Дневники Рафаэля

ПРОЛОГ

День стоял пасмурный, и деревенские тропинки петляли сквозь туманный лес. Легкая влага висела в воздухе, заполняя легкие запахом мокрой земли и сырой хвои. Что-то было в этой серости и сырости, что-то по-своему притягательное, загадочное. Небо затянулось бесцветной простыней, не позволяя солнечному свету добраться до земли, лишь разбавляя его тусклым светом. Влажный туман медленно сползал по тропинке, обвивая её ноги, скрывая разбитые коленки в своей белесой пелене. Каждый шаг отзывался глухим шорохом под ногами – то ли от сухих листьев, то ли от старой, скрытой в листве тропы. Вокруг царил странный, почти гробовой, покой, прерываемый лишь редким карканьем ворон, кричащих вдали.

Она знала дорогу наизусть, каждый камень был ей знаком, а тропы исхожены множество раз. Она знала дорогу, потому что каждый вечер, ведомая неистовым желанием, она шла в дом, который звал ее, манил и притягивал, словно живой. А может, вовсе и не дом был причиной ее ночным похождениям, а хозяин, притаившийся в его глубинах.

В этот раз калитка не появилась внезапно, будто выросла из тумана. Невысокая, кованая, с тонкими ржавыми спиралями, она стояла полуоткрытой, ожидая ее, шепотом произнося имя постоянной гостьи. Ева знала, что за ней вилась узкая тропа, почти полностью скрытая мхом и опавшими листьями. По бокам поднимались иссохшие кусты, глухо шептавшие при каждом дуновении ветра. Казалось, даже лес не хотел подходить ближе. А она шла. Сквозь темноту ночи, через холод ноября в лесную чащу, где стоял он.

Дом возвышался в глубине – тёмный, каменный, с высокой крышей, покатой и обросшей мхом, с башенкой, в которую больше никто не поднимался. Окна были узкие, стрельчатые, словно глаза, глядящие внутрь себя. Шторы за ними висели тяжёлыми тенями. Дом являлся давно заброшенным поместьем, оставленным в одиночестве собственными хозяевами. Никто из жителей деревни уже и не помнил, кого дом ютил в себе прошлое столетие, как и не знали они причину ухода владельцев.

Как и в прошлый раз, она остановилась у калитки, и влажный густой воздух лег ей на плечи, и Ева в очередной раз почувствовала, как страх перед поместьем слабо скребется где-то в груди, но его перекрывает зов. Тихий, тянущий, неосознанный. Как если бы дом сам протянул ей руку и ждал, когда она сделает шаг. Или это был тот, кто в доме. С обжигающим грудную клетку предвкушением, она толкнула калитку.

В доме пахло старыми книгами, сырой древесиной и чем-то еще, таким теплым, живым, почти знакомым. Она ощущала этот аромат, когда читала его дневники, словно он сам был на потрепанных временем страницах, или стоял рядом, подглядывая в собственные рукописи через ее плечо. Ева знала, что он здесь, в доме, но прячется от нее, дразнит, играет с ней. Его присутствие было слишком явным и неосторожным, он тянулся к ней так, как и она к нему, и не мог этого скрыть.

Половицы скрипнули под ее ногами, но не гневно, не жалобно, а как будто приветствуя. Здесь пыль не казалась мерзкой – она лежала в воздухе, как вуаль, скрывая прошлое, но не пряча его. Входная дверь за ее спиной тихо скрипнула и закрылась, а занавески на окнах колыхнулись от легкого сквозняка, но ей уже не было страшно. Желание поскорее взять в руки книгу накрыло ее, и Ева, ощущая в сердце трепет, шагнула в темноту дома к лестнице. Она остановилась на одной из ступеней, кончиками пальцев касаясь шершавых перил и прикрыла глаза. Здесь он остановил ее. Ту, о которой писал. Кажется, Эмма. Ева не запоминала имена, они были для нее лишь словами, другие девушки для нее не существовали, был только Рафаэль и его страсть. Она вспомнила запись, которую с жадностью читала прошлым вечером. Прям здесь, на этих ступенях.

“Она шла чуть впереди, путалась в складках платья, оглядывалась – и я видел, как в её взгляде дрожит и испуг, и ожидание. Чуть раньше, на балу, она кокетничала со мной, давала понять, что с такими, как я, у нее нет ничего общего. Она не желает иметь со мной никаких дел, однако ее сегодняшнее присутствие говорило об обратном. Она поддалась своим слабостям и села со мной в карету. Она знала, куда мы направляемся, она страстно хотела этого, но ей было стыдно. Моя любимая игра.

