День подорожника. Стихи и проза

И лишь один ангел

Барахолка

Пастух

Огни

Взлетай!

На самом дне нашего двора

Завелась вчера оранжевая дыра.

Приблудилась сама или кто-то её принёс

Или проросла внезапно земная ось.

Прикатили из администрации,

Переглянулись, покрутили у висков пальцами,

Покосились на местных котов темнотою глаз,

Спросили с досадой, отчего вот вечно у нас вместо окон какой-то иконостас.

Мол, как ни заедешь сюда,

Так сплошь – мистическая чехарда.

То свалится из рая плод Древа познанья добра и зла,

То жар-птица яйцо снесла,

То упадёт перелётное НЛО, отставшее от своих стай,

А внутри – пришелец, у которого заклинило кнопку «Взлетай!».

А теперь и вовсе развели тут параллельномировые порталы!..

Но тут дыра и пропала.

И все, покачав головами, толкаясь, разошлись от греха.

И только я простоял от первой совы до третьего петуха.

А утром ты прошептала: О том, что было, уже не вспомнит никто.

Но ты ж видишь – проклюнулся зелёный росток.

Будем строить отсюда потайной лаз.

Если мы не сойдём с ума, никто не сделает это за нас.

И тропа не ранит

Наша машина времени уже на всех якорях.

Мир застыл без движения, пора закрывать окно.

Двери пока что настежь, но есть ли смысл в бесконечных дверях?

Мы росли тысячу лет, время – пойти на дно.

А те, кто уходит дальше… дай вам, Господи, сил…

Стоит ли медлить, если вдали кто-то ждёт?

Оставьте нам тени мечей, кровь топоров и вил.

аши следы – это звёзды, они прожигают лёд.

Но смотри-ка…

Как ещё много цветов голубики

Вдоль наших путей.

А кто-то, свесившись с неба (он словно бы с нами знаком),

Кричит нам: «Эй,

На кой дьявол идти на дно? Полетаем на аэроплане!»

И мы идём босиком.

Теперь у нас есть право идти босиком.

И тропа не ранит.

Мимо сияющих башен

Выходим из дома,

города, планеты,

системы,

бежим из себя, из комы,

из режима инкогнито.

Сбрасывая обветшалое вето,

встаём вровень с теми,

кто давно уже вышел из самой последней комнаты.

И стучим-стучим-стучим в бездонную чугунную тишь.

А из глубины – утомлённо: «Простите, в ближайшем раю нет мест.

Всё расписано вперёд на 1000 световых лет.

Осталась бронь для тех, кто не прочь потаскать крест».

Я наклоняюсь к тебе: «А если?..» Но ты говоришь:

Нет.

И я, расхаживая взад-вперёд,

зарастаю листвой-бородой

до райских ворот.

Но здесь ты подпрыгиваешь от восторга: «А я разгадала!!! Мы должны стать водой!

Вода никогда не умрёт».

И мы струимся. Течём мимо двух сияющих башен —

Никогда и Всегда.

Кто-то оттуда целит нам в спину.

Но это неважно.

Радость моя, поверь, это неважно.

Теперь мы – вода.

Где начинается даль

Я покажу тебе, где начинается даль.

Вот она веет – за нашим порогом.

Прежде её кто-либо видел едва ль.

Это – тропинка Бога.

А это, ты слышишь? – это плещется тишь,

Румянит просторы.

Тернистая даль и тенистая тишь – это точки опоры,

Без них не взлетишь.

Можно смотреть, как пурпур плавится в сини,

Можно петь псалмы и гимны на тополином,

Можно читать следы гусениц на вьюнке.

Но мы просто идём в дали и тиши – рука в руке.

Если тебе хорошо…

Нет, так не бывает, но если вдруг хорошо —

Ты пьян, умер, сошёл с ума или спишь,

Ты – сомнамбула, на твоей голове мешок,

А ты идёшь прямо к небу тропою крыш.

Но думаешь всё же: а может… да, может быть, ты влюблён?

И продолжаешь цепляться за это, уже понимая, что мёртв и пьян, и всё это сон.

И ищешь дверь, чтоб выпасть куда-нибудь из себя.

И пытаешься разбить лоб, но стена избегает лба.

И, словно Садко, выпускаешь на волю свору оскаленных злобных му-му,

Они рвут окружающий мир клыками, не разделяя на свет и тьму.

