Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)

© Максим Викторович Куделя, 2016

ISBN 978-5-4483-3702-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В 1926 году город жил разными событиями: после переездов открылись центральная губернская и университетская библиотеки, отмечались 75-летний юбилей Восточно-Сибирского отдела (бывшего Императорского) Русского географического общества, юбилеи трудовой деятельности докторов и профессоров, открылись две автобусные линии, водопровод в Свердловском предместье, розничная торговля с 1 апреля перешла на метрическую систему, прошла премьера фильма «Броненосец Потемкин», в город и через него следовали иностранные делегации и научные экспедиции. Лето «прошло в сплошном ремонте. На главной улице заново побелились здания. Подремонтировались школы. Университетский „белый дом“ залечил свои раны гражданской войны… На всем протяжении ул. Карла Маркса, по левой ее стороне, стрелой вытянулись совершенно новенькие асфальтовые тротуары. Весело выглядят и кинотеатры губОНО – „Гигант“ и „Художественный“. Они тоже принарядились, и окрасились. Кино-театр губпрофсовета „Новый“ – не узнать: за летний перерыв его длинный, неуютный зал разукрасился рисунками в древне-египетском стиле»1.

Фон повседневности также составляли постоянные производственные, профсоюзные и партийные собрания, совещания и съезды, на которых разъяснялись решения XIV съезда ВКП (б) («Съезда индустриализации»), осуждались происки троцкистко-зиновьевского блока, выражалась безоговорочная поддержка борьбе с хулиганством, бюрократизмом и нарушениями бюджетной дисциплины. А еще в 1926 году с первого снижения государственных цен и налоговой реформы начал заканчиваться НЭП.

Для Иркутска 1926 год ознаменовался окончательной потерей его особого «столичного» статуса. Иркутская губерния, вошедшая в состав образованного 25 мая 1925 года Сибирского края в отличие от других территорий «с сохранением существующего ныне административного деления», наконец-то должна была прекратить свое существование. В этой связи в город зачастили разного ранга представители Сибкрайкома2, поскольку процесс перекройки, конечно вызывал массу вопросов и проблем и занял почти полгода – с момента принятия ВЦИКом принципиального решения о районировании в апреле до проведения окружных съездов советов и выборов их органов управления в конце сентября. Видимо, именно в целях эффективного проведения административной реформы и были произведены кадровые перестановки в руководстве губернии.

Еще 28 февраля председатель Иркутского губисполкома П. И. Шиханов, личность явно не среднего масштаба3 (его именем в Иркутске даже был назван стадион) был отозван в Новосибирск на должность заместителя председателя Сибкрайкома. Временно исполняющим обязанности предГИКа, как тогда сокращали название должности, был назначен Евгений Владиславович Лосевич – партиец с достаточно большим (с 1904) дореволюционным стажем, участник декабрьских боев 1917-го, комиссар по польским делам ЦИК Советов Сибири в 1918 и заведующий Томским губернским финансовым отделом в 1920—22.

Постоянно находясь с 1922 года в Иркутске, он фактически был вторым, но не публичным, лицом советской власти в губернии и городе. Заведующий (до 1925) губернским отделом коммунального (местного) хозяйства, в тот период бывшим и городским; исполняющий обязанности председателя губисполкома на время его отсутствия; председатель иркутского горсовета V созыва в 1925 году (до 20.02.1926) – все эти должности рисуют нам образ хозяйственника.

Важной задачей стоявшей перед руководством губернии весной-летом 1926 года была административная реформа. И, возможно, действительно, визит председателя Сибкрайкома Эйхе и руководителя СибРКИ Банковича в конце мая дал им основания усомниться в пригодности или готовности руководства Иркутской губернии к ее выполнению. Новосибирский «десант» появился в городе уже в следующем месяце4.