На повороте лестницы я обогнал её. Прижался спиной к перилам и протянул руку, не позволяя пройти. Она застыла – дыхание сбилось, глаза расширились. Я улыбнулся. Мне нравилось видеть, как слабость проступает в ней – приятная, предсказуемая.

– Ты дрожишь, – сказал я тихо, почти касаясь губами её виска.

Она кивнула, не зная, зачем. Я сжал её талию, ощущая сквозь тонкую ткань хрупкость тела, почти смешную. И всё же желанную.

– Боишься?

Она вновь кивнула, уже быстрее. Но не отстранилась. Никогда не отстраняются.

Её кожа под платьем была тёплой, податливой, и когда я прижался губами к её плечу, она вздрогнула. Не от холода – от предвкушения. Я поднялся к её шее – горячей, пахнущей жасмином. Целовал её туда, где пульс поднимается к вискам, где кровь говорит громче слов. Я чувствовал, как она выгибается, подаётся ближе, как тянется ко мне, как сжимает перила, чтобы не потерять равновесие, а может, и себя. Ей понравилось, когда вонзил в неё зубы – нежно, но с голодом, словно отмечая её, как свою”

Ева сжала перила, чувствуя его укусы на тонкой шее, подавляя стон наслаждения. Это должна была быть она, и только она. По телу прошла сладкая дрожь, оставляя за собой тепло, разливающееся внутри. Она поднялась по лестнице, и уже знала дорогу – через прохладный холл, вдоль потрескавшихся стен, к библиотеке, где находят укрытия пыльные дневники. Они стояли на полке большого стеллажа в хронологическом порядке по годом, однако сейчас был нужен лишь один. Самый первый. Он не был среди остальных, Ева оставила его на кресле у камина, и книга лежала все там же – словно ждала ее. Как будто знала, что Ева вернется. А она не могла не возвращаться, не могла не сбегать из дома, как только последние лучи солнца скроются за горизонтом. Ее пальцы коснулись кожаной обложки, и легкий холодок пробежал по коже. Каждый раз, открывая дневник, она чувствовала чужое дыхание за своей спиной. Его присутствие будоражило кровь, и она закипала от мысли, что он смотрит на нее, пока она читает историю его жизни. Ныряет в нее, погружается без остатка, утопая в сладостных грезах, разрывая последнюю связь с реальностью.

ДНЕВНИК РАФАЭЛЯ

1 октября 1862 года.

Сегодня на кухне пахло мускатным орехом и запечёнными грушами. Аделина смеялась слишком громко, двигалась слишком быстро. Как вспышка. Как блеск ножа. Она тёрлась плечом о мою руку, облизнула ложку и смотрела так, будто могла дать мне всё. Но за всем этим не было сути. Ни жара, ни нежности. Только пустая оболочка, красивая, звонкая, но лёгкая, как перья на полу в моих пустых покоях. Она устроилась на деревянном столе, закинула ногу на ногу, выставила грудь. Всё – правильно. Всё – ожидаемо. Я подошёл ближе, поставил ладони по обе стороны от её тела.

– Ты ведь ничего не знаешь обо мне, – сказал я.

– А надо? – кокетливо ответила она.

Вот и всё. Пустота.

Я поцеловал её – потому что мог. Провёл пальцами по её горлу, наблюдая, как пульсирует под кожей артерия. Её тело отвечало быстро, без вопросов, но душа молчала.

Она звала меня по имени – Рафаэль, – с таким оттенком, будто пробует на вкус вино, которое ей не по карману.

Я раздвинул подол её платья, потому что она этого ждала. Потому что знал, что она даст всё, не спросив ничего. Она рассмеялась, как будто догадывалась, чего я хотел. Но я не хотел её. Я хотел чего-то, что за пределами тела. Что-то настоящее. И всё же – я прижал её к себе, позволил её рукам схватиться за мои плечи, вдохнул запах её волос. Потому что иногда, в мраке, всё равно хочется тепла.

Но каждый её стон отдавался в моём черепе, как эхо в пустом доме. Я хотел её выгнать, хотел, чтобы исчезла – но остался. Потому что иногда даже голоден не по еде. А по напоминанию, что жив. Когда она ушла, забыв серьгу, я поднял её с пола, зажал между пальцами. Её духи всё ещё висели в воздухе, как облако розовых сливок. В тот момент я знал: это не та, кого бы я впустил глубже, чем в ночь

ЕВА. 1964 год. Библиотека. Поздний вечер.