А ты целишь в небо из своей истлевшей тщеты,

У тебя остаётся лишь одно колесо, чтоб доехать до ближайшей беды.

И здесь снегири становятся гуще снегов.

Значит, сейчас выйдет из леса кто-нибудь из бесов или богов,

Но выходят ангелы и Господь,

И Он говорит: Вот тебе в одну руку закат, в другую – восход.

А ты восклицаешь: Давай! Но всё это – чушь и пустяк!

Он улыбается: Ладно, пусть будет так.

А ты Ему снова – громко: Знаешь, а мне плевать, что жизнь коротка!..

Он смеётся. И снимает тебя с поводка.

Накануне

Государство вчера

Загрузило себя на корабль.

Взяло 33 топора,

Ворох сабель.

Словом, всё оружие и зверя 666-е число.

И унесло. Вознеслось куда-то в иные сферы.

Начинаем отсчёт новой эры.

Право слово, не знаю… иной раз оно бывало, в общем-то, славным.

Даже немного жаль.

А вот теперь, и оно, и другие страны

Умчали вдаль.

Мы подметаем осколки,

Смотрим, как по небу течёт клубничное масло июня.

Ты шепчешь: Давай полюбуется… Это всё ненадолго.

Стоим обнявшись. Ты права: это всё накануне.

И пойду раздавать по миру

Как домой прихожу,

Так – на чердак.

Там у меня инструментарий, верстак.

Повожу пальцем по чертежу,

Да за работу.

Сотворяю время.

Детям нравится, говорят, может, даже войдёт в моду.

Да, для тех, кто не в теме,

Оговорюсь: время в природе

Добывает в самой сердцевине небес спецотряд ангелов-рудокопов.

Да только как мне в те вершины дотопать?

Вот и ваяю.

А задачка, я вам доложу, непростая,

Поскольку время плавниками похоже на русалью стаю,

А крыла, будто у затаившегося светозавра.

Словом, это – марево из вечнотекущего обоюдозавтра.

Нет, право, я бы не брался, но натуральное время – тот ещё плут и мошенник.

Иной раз думаешь: ага, попалось! А это лишь одно из тысячи его отражений.

В общем, веры ему – ни на грош!

Шепнёт, бывало: Гляди, всё впереди! Иди!

И ты, простофиля, веришь, идёшь,

А тропка из пустоты.

И все эти пустоты – одна суета.

Ты, конечно, туда-сюда…

А нет ни черта.

М-да…

И это я ещё промолчу о семи кругах циферблата!..

Эх, ладно…

Вот и сижу —

Лужу, паяю, стучу, вяжу.

Весь в клею, меду, мазуте, зефире и солидоле,

В смоле, акварели, в дёгте, занозах, мозолях.

Монтирую,

Прилаживаю новый чик-чирикаюший тик-так.

Как смастерю, положу в рюкзак.

И пойду раздавать по миру.

Письмо

Как поэма по строке

У тебя на сердце мантры,

Колдовские олеандры,

Золотые саламандры,

И весь мир в твоей горсти.

У меня ж под носом клякса,

А в кармане нет ни бакса,

И, конечно же, до загса

Мне тебя не довести.

Ну и что, что вакса-сажа,

Но зато берет с плюмажем,

А ещё бывают, скажем,

Ветры вольные в ушах.

И иду я по привычке

Раздавать лисичкам спички,

Пусть кричат: Сарынь на кичку!

И про счастье в шалашах.

Мы с тобою так несхожи,

Но нужна ты мне до дрожи.

Да и я тебе – как ножик,

Что у месяца в руке.

И твердить я не устану,

Что друг другу мы желанны.

И пойдём мы по туманам,

Как поэма по строке.

О полупустом и полуполном

Твой стакан наполовину полон, а мой, и вовсе, наполовину пуст…

Соединим? Да и пойдём не размыкая уст…

Нет, я, конечно, тот ещё хлюст,

Впрочем, и ты, мягко говоря, не подарок.

Но отчего б не попробовать – как Карл и Клара?

Только наоборот.

Я тебе – кораллы и жемчуга,

Ты мне – кларнет и, скажем, фагот?..

Да и пойдём через поля и луга.

Да-да, не размыкая уста…

А, у тебя ещё был кот.

Вот же он, вот.

Как без кота?..

По скалам

Мы с тобою шли по скалам.

От канатки. Вниз. Пешком.