25 июня 1926 года ВЦИК РСФСР издает декрет «О разделении Иркутской губернии на округа и районы», а уже на следующий день, 26 июня, на IV пленуме губкома ВКП (б) было сообщено об отзыве Лосевича на должность зам. управляющего Сибирской конторы Госбанка и об утверждении в должности председателя губисполкома Александра Георгиевича Ремейко (Тихомирова) – бывшего председателем Новосибирского окружкома. Примерно в то же время (август) ответственный секретарь Иркутского губкома ВКП (б) А. В. Гриневич, был заменен на Николая Николаевича Зимина – также присланного из Новосибирска5.

Процесс административной реформы включал в себя и раздел губернского имущества. Были сформированы краевая, губернская и окружные комиссии по районированию, которые «к первому августу… должны окончательно разработать планы ликвидации существующих и сформирования новых учреждений. К 15-му августу должны уже быть ликвидированы: Иркутский, Зиминский и Верхоленский уики, а к 1 сентября все остальные уики губернии…»6. А ликвидация учреждений, естественно, подразумевала ревизии.

29 июля на «Острове любви» (сейчас Комсомольский), после запроса о подаче отчетности, застрелился заведующий подотделом бездействующих предприятий Отдела местного хозяйства губисполкома Георгий Спиридонович Креминский7. В течение августа месяца дело с проверками двигалось вяло, но когда в начале сентября ревизия телефонного треста выявила в нем крупную растрату и 16 сентября8 был арестован вызванный из командировки в Даурию его заведующий – Н. А. Кузиков, сразу начавший давать показания – процесс пошел быстро.

Дополнительный стимул ему несомненно придал приезд 22—26 сентября на I Окружную партконференцию председателя Сибкрайисполкома Эйхе с председателем СибкрайРКИ и зампредом СибКК ВКП (б) Банковичем. 24 сентября были арестованы заведующий ОМХ Киселев, председатель Лестреста Фельдгун и бухгалтер ОМХ Богданов9, а к 28 сентября доставлен под усиленным конвоем из Новосибирска Лосевич. 27 сентября для наблюдения за ведением дела прибыл заместитель краевого прокурора А. М. Пачколин, а чуть позже два следователя по особо важным делам – Сивоха и Чистяков. «Дело Лосевича и др.» явственно приобрело краевой масштаб. К 6 октября были арестованы практически все участники будущего процесса (причем некоторых фигурантов этапировали из Москвы и Самары), и уже к 11 ноября было готово обвинительное заключение10. С 22 по 30 октября в работе следствия даже принимал участие специально приехавший краевой прокурор Алимов.

Резонанс дела в городе был оглушительный, хотя во многом он, конечно же, был создан самими властями и прессой.

Параллельно следствию на совещаниях городского партактива, заседаниях окружной контрольной комиссии и кустовых собраниях производственных партячеек с участием беспартийного актива с подачи руководства округа обсуждается «дело Лосевича», как пример честности и открытости партии, готовой «вскрыть гнойник на теле рабоче-крестьянской страны» и не боящейся идти в этой операции до конца. Организуются даже выездные (в Большой Разводной11) собрания с разъяснениями позиции окружкома ВКП (б).

Разъяснительная работа, направленная на искоренение «бюрократических навков, которые заедают наш аппарат»12, проводилась настолько массированно, что 6 октября на совещании городского партактива секретарь окружкома ВКП (б) Зимин, выступая с докладом, констатировал, что на протяжении двух недель парторганизация находится в параличе и обсуждает только эту тему13. Более того, уже после окончания процесса – в марте 1927 года на 2-й окружной партконференции отмечалось, что «директивы, данные контрольной комиссии первой окружной конференцией, выполнены слабо. Аппарат комиссии долгое время был занят делом Лосевича. Поэтому целый ряд заданий и работ оказались выполненными наполовину или совсем невыполненными»14. И это было прямым следствием дальнейшего развития событий, вовсе не способствовавшего успокоению: 7 октября в краевом органе печати – газете «Советская Сибирь» – и «Власти труда» публикуется постановление бюро Сибирского крайкома ВКП (б) от 3 октября 1926 г. «О работе иркутской организации в связи с делом Лосевича и других», в котором «Сибкрайком предлагает не ограничиться достигнутым раскрытием преступников, которых ждет жесточайшая кара, но и добиться выявления характера и обстановки буржуазно-нэмпановского окружения, разлагавшего хозяйственный аппарат и принять необходимые меры к решительному оздоровлению загнивших частей советского аппарата»15, а уже 7 октября становится известно о создании комиссии по чистке ОМХа и подведомственных ему учреждений16. Начинается сбор автобиографий, публикуется обращение к населению города предоставлять в комиссию по чистке заявления о нарушениях в работе советских учреждений17.