Свет ее фонаря падал на страницы. Бумага пахла старостью и пылью. Ева сидела, подогнув ноги под себя, на кресле у окна, где когда-то, может быть, тоже сидел он. Рафаэль.

Она прочитала запись дважды. Потом ещё. Каждый абзац. Она чувствовала, как кожа на запястьях покрывается мурашками, будто его пальцы прошлись по ней сквозь столетие.В этой девушке, Аделине, не было её. Рафаэль не чувствовал ничего. Но чувствовала она. Сейчас. Здесь. Его.

Она положила ладонь на страницу.

– Я бы дала тебе больше, – прошептала.

В комнате тихо. Но деревянные стены будто слушали. Вдруг – едва слышный щелчок. Щепка пола под её креслом прогнулась, как будто кто-то стоял сзади. Сердце замерло. Она не оглянулась.

В том, что она делала, в том, что ощущала было нечто запретное, неправильное. Однако от этого желание становилось только сильнее и тело ныло. Еве хотелось прикосновений – жарких, пылких, способных унести ее из реального мира. Она жаждала тепла чужой кожи, горячих губ поверх своих. Ева закрыла глаза, и над ней склонился он – высокий, с темно-каштановыми, слегка волнистыми волосами, падающими на широкие плечи. Его лицо было так близко, что она почти ощущала его на своих губах.Темные, как глубокие озера, глаза проникали в самую душу. У нее перехватило дыхание, и она невольно подалась вперед, словно ожидая поцелуя, которого не последовало. Она с медленной неохотой открыла глаза.

Казалось, он стоял в тени, около высоких книжных полок, облокотившись плечом о холодную стену. Не успела Ева сфокусировать взгляд, как его фигура растворилась в ночи, оставляя ощущение недосказанности и щемящей пустоты.

Что это было? Галлюцинация? Игра воображения?

Может, сам дом внушает ей веру в своих призраков…

Или же это он – Рафаэль. Дразнит, манит, но не позволяет дотянуться, растягивая сладость ожидания. Запретная игра – вот, что ему по душе. Искушение, влечение, падение.

Он хочет, чтобы она захотела сама.

И разве может она сопротивляться?

С самой первой ночи, когда Ева оказалась в доме, ей показалось – он дышит. Стены, потолки, оконные рамы – всё жило, дрожало, будто во сне. Словно сама тьма здесь была чьим-то телом. Дом впитывал её присутствие, как кожа – влагу.

Именно он пробудил в ней желание вернуться.

Он ждал её. Целую сотню лет взывал, шептал сквозь дерево и камень. И когда Ева переступила порог, её душа отозвалась.

Дом… или его хозяин?

Она чувствовала – в доме кто-то есть. Но он прячется.

В одной из комнат, за закрытой дверью. За каменной стеной.

Он не показывается, но наблюдает.

Именно он повёл её на второй этаж – шепотом, едва различимым от звуков дождя. Слова были туманными, но властными. Ева словно во сне ступала по лестнице, и свет её фонарика скользил по портретам, оживляя забытые лица.

Библиотека была укрыта в глубине дома – полутёмная, пахнущая старой бумагой, воском и временем. Высокие стеллажи, поднимающиеся до самого потолка, сгибались под тяжестью вековых томов. Между ними витал пыльный полумрак, будто сами книги впитывали свет. В углу стояло кресло, в котором, казалось, кто-то еще недавно сидел. На столах, подоконниках и даже на полу виднелись огарки свечей – покосившиеся, оплывшие, с потёками застывшего воска, как следы чьего-то присутствия, ушедшего, но не исчезнувшего. Здесь всё дышало прошлым – неспешным, томным, затягивающим, как сон.

Там, у потухшего камина, на журнальном столике, она нашла первый дневник. Он лежал так, словно был оставлен именно для неё. Что-то влекло её, и она уже не могла сопротивляться. Пальцы коснулись пожелтевших страниц, вспухших от времени и влаги.

Она открыла первую – и увидела имя.

Рафаэль де Ла Круа. Дневник I. 1862 год.

Следующая страница сама скользнула под её рукой, и Ева замерла, увидев чёткий, размашистый, наклонённый вправо почерк:

«Некоторые ночи отзываются в теле не сном, а эхом – долгим, медленным.

Сегодня была именно такая.