А планета нас толкала,

Улетала, ускользала —

Не удержишь башмаком.

Её – планете – нет и дела

До каких-то нас с тобой —

Ну, подумаешь, два чела

С неистраченной судьбой.

Сгинут, канут безоглядно,

Не оставив и следа…

А у нас на сердце ладно,

Нам бы крылья – да летать!

И спускаясь неуклюже

По щербатостям земли,

Мы держались друг за дружку

Как могли и чем могли.

Зной стрекозий многозвонный,

Небеса мироточат,

Пряный дух искрит по склонам,

Зреют гроздья алычат.

Зверобой и облепиха,

Ежевика и чеснок…

И земля под ними стихла

Робкой ящеркой у ног…

Вьётся тропка, вяжет важно

Кружевные виражи.

Ты прекрасна и отважна,

А планетку мы привяжем,

За верёвочку привяжем.

От двоих не убежит.

Моряк и охотник

Вчера охотник ушёл в холмы,

А моряк – в океан.

А нам выпал путь от тюрьмы до сумы,

Чтоб тьмою набить карман.

И её теперь у нас целый воз,

Да покупателя нет.

А раз никак не повысить спрос,

Скажем, что это – свет.

Но моряк вернулся и охотник пришёл,

Они распознали подлог.

Взяли вина, сели за стол,

А нам велели искать исток.

И мы, разбросав нашу тьму во мглу,

Побрели, кто куда глядел.

И через тысячу лет вернулись к столу,

Износив сотни душ и тел.

А моряк с охотником пили вино

И ели душистый хлеб.

Они улыбнулись: Вот так бы давно,

Истинный свет – слеп.

Его не видно, он словно нимб,

Но им живы океан и холмы.

И охотник ушёл, и моряк за ним…

Теперь вместо них – мы.

Пусть себе бегут

Когда пришёл с работы, то лежи!

И не вставай! Во что бы то ни стало!

Пускай снуют стремглавые ежи!

И в табуны сбираются коалы!

Они тебя не тронут, если тих

И светел ты возляжешь на диване.

Пусть за окном бушует нервный тик,

Взлети навстречу солнечной нирване.

Тогда клыкастые коалы загрустят,

Уйдут во тьму и скроются в пещеры.

Ежи помчат, разбрызгивая яд,

В пустыни Вавилона и Шумера.

Ты отпусти их.

Пусть себе бегут,

Не шли им смс и телеграммы.

Взлелей в душе немеркнущий уют,

Избавься от скучающего хлама.

Зажги над столиком лампадку и пиши

Письмо единственной прекрасной даме.

Каким-то чудом этот день прожит.

Идём вперёд. Господь пребудет с нами!..

Федул-богомаз

Федул-богомаз упал с колокольни,

Но не достиг земли.

Он разглядел волю

Где-то вдали.

Он не вознёсся ввысь,

Он просто пропал из глаз.

Он крикнул: Братцы, я вижу новую жизнь,

Она прямо сейчас.

Всё это случилось в Сысоев день —

Когда нет прока спешить.

Было подходящее время подняться с колен,

Вынуть из сердца ножи.

А это ль не повод пуститься в пляс,

Встав на карниз?

Вот так наш Федул-богомаз

Канул в иную жизнь.

Порою мы видим, как гуси

Везут его по озерцу.

Он машет рукой: Да бросьте вы к чёрту грусти!

Вам они не к лицу!

Куда потянула его судьба?

Да – Бог весть…

Он теперь вечен, как баобаб,

Точнее, как весь баобабный лес.

А воздастся ли нам?

И – по первое ли число?

Чтоб дорога была вольна,

Выбрать посох или весло?

Но моя ненаглядная сшила крылья,

Примерили – в самый раз…

И вот сейчас читаю в мессенджере:

Пора, мой милый!

Нас ждёт Федул-богомаз.

На последний сольдо

Отставной полковник спецотряда «Ключ»

Выходит из храма,

Идёт прямиком в бар.

Он знает: раз уж есть альпеншток – можно гнаться по следу туч.

А идти прямо —

Это особый дар.

У стойки его ждёт звёздноокая Мэл —

Танцовщица на столах.

Когда она в чьи-то объятья роняет одно из своих тел,

Он не видит себя в зеркалах.

Но полковник – тёртый карась,

Любая тоска ему по плечо.

Он с детства помнит, что «никто, кроме nice»,

Как шутил когда-то говорящий сверчок.