В том же русле нужно рассматривать выступление председателя горсовета А. И. Бесеневича на расширенном пленуме горсовета 12 (или 13) октября с просьбой освободить его от должности: «Свою просьбу т. Бесеневич мотивировал так: преступления Лосевича, Киселева и других были совершены в учреждениях, находящихся под непосредственным контролем горсовета. Считая себя морально ответственным за эти преступления, тов. Бесеневич не находит возможным, до окончания следствия, оставаться на ответственной работе»18. Председателем горсовета избирают Ремейко, который теперь совмещает эту должность с должностью председателя окружного исполкома. Для Бесеневича, правда, это было только началом – заседание партколлегии Иркутской Окружной Контрольной Комиссии ВКП (б) от 9 ноября исключило его из партии вместе с еще пятью ответственными работниками (секретарем партячейки ОМХ, зав. столярной мастерской ОМХ, зав. подотделом управления недвижимым имуществом ОМХа и председателем профсоюза связистов)19. Правда, большую роль тут, наверное, сыграло то, что Бесеневич был заместителем Лосевича на посту председателя горсовета в 1925 году.

Примерно в это же время, и возможно по тем же соображениям, был освобожден от должности начальник губернского административного отдела и губернской милиции М. П. Мельников – также весьма заметный член команды иркутских управленцев в 1923—1926 гг.20

Сама чистка началась 18 октября и в течение двух недель «проверила состав сотрудников горкомхоза, ОМХ’а, Стройтреста, телеф. станции и конторы Сиблестреста (с конторами Ангарского и Иркутского заводов и иркутский лесозаготовительный участок). В обшей сложности через комиссию прошло 292 сотрудника. Из них постановлено уволить 76 человек, что составляет 26 проц. Если же к ним прибавить арестованных, которых комиссия постановила считать также уволенными, то процент уволенных по постановлению комиссии выразится в 30,8 проц.»21 Основную массу уволенных составляли так называемые «бывшие» люди. Подводя итог кампании, председатель комиссии Ремейко, перечислив наиболее одиозные фигуры (управделами – царский генерал, служивший у Колчака; завхоз – полковник; консультант – помощник прокурора при царе и Колчаке; зав. подотделом – чиновник особых поручений при губернаторе, редактор «Губернских Ведомостей»; инженер – прапорщик, служил при Колчаке; секретарь подотдела – генеральская дочка) подвел черту: «Спрашивается, может ли быть названо действительно советским, действительно рабоче-крестьянским учреждение с подобным вонючим букетом на ответственных должностях? Ведь тут прямо просится, вместо советской, другая вывеска: ну, скажем, колчаковская… классовая пролетарская власть не может терпеть во главе своих учреждений подобный царско-колчаковский сброд, притом в такой лошадиной дозе!»22. При этом комиссии неоднократно приходилось успокаивать общественность заявлениями о том, что это вовсе не чистка «специалистов».

Немалую лепту в «разогрев» общественной атмосферы внесла пресса. Начиная с конца сентября во «Власти труда» едва ли не ежедневно публиковались материалы о ходе следствия, о чистке учреждений, интервью с руководством округа, даже фельетоны (в основном за подписями А. Курс и Г. Ангарский). Многие из этих материалов на следующий день (а во время суда иногда в тот же день) перепечатываются в «Советской Сибири». Под тему подверсталась даже премьера спектакля «Брат наркома» в городском театре: «Для Иркутска пьеса приобрела некоторую местную злободневность. Разговоры о чистке, взятках, финальный арест местных работников – все это живо наталкивает мысли зрителя на предстоящий процесс ОМХ, на недавнюю чистку»23. С началом процесса материалы занимают все больше места, иногда им отводятся целые полосы. Появляются портреты обвиняемых, обвинителей и защитников, приводятся их речи. Можно смело сказать, что освещение «горкомхозовской панамы», было беспрецедентным по масштабам.

