «Слышите? Она

меня поцеловала! Добровольно! Без страха! Она смотрела на меня не как на бандюка.

Не как на Вкладыша. А как на… человека. На меня – настоящего. Не на кличку, не на

шрамы, не на подмятую подворотнями репутацию. А на меня. Парня, который любит,

хоть и не умеет говорить об этом правильно''.

Он остановился у окна. Курить не стал. Слишком чисто внутри, чтобы гасить это

дымом.

Он вспомнил, как её пальцы сжались в его руке. Как она смотрела. Не боялась. Не

сторонилась. И сказала – «не хочу, чтобы этот вечер заканчивался».

И он не хотел. Он, черт подери, был готов застыть в этом моменте. Навсегда. Просто

стоять под фонарём, держать её ладони и слушать, как дышит её душа.

Он облокотился на подоконник, смотрел в темноту и прошептал,

– Только бы не спугнуть…

И вдруг, как вспышка боли, мысль – что он может всё испортить. Он. Своей

темнотой. Своим прошлым. Своей репутацией. Своими грехами. Он зажмурился.

– Только бы не раздавить, – шепнул. – Только бы… не испортить.

Потом сел, откинулся на стуле, сцепил пальцы. И впервые за много лет – попросил в

тишину, без слов:

«Дай мне шанс. Я всё сохраню. Я научусь быть мягким. Ради неё – стану лучше. Ради

неё – вытащу себя из той тьмы. Только не забирай…»

Он заснул не сразу. Но когда уснул – на его лице впервые за долгие годы не было

маски.

Был просто Паша.Парень, который влюбился.

Женя вошла в квартиру с тем самым лицом, на котором всё было написано – будто не

шла, а летела. Щёки горели, губы были припухшими от поцелуев, в глазах – свет,

настоящий, как на рассвете.

Она бесшумно сняла куртку, поставила сапожки в угол, стараясь не шуметь. Но на

кухне еще горел свет, и сквозь тонкую щёлку двери тянуло табаком и чем-то крепким

– растворимым кофе и усталостью.

Она заглянула – и сразу увидела Диму.

Он сидел за столом, полубоком к двери, склонившись над блокнотом. Его взгляд был

сосредоточен, глубокая морщина на лбу, сигарета в пальцах дымилась тонко, ровно. На

столе остывала чашка кофе, рядом лежали спички, скомканная бумага и маленький

ножик, которым он, похоже, от скуки ковырял стол.

– Не спишь? – спросила она тихо.

– Ага, как же – ответил он не глядя, но голос его был тёплый. – Ну что, погуляли?

Женя прошла в кухню.Она села напротив него, кутаясь в свою олимпийку.Да. Гуляли,

– кивнула. – Просто шли, говорили. Было… хорошо.

Дима бросил взгляд. Долгий, внимательный.

– Сразу видно, – сказал он. – Ты улыбаешься глазами. А так только влюблённые

улыбаются. Остальные – ртом.

Женя немного смутилась, посмотрела в сторону. Молча. Но потом всё-таки сказала:

– Дим, я правда… Он не такой, каким его все видят. Он бывает грубым, да, но рядом с

ним… спокойно. Он говорит – и я как будто… как будто начинаю верить, что всё

будет хорошо.

Дима молчал. Потом снова затянулся и выдохнул в сторону.

– Я знал, что это произойдёт. Не сегодня – так завтра. Я видел, как он смотрел на

тебя, ещё когда ты только приехала. Так не смотрят на просто девчонку.

– Я боялась. Боялась, что это просто игра, – призналась Женя. – Мне же все

говорят, какие у него были… А я не такая. Я не хочу быть… одной из.

– Ты и не будешь, – жёстко сказал Дима. – Он знает, кого тронул. Я с ним уже

поговорил. Но скажу одно – если хоть что-то будет не по правде… хоть один раз я

увижу в твоих глазах слёзы – он не выйдет из Олимпа.

Женя усмехнулась, хоть и дрожала внутри.

– Спасибо. Но, Дим, я не хочу, чтобы вы… Ну, чтобы всё между вами испортилось

из-за меня.

– Если между нами всё может испортиться из-за любви – значит, и не было ничего.

А Пашу я люблю как брата. Но семью защищаю первой. Ты – семья. Это не

обсуждается.

Женя подошла к нему, обняла сзади за плечи.

– Я так рада, что ты у меня есть.

– А я рад, что ты улыбаешься. – Он коснулся её руки. – Ну всё. Плешь прожужжала

мне своим Бравой. Иди спать, принцесса улиц.

– А ты?

– Я ещё покурю. Запишу, что в голове крутится. А потом… да, тоже пойду.

– Спокойной ночи, Дим.