И полковник говорит себе «ОК»,

Выходит из бара,

Идёт прямиком в храм.

Отец Чарльз не пускает его на порог.

Падре забыл, что на каждого, кто заслужил кару,

Есть тот, кто скажет «Воздам!».

И полковник говорит себе «так…».

Берёт все деньги плюс последний сольдо и последний пятак.

Покупает белоснежный фрак,

А для Мэл – расписное сари.

Он отбрасывает себя, как ящерка – хвост,

Он наконец-то держит себя в полный рост.

Потому что на корабле, отплывающем завтра,

Они вместе уйдут в те края, куда даже Макарий

Не гонял минотавров.

Ответить за первый ком

Ковчег со святыми вознёсся ввысь,

И мы остались одни.

Помели по сусекам, поскребли у кулис,

Но и там истлели огни.

Мы не знали, как строить дом,

Не умели возжечь костёр.

Но кто-то же должен ответить за первый ком,

И я вспомнил тех, кто возьмётся на спор —

Одинокого мотоциклиста, что мчался сквозь поле – так нож проникает в плоть,

И Того, Кто Всеми Забыт, он как раз отталкивал от сердца Господа плот.

Ещё была та,

Что, выходя из башни, ходила по небесному дну.

Она давно бы спустилась, но высота

Позволяла ей лелеять свою вину.

А тут как раз подоспела пора

Выбрать святых из нас,

Мы, воспользовавшись моментом, плюнули на постройку домов из костра

И пустились в пляс.

Здесь кто-то крикнул: Я буду вашим лордом!

Салютуйте мне «Аве!», когда держите строй!

Мы едва не… Но дева из башни, выплюнув папиросу, прорычала: «Иди ты к чёрту,

Тоже мне, сыскался герой!..».

Мотоциклист и Всеми Забытый

Раскладывали семинотный пасьянс,

Бурча: «Чтоб пройти лабиринты,

У нас есть только посмертный шанс».

И настало безвременье —

Ни сердцам, ни уму.

Ондатры и лемминги

Гудят в дуду – крысоловы, зажав уши, бегут во тьму.

Чужедальние земли запираются на засов,

Но мы видим: там тоже дырой дыра.

Одни из нас говорят: пора изобретать колесо.

Но я думаю начать с топора.

Не считая Му-му

Милый дедушка, Константин Макарыч,

Приезжай поскорей.

Здесь 33 янычара,

Превращаются в богатырей.

Захвати мой плазменный карабин

И три обоймы к нему.

И я выйду с янычарами один на один.

Не считая Му-му.

Приезжай скорее, не медли.

Надеюсь, бронепоезд наш на ходу.

Тут такие прекрасные леди,

И каждой нужно с неба сорвать звезду.

Пора расставить точки над ян и инь,

Развеять эту чёртову тьму.

И я выйду в открытую ночь один.

Не считая Му-му.

Словом, тут столько дел —

Не успеть за судьбу.

Захвати для Хомы Брута мел —

Он хочет начертать крест у Вия на лбу.

Кстати, наконец дошли письма с планеты Плюк —

Там привет тебе и княжне от Разина.

Остаюсь, твой любящий внук

Иван, сын Герасима.

На сухих ветвях ноября

Сидя верхом на воздушном змее,

опускаю перископ вниз.

На земле не осталось лазеек,

в которых можно спастись.

А вверху проплываешь ты —

невидимая! – прозрачная, как рыба-сальпа.

Что ж, каждый из нас – только полбеды;

взмываю. И мы одни.

Под нами, небось, какая-то Тегусигальпа,

а может, это огни

потаённого святого града.

Но ты шепчешь: Нет, мы направляемся в Вешний Волох.

И пишешь на ветре губной помадой,

что путь наш будет счастлив и долог.

И вдруг я чувствую, как чертовски не хватает весны,

понимаю, что если мы снились Господу, то сейчас у него кончаются сны,

что мы сбились с пути и толка,

и всё зазря,

и вот-вот

нас всех скопом сожрёт

какой-нибудь Вавилон, или Аркаим, или Земля Нод…

Но здесь ты улыбаешься и вырезаешь заколкой

на сухих ветвях ноября:

«Весна приходит только к тому, кто ждёт».

Эн

У Эн алые губы,

А крылья – как у стрекоз.

У неё в руках ледорубы,

Чтоб на вершине горы станцевать рок-н-роз.