Конечно, все это формировало резко негативное отношение к обвиняемым и членам их семей24. Было бы удивительно, если бы оно было другим. При обычных зарплатах от 25 до 150 руб. в месяц, десятитысячные траты на «вино и женщин», конечно выглядели запредельными.

И, тем не менее, мы видим, что на порайонных отчетных собраниях горсовета перед избирателями вопрос о «деле Лосевича» обычно даже не поднимался, а иногда его обсуждение возбуждалось просто искусственно25. При этом население, естественно, больше интересовали проблемы благоустройства и квартирный кризис. Более того, на совещании городского партактива 6 октября сообщалось, например, что «рабочие Ленино-Свердловского района трезво смотрят на дело Лосевича и др., что многих рабочих нервирует то, что мы много уделяем внимания этому делу»26. Показателен также вопрос, заданный беспартийными крестьянами – активистами, приглашенными на общее собрание больше-разводнинской ячейки ВКП (б): «Не падет ли растраченная сумма на плечи крестьян?»27.

Судебный процесс, длившийся с 11 декабря по 3 января 1927 г., был открытым и проходил в большом зале Клуба Октябрьской революции (КОР, сейчас это зрительный зал Театра юного зрителя)28. Билеты на процесс распространялись среди населения по профсоюзной линии. Зал был полон, на улице толпились любопытствующие.

Пресса и власти, не стеснявшиеся на протяжении двух месяцев в выражениях при изложении состава преступления и не жалевшие красок для описания царившего в ОМХе разврата, превратили заседания в спектакль: «В глубине сцены – стол суда. По бокам – столы защиты и обвинения. Позади стола защиты – тридцать два стула для подсудимых»29. Однако, к началу процесса уже несколько перегнули палку: «…часть публики, выражающая настроение обывательской стихии, окружает процесс атмосферой нездорового любопытства и размусоливания так называемых пикантных подробностей, норовя снизить большое и волнующее содержание дела до степени малюсенького анекдота, поданного со скабрезной приправой. Короче говоря, общественная и политическая сущность процесса подменяется похабной сущностью некоторых деталей»30.

В течение трех недель тянулись опросы обвиняемых, свидетелей, горячие речи государственных и общественных обвинителей и откровенно бледные выступления защитников. Итог был в общем-то предрешен и известен еще в октябре, несмотря на то, что на суде некоторые обвиняемые и свидетели отказывались от ранее данных показаний, и вообще показания были довольно путанными31.

* * *

«– Деньги, – продолжал артист, – должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.»

Булгаков. «Мастер и Маргарита», Гл. 15

Пересказывать все эпизоды дела иркутского отдела местного хозяйства – задача непосильная, да в общем-то и не нужная. На основе только лишь газетных материалов без привлечения следственных и судебных архивов, результат такого изложения будет не вполне достоверным, поскольку призма советской печати, конечно, давала ту картинку, которую должна была давать. Но и через нее вольно или невольно все-таки проходила неискаженная информация, возможно выглядевшая несущественной, а теперь позволяющая выстраивать интересные интерпретации.

Основными пунктами обвинения, выдвигаемыми против ответственных работников были развал хозяйства, превышение служебных полномочий, собственно растраты, а также дискредитация советской власти, выражавшаяся в пьянках и неформальных связях c частными предпринимателями – нэпманами (нэпачами). Самим частным предпринимателям достались классическое взяточничество, неисполнение обязательств по договору и сводничество, как раз и ставшее источником «атмосферы нездорового любопытства».