– Спокойной, Красивая.

Женя ушла, оставляя за собой аромат весны, любви и чего-то нового, только

начинающегося. А Дима остался – с сигаретой, с затертым блокнотом и облегчением

в груди.Он записал пару слов, криво усмехнулся и подумал, как странно всё меняется

– но, может, иногда именно так и надо.

Автомойка ещё чадила гарью. По выжженной земле валялись обугленные тряпки,

пластик скукожился, как мёртвая кожа. Кто-то сбоку поливал остатки стен шлангом —

вода стекала в тёмную яму, будто кровь.

Теменские собрались почти в полном составе. Морды хмурые, кто-то тихо матерился

сквозь зубы, кто-то смотрел на здание с видом, будто сейчас сам в него полезет, чтобы

умереть за позор.

Темень стоял посреди двора, с сигаретой во рту и смятым клочком бумаги в руке.

Записка воняла гарью и чужой наглостью. Он читал её в десятый раз, пальцы дрожали

не от страха – от злобы.

"Это только начало. Не путай берега."

Он плюнул в землю и заорал так, что птицы взлетели с крыши:

– Ёбаный ты в рот, Деготь, блядь!!! Сука, ты охуел по полной, да?!

Скомкал бумагу, кинул под ноги, наступил и ещё раз пнул ботинком.

– Это чё блядь?! Это вы чё нахуй, войну мне объявили, уебаны? – он пнул по

покосившейся урне, та отлетела в стену с грохотом. – На моей, блядь, территории! У

меня, нахуй, под носом!! Да я вас всех в землю вкатаю, гниды, блядь!

Рядом стоял его правая рука – Джин. Тот молчал, только глядел на остатки здания,

потом перевёл взгляд на Теменя:

– По ходу, это чёткая ответка, брат. Не просто так, а демонстрация.

– Да я вижу, сука, что демонстрация! – взревел Темень. – Только они думают, что я

один из этих, что за базаром не слежу?! Хуй им в глотку!

Он закурил вторую, пальцы тряслись от ярости. И внезапно стал холоднее:

– Уйдём в тень. Недели на две. Пусть, блядь, радуются.

Он посмотрел в сторону ребят, сжав зубы до хруста.

– А потом… потом начнём по-тихому резать. Один за одним. Без шума.

Темень присел, взял записку обратно, расправил её, глянул на строчки. И тихо, почти

ласково сказал:

– У Дегтя, слышал, племяшка появилась. Такая, говорят, смазливая, на соплях ещё, но

с характером. Ходит за ним как тень.

Он встал, растягивая спину, повернулся ко всем.

– Сначала она. Я её найду, отловлю, поставлю на колени и разорву всё, что у неё есть

внутри. Душу, блядь, уничтожу. А он пусть смотрит. Пусть, сука, сгорит изнутри.

Кто-то хмыкнул, кто-то переглянулся. Но спорить не решился никто.

– Организуйте наблюдение. Узнайте, где живёт, с кем ходит, когда одна. Всё по

нитке.

Он оглянулся на выгоревшее здание:

– Мы-то не ларьки, сука. Мы – Теменские. И за такие подарочки – мы не прощаем.

Он сжал бумагу в кулак.

– Блядь, это только начало? Окей, я вам покажу, где конец.

И, разворачиваясь, бросил через плечо:

– Готовьте стволы. Мы идём по-живому.

Первые лучи солнца пробивались сквозь шторы, и комната Жени наполнялась мягким,

золотистым светом. Будильник звякнул еле слышно – Женя уже проснулась за пару

минут до него.

Она лежала, глядя в потолок, и не могла не улыбаться.

Потянулась в постели, прижала подушку к груди и подумала: «Если бы мама была

жива… я бы рассказала ей всё. Вчерашний вечер. Улыбки. Глаза. Поцелуи. Паша».

Пауза.

«Интересно, приняли бы они его? Папа, мама… Паша ведь такой… не подарок. Но…

он ведь мой», – эта мысль пронеслась внутри, тёплая, как чай с мёдом.

Женя вздохнула и села на кровати, зарывшись лицом в ладони, всё ещё улыбаясь. На

душе было по-настоящему легко. Светло. Из-под двери тянуло запахом жареных яиц и

чего-то травяного. Женя прищурилась: мята? чай?

Она выскочила из кровати, быстро натянула на себя халат , пошаркала в ванную,

умылась, причесалась наспех. Взгляд в зеркало: растрёпанные волосы, румянец,

счастливые глаза. Всё на месте.

Вышла из ванной – и на кухне застала знакомую сцену.

Дима, в трениках, в футболке, с выгоревшим логотипом, стоял у плиты, переворачивая