Её кожа пахла лавандой и вином. Розовая родинка на плече выглядела случайной, но я подумал – нет, метка. Тепло её дыхания было неровным, словно она всё ещё танцевала внутри. Я наблюдал за ней не ради памяти, а ради наслаждения моментом. В этом – искусство: замечать и чувствовать, не разрушая»

Ева затаила дыхание.

Она вторглась в чьё-то личное, почти священное пространство. Хотела закрыть дневник, убежать – и всё забыть. Но пальцы снова легли на обложку. Он держал её. Дом держал. Рафаэль держал.

С той ночи она убегала из отцовского дома всякий раз, когда город засыпал. Сквозь дождь, снег, грязь, с разбитыми коленями – она шла. Дом звал её. Она знала – он исцелит. Она была готова на всё, лишь бы вновь коснуться бумаги. Лишь бы вновь ощутить жар его рук на своей талии.

Он любил женщин. Не так, как их любят другие мужчины – телом и инстинктом, с пошлым оскалом охотника, будто те – добыча или трофей. Он любил их иначе: полностью, от и до. Жаждал быть причиной их наслаждения, ловил удовольствие не только в прикосновениях, но в их смехе, взгляде, дыхании. Он писал о каждой – и никогда одинаково. В каждой чувствовал мир, неповторимую атмосферу, особый ритм. Он знал, чего хотят женщины, и умел это дать. А иногда – даже больше, чем они могли представить.

Женщины обожали его в ответ – слепо, с готовностью идти за ним куда угодно, выполнить любую его просьбу. Он пленял их не приказом, но шелковыми нитями желания, незаметно окутывая в свой кокон, уводя в тень. Но делал это с такой нежностью, вниманием и тонкостью, что ни одна не сопротивлялась. Даже она – Ева, не знавшая Рафаэля, не прикоснувшаяся к нему ни разу, чувствовала его пальцы на своей коже. Сходила с ума от предвкушения, от желания читать дальше, находить в записях намёки на саму себя – доказательства её избранности.

Воображая себя на месте тех, о ком он писал, Ева чувствовала себя особенной. Желанной. До уязвимости, до боли. И эта уязвимость опьяняла её. Она не хотела быть податливой, ведомой – но при этом жаждала сорвать с себя платье, оголиться перед ним прямо здесь, в библиотеке, среди огарков свечей и ароматов старой бумаги.

Дождь барабанил по стеклу, ветер завывал свою ночную песнь, заставляя дребезжать старые оконные рамы. Луна изредка выглядывала из-за рваных облаков, словно тайный свидетель всего, что происходило внутри дома – темного, забытого, но всё ещё живого. Словно сама ночь вплелась в его стены, оживляя память камня и дерева.

Тени в углу больше не было, и ощущение чьего-то присутствия растаяло в тёплом, чуть затхлом воздухе библиотеки. Ева глубоко вздохнула, чувствуя, как кожаный переплёт дневника обжигает ей ладони, а тело откликается на каждое прочитанное слово. Пальцы дрожали, когда она зажигала погасшие свечи, впуская в комнату мягкий, колеблющийся свет. Мысленно окликнув Рафаэля, – словно он мог ответить ей «да, дорогая?», опустила взгляд в книгу.

ДНЕВНИК I

ДНЕВНИК РАФАЭЛЯ. 16 сентября, 1862 года. Прихожая.

Сегодня я выпил виски. Немного, но достаточно, чтобы ударило в голову. Я не пил уже… Сколько? Кажется, три месяца. Даже и не помню, с чего решил надеть на себя оковы сухого закона, но идея та, кажется, была весьма глупой. Трезвость не по мне, легкое опьянение – и я чувствую эту жизнь такой, какой она и должна быть.

Я провел ее в прихожую, затворил за нами дверь. Она не обернулась. Смотрела на витражное стекло, сквозь которое закат разливался кровавыми пятнами по полу. Я любовался ею. Точнее, её неподвижностью, этой странной сосредоточенностью, которую так редко встретишь в людях. Она была как картина, забытая в музее без посетителей. Эмма – ее имя перекатывалось на языке и имело сладковатый персиковый привкус.

Я снял перчатки – жест почти интимный, – и положил их на тумбу.

Она всё ещё молчала.

– Хочешь остаться? – спросил я. Не потому, что хотел услышать ответ. Просто слова просились наружу, как пар из чайника.