Развал хозяйства выражался прежде всего в нецелевом или неэффективном использовании средств. Здесь нужно вспомнить, что в связи с возникшими в стране бюджетными сложностями, 23 февраля 1926 года председателем ВСНХ СССР Ф. Э. Дзержинским был подписан приказ №413 «Об экономии», направленный на снижение себестоимости продукции путем уменьшения непроизводительных расходов государственных предприятий. «Теперь, когда хозяйство уперлось в недостаток средств для вложения в промышленность и сельское хозяйство, каждая копейка, израсходованная зря, является преступлением. Самый суровый режим экономии должен быть осуществлен во что бы то ни стало, сверху до низу, силами всего государства и всей нашей партии»32. Была даже создана комиссия при ВСНХ по борьбе с накладными расходами. И вот на этом фоне «проведение режима экономии по иркутскому отделению Сиблестреста совершенно отсутствует. Штаты служащих продолжают расти. Заводские конторы, имевшие ранее одного счетовода, в настоящее время имеют четырех счетоводов, одного делопроизводителя, одного конторщика и ученицу. Растут штаты счетных работников и в самой конторе отделения. … В целях якобы проведения экономии в управлении был упразднен выезд. В действительности же оказалось, что кучер с лошадью переведен на содержание иркутского спиртоводочного завода.»33

Сюда же относились классические, как для дореволюционного, так и для постсоветского периода, нарушения – закупки услуг и товаров по завышенным ценам и обход конкурсных процедур: «…сделка на проволоку с гр. Сапожниковым была совершена по ценам, вдвое более высоким, нежели у госорганизаций. Покупаются у частников кожаные рукавицы по цене от 1 р. 60 к. до 2 руб. за пару, и то время как в Сибторге они стоили 1 р. 05 к. пара […] Переплачивалось не только против цен госорганов и кооперации, но и против цен, существовавших у частников; так, бабит на иркутском частном рынке стоил 12 р. пуд, лестрест платит 18 р. 50 к. пуд; канат – 16 р. пуд, лестрест платит 18 руб. […] То же самое при сдаче различных работ. Государственные механические мастерские политехникума получают вдвое меньше заказов, нежели частная мастерская „Литейщик“. Часть этих заказов „Литейщик“ передает на изготовление в государственные мастерские, так как у него не было соответствующего оборудования […] Как известно, сделки на сумму свыше 500 руб. подлежат обязательной регистрации на товарной бирже. Для того, чтобы обойти это законоположение, сделка с Сапожниковым на проволоку в сумме 4500 руб. разбивается на 16 отдельных счетов, при чем вся проволока принимается на склад сразу»34. Правда, нужно отметить, что все эти факты не трактовались, как свидетельство «откатов» и «распилов», а были квалифицированы просто как бесхозяйственность. Несмотря на то, что, например, «рабочие деревообделочники знали, что не на свои деньги Борейша (арестованный сейчас зам. управляющего Лесотреста) купил себе дом и завел мотор»35, тот же Борейша, получивший 2 года заключения, вообще был полностью оправдан после рассмотрения кассационной жалобы в Верховном суде.

Более необычным выглядит сюжет с так называемым «экономическим фондом» – наличными суммами, поступавшими от реализации имущества бездействующих предприятий и сдачи в аренду недвижимости, но не учитывавшимися на счетах ОМХа и проходивших помимо смет. Именно он стал источником растрат, но интересно то, что из него же выплачивались надбавки к зарплате и отпускам сотрудникам (бухгалтерам, инженерам), периодически производились расчеты с рабочими и подрядчиками, оплачивались командировочные и т. п. Вот, например, объяснения управляющего Лестреста Фельдгуна: «Мы не могли спецам платить хорошее жалованье, поэтому штат был текучий […] Вот яркий пример: на сользаводе […] за бурением новой скважины, наблюдал квалифицированный инженер. Он получал 120 руб. Эта ставка его не удовлетворяла. Я шесть месяцев кормил его молитвами, но, наконец, он не выдержал и ушел в Черембасс на 250 рублей […] Ясно, что чтобы не растерять инженеров, чтобы удержать спецов, необходимы дополнительные вознаграждения. Выбрасывала нас за рамки сметы оплата временных сотрудников. […] Был целый ряд фактов, как, например, освобождение торговых помещений, которые требовали охраны. Губфин же давал твердую смету и говорил: – Хоть умри, но уложись! Уложиться было нельзя и это толкало на создание «внебюджетных сумм»36.