Её компас нацелен на счастье,

Но она готова к смене путей,

У неё на запястье

Фенечка от чужих затей.

Она вплела в волосы

Лиловую ленту,

Потому что жизнь не разрезать на полосы,

Не взять в аренду.

И утром мы с Эн

Входим в вагон.

Машинист кричит: Эй, мы едем в край перемен!

Кондуктор трезвонит: Дин-дон!..

Поезд мчит, разрезая лёд,

Туда, где для нас растут острова.

Эн читает меня, я читаю её

За строфой строфа.

Время летит стремглав.

Мы молчим. Колёса стучат…

К чему все слова, если оба мы знаем, что изысканный бродит жираф

У озера Чад.

По приборам

На юге сейчас тепло: барышни в солнечных платьях, море плещет волной,

А тут бродит кашляющий ноябрь – сгорбленный и больной.

Всё стылое, снежное… Я сижу и гляжу в окно.

За мглою – свет, за далью – темно.

Наш троллейбус идёт и идёт.

Сидящий рядом крестится по диагонали, причитает: Нами правит не Бог, а бот.

Кондуктор хлопает его по плечу: Отставить скулёж! Кто, если не мы?!

А «сохатый» пыхтит и ползёт по льдам, правда, куда – не пойми.

Впереди врата-порталы, и мир иной, и края земли.

Сидящий рядом взвизгивает: Не знаю, как вы, я предпочитаю свалить!

За окном – ветви и радуги, всё зарастает белым быльём.

Кондуктор протягивает мне потёртую фляжку: Держи, нынче не мы за рулём.

Троллейбус уже взбирается каменистой горной тропой.

Кондуктор шепчет: Идём по приборам, наш водитель, словно Гомер, слепой,

Но ему ведомы эти края ещё с мезозойских эпох.

Да, он не Бог, но тоже чертовски неплох.

Ему открыт единственный верный путь, домчим до юга за полчаса.

И троллейбус взлетает над сгорбленным ноябрём, расправляя звёздные паруса.

Час на маршрутке

Каперна нас встретила листопадом, дождём и снегом.

От Лисса тут всего час на маршрутке.

Мы решили остаться с ночлегом —

на сутки.

Сняли номер, портье

вызвал такси,

мол, зачем идти по дождю?

Извинившись, добавил, что в «перевозках» сейчас работают в основном те,

кто говорит на фарси

или на пушту.

Улицы кипели толпой, не выпускающей телефоны из рук.

Водитель о чём-то болтал, мешая смех и слова.

Кафе, магазины… И вдруг

на одной из стен – алое сердце и – размашисто: «Я люблю тебя, капитан Дюк!»,

а чуть ниже: «Фрези – жива!».

Ты чуть дрожала. Я прошептал: «Держись».

Мы вышли. Тучи затеяли какой-то спор о грозе.

Дальше тропа убегала вниз.

Ты указала рукой: «Дом-музей».

– Я – Меннерс, – заговорил смотритель. – Да-да, я правнук. Вижу, что мы с вами люди иного сорта…

чем… – он хмыкнул, – А этот скотина—Грин всё переврал про моего старика!..

Я обернулся. Сказать по чести, захотелось дать ему в морду,

но ты держала меня за рукав.

– Это всё муляжи, —

продолжил, между тем, Меннерс, – настоящее давно ушло с молотка.

А что поделаешь? Жизнь!

Она в провинциях нелегка…

Кстати, вот восковая фигура пресловутой Ассоль, той самой.

Можете сделать селфи – всего три евро.

Тут иногда снимают рекламу, а раньше мельтешила всякая детвора

и придурковатые пенсионеры.

Я увидел, как ты начала хватать воздух ртом.

Бросила на меня взгляд: «Ничего, всё норм…».

Я скрипнул зубами, выдавил из себя: «Пожалуй, пойдём,

пора».

Потом…

Потом мы долго стояли, обнявшись, под старым зонтом,

молчали,

слушали плеск волн, крики чаек.

– Ну пойми… я просто хотела увидеть свой дом, —

словно оправдываясь, проговорила ты, —

Ведь уже сто лет… больше ста…

Вот и вздумала тебя достать.

Прости, вела себя будто… какой-то тролль…

И, знаешь, зря ты ему не врезал!

Я улыбнулся: «Здравствуй, Ассоль.

Вот теперь я вижу, что ты – Ассоль!».