Я чувствовал, как виски проникает в кровь. Вещи становились мягче, линии – размытее. Прогулка по саду разыграла во мне аппетит, и я имел смелость пригласить юную леди в дом.

Она медленно прошла вперёд, вдоль стены, скользя пальцами по старым обоям. Я молчал. Иногда нужно просто позволить происходить.

Мы поднялись на второй этаж. Она шла медленно, с любопытством вглядываясь в темнеющие проёмы дверей, будто пыталась угадать, где чей след остался. У одной из полуоткрытых дверей она остановилась, наклонила голову и потянулась рукой – едва коснулась косяка, как я мягко, но твёрдо перехватил её запястье.

– Туда нельзя? – спросила она, вскидывая на меня игривый взгляд. Это снаружи она была скромница, внутри – настоящая кошка.

Я чуть усмехнулся, не отпуская её руку.

– Там сквозняки, – сказал я. – Дом не любит, когда их тревожат.

Она помолчала, будто раздумывая, поверить ли мне, но всё же отступила, позволив себе быть уведённой. Я открыл дверь в гостевую спальню.

– Здесь. Надеюсь, тебе будет удобно.

– Какая просторная комната! – она резко развернулась ко мне, положив ладони на мою грудь, – А ты часто приводишь гостей? – спросила она, уже проверяя на ощупь ткань занавесок. Она ценила хорошие шторы.

Я не ответил сразу, лишь кивнул в сторону окна:

– Закат сегодня редкий. Завтра будет дождь.

Она усмехнулась – то ли от моего ответа, то ли от того, как легко я ушёл от её вопроса – и вновь кокетство проявилось в ее улыбке.

Я наблюдал за ней с порога несколько секунд, вслушиваясь в скрип половиц под её шагами. А потом прошел дальше. Мои покои остались за запертой дверью. Так было всегда.

ЕВА. Ноябрь 1964 года. Первая ночь в поместье.

Продолжить читать дальше ей не позволила совесть и чувства стыда, поэтому Ева резко вернула тетрадь на столик, показательно отодвинув от себя. Чувствуя, что подглядывает сквозь замочную скважину, девушка решила немедленно возвращаться домой, подальше от этого места. Что она здесь делает, и как вообще забрела сюда? Атмосфера внутри давила на нее, и вдруг юное тело сковал страх. Внутри все задрожало и затрепетало, и чей-то взгляд… По затылку пробежал холодок, точно кто-то наблюдал за ней тайком. Ева резко развернулась, но не увидела ничего, кроме слегка качнувшейся от сквозняка двери.

Подобрав с пола льняную сумку с рекламными брошюрами новой закусочной, Ева бросилась прочь. Торопливо сбежав вниз по лестнице, она направилась к выходу, чтобы поскорее глотнуть свежего вечернего воздуха. Миновала лестницу, пересекла холл и замерла. Оказавшись в прихожей, она не смогла сдвинуться с места, завороженная воспоминаниями о прочитанном несколькими минутами ранее. Он провел ее в прихожую… Ева коснулась холодных обшарпанных стен. Кто он? В низу живота что-то приятно зашевелилась, и от стыда перехватило дыхание. Должно быть, и щеки зашлись ярким румянцем. Она оглянулась через плечо. Эмма и Рафаэль прошли дальше, до той самой лестницы, с которой она только что почти скатилась кубарем. Возможно, руки их соприкасались. Подумав об этом, в животе заныло сильнее, и Еве вдруг захотелось узнать, что такое – прикосновение мужчины. Она не сомкнула глаз, лежа в своей постели, прокручивая воспоминания о поместье вновь и вновь. Стыд жег ей кожу, но было что-то и помимо стыда. Что-то новое, необычное, что одновременно пугало и будоражило еще совсем неопытный разум девушки. Ева не могла объяснить сама себе, что именно она чувствует, однако осознавала – перед ней открылся новый мир, о котором никто не рассказывал.

Сначала ей казалось: нужно забыть, вытеснить. Принять это за наваждение. Но чем дальше уходила ночь, тем яснее становилось – нет. Ей хотелось прочесть и третью и четвертую страницу, а затем и целый дневник. Кто он, его хозяин, автор этих строк?

– Я знаю, вы здесь, – робко сказала она в пустоту, немного помолчав, когда входная дверь за ней затворилась с тихим скрипом.

Половицы наверху скрипнули, послышались торопливые шаги, словно он прятался. Словно не хотел, чтобы она его нашла.