Впрочем, развал хозяйства на суде выглядел наиболее бледно. По сути «развалился» только залезший в долги и нахватавший неисполнимых подрядов за пределами губернии Стройтрест – предтеча областного и городского Управлений капитального строительства. Его банкротство с последующей ликвидацией было слабо связано с основной линией обвинения, что и выразилось в приговоре его управляющему: И. Е. Голубцов получил всего лишь 2 года условно, а уже через месяц вообще был полностью оправдан Верховным судом по кассации.

Более доказательными, конечно, были факты использования служебного положения, растрат и пьянства. Обвиняемые их, в общем-то и не отрицали. В то же время некоторые нюансы были и тут. Например, обвинения во взяточничестве.

В деле имелось два однотипных эпизода – сдача в аренду в обход конкурсных процедур и по заниженным расценкам городских бань37 и помещения под шляпную мастерскую38. При этом взяток в том виде, как мы сейчас привыкли их себе представлять не было. Были лишь те самые пьянки и кутежи, причем оплачивавшиеся в том числе и самими «мздоимцами». Тем не менее, суд посчитал, что по вопросу о сдаче в аренду помещения шляпной мастерской была создана такая обстановка, при которой ее арендатор была «поставлена в условия приглашения, приема, угощения, приглашая для этой цели к себе женщин, для удовлетворения желания Киселева, Фельдгуна и др. сотрудников ОМХ’а»39. Также и попытка (лишь попытка!) арендатора бани «обходным путем […] добиться от заведывающего ОМХ’а Лосевича согласия на заключение с ним договора на аренду бани»40 была квалифицирована как взятка.

Основным источником растрат для большинства фигурантов дела служил тот самый «экономический фонд», которого как бы и не было, что осложняло (а может быть наоборот, «облегчало») следствию и обвинению оценку масштабов «хищений».

Наконец, самыми очевидными в плане растрат были действия заведующего телефонным трестом Н. А. Кузикова. Вот, например, последовательность его комбинаций с векселями только за 1926 год:

«…17 февраля текущего года Кузиков закладывает цемент за 3.200 р. в Промбанке и из полученной ссуды покрывает позаимствованные с текущего счета 3.081 р., оставив разницу в 109 р. […] Ссуда была дана только на полтора месяца и 30 марта цемент нужно было выкупить. Чтобы покрыть ссуду под цемент, Кузиков 30 марта берет авансом 5.000 руб. якобы на выкуп грузов и из этой суммы рассчитывается с Промбанком. Остающиеся 1.800 руб. прокучиваются, пропиваются в иркутских притонах […] Но наступил момент, когда потребовали отчет в полученном пятимесячном авансе. Кузиков обращается за содействием к Юдкину, заместителю Фельдгуна по иркутской конторе Лестреста. Юдкин выдает Кузикову дружественный вексель на 5000 руб. сроком до 28 июня. Этот вексель учитывается в Промбанке и полученными деньгами покрывается аванс. Чтобы выкупить вексель иркутской конторы Лестреста, Кузиков получает два дружественных векселя от Голубцова […]. Один, в 5000 руб. он учел в Промбанке, другой в 3.000 р. – в Дальбанке и выкупил вексель Лестреста. […] 5 июля он опять берет авансом 5.000 руб. и выкупает вексель Стройтреста. Окончательно запутавшись в денежных делах, Кузиков все-таки не сдается. Он обращается в Стройтрест к своим приятелям Киселеву и Голубцову и те предлагают ему занять должность уполномоченного по постройке Стройтреста в Даурии. […]. Перед поездкой Кузиков берет под отчет 3.120 руб. и 28 августа он выкупает второй вексель Стройтреста в 3.000 руб.»41.