– Постойте! – Ева вбежала за звуком по лестнице и вспомнила о том, что прочла в дневнике прошлой ночью.

Обернувшись на холл и маленькую прихожую, она ощутила странное шевеление в груди, словно что-то вдруг в ней проснулось.

Захлопнулась дверь, и юное тело дрогнуло от неожиданности. Завыл ветер, дождь захлестал по стеклам, но Ева не остановилась. В библиотеке она замерла, глядя на потрепанную книжку, в котором пряталось что-то для нее. Продолжение ночи.

ДНЕВНИК РАФАЭЛЯ. 16 сентября, 1862 года.

Я запер дверь, – так как в доме мы были не одни, – и прошел к ней. Эмма села на кровать и кокетливо закинула одну ножку на другую. Я сел рядом и вдруг увидел в ее взгляде что-то… что-то, чего до сих пор не могу разобрать. Это была секундная вспышка, проблеск в глазах, мимолетный блик, но это меня зацепило. Оно мгновенно исчезло, но я готов поклясться, то был взгляд совершенно другого человека. Другой женщины.

Когда Эмма снова явилась, она широко улыбнулась и пропела птичкой: «чем мы с вами займемся?», ее слова привели меня в чувство. Я предложил ей бренди, но она, кокетливо отмахнувшись, заметила, что совсем не пьёт. Я же плеснул себе немного – вдруг смогу снова уловить в её взгляде тот странный отблеск?

Мы стояли у окна, глядя в сторону маяка, чей силуэт едва виднелся за кромкой леса. Будто там, среди деревьев и тумана, мы искали что-то. Каждый свое. Молчание затянулось, и я, устав от него, обвил рукой её талию – хрупкую, как стебель. Почувствовал, как она вздрогнула, еле заметно напрягшись под моей ладонью.

ЕВА. 1964 год.

Маяк.

Она прижала дневник к груди – туда, где сердце грохотало, будто молот, требуя отыскать комнату, из которой был виден маяк.

Выйдя из библиотеки, Ева стала распахивать каждую дверь, что поддавалась, заглядывая в окна. Комнаты встречали её покорно – будто дом не просто впускал, а звал. Покои, гостевые спальни, даже старая кладовка – ничто не укрывалось от неё.

Пока, наконец, не обнаружилась та самая – с окном, устремлённым на крышу маяка. Прямо напротив неё – другая, запертая.Она не открылась, несмотря на настойчивость Евы. Девушка прислонилась щекой к влажному дереву. Слушала. Комната дышала. Тихо, размеренно, как спящий человек. Казалось, кто-то с той стороны тоже стоял, прислонившись. И ждал.

Через несколько минут Ева стояла у окна в гостевой спальне, ощущая, как дневник жжет кончики ее пальцев. Оглянув комнату, словно ища того, у кого можно попросить разрешения, она села на кровать, и та отозвалась скрипом проржавевших пружин.

ДНЕВНИК РАФАЭЛЯ. 16 сентября, 1862 года.

Она не отстранилась. Замерла, будто слушая себя изнутри. Я склонился ближе, позволяя ладони лечь на её талию, и она мягко подалась ко мне, не прерывая молчания.

– Рафаэль… – выдохнула она, и в этом шорохе было что-то бессознательное, как дрожь под кожей.

Я наклонился к её губам. Она подняла глаза, в которых ещё не было желания, но уже не было отказа. Я коснулся её рта – осторожно, будто впервые. Она ответила сразу – неуверенно, но без сопротивления. Приняла этот поцелуй, как будто ждала его. Её рука скользнула мне на плечо, а потом – выше, к шее. Пальцы дрожали.

Я обвёл кончиком пальца её ключицу, наклонился к ней, вдыхая её запах – он сбивал с мысли. Эмма позволила мне уложить её на кровать, без слов, не спеша. Я снял с неё туфли и потянулся к пуговице на спинке платья. Она не мешала, не торопила.

Ткань легко сползла с плеч. Податливо, беззвучно. Я провел ладонью по обнаженной коже, припадая к ней губами, оставляя раскаленные следы поцелуев. Из ее рта вырвался сдавленный стон, и я почувствовал резкий прилив возбуждения. Я все следил за ее глазами, ища взгляд той самой, что скрывалась внутри. Она не появлялась, но я быстро растворился в своих греховных мыслях и вновь припал губами к грудям Эммы, спускаясь как можно ниже. А можно было до самого конца – об этом говорило громкое дыхание моей гостьи и пальцы, сжимающие мои волосы.