В доме Ингвара Хансена стало темнеть, хотя было не больше четырех часов пополудни. Вошла служанка с ведром воды; голова у нее была повязана шерстяным платком.
Хусман[1], кончив работу на гумне и стоя в дверях, стряхнул с рукавов мякину, потом надел пальто и пошел наискосок через двор к дому.
– Мог бы и помочь мне наносить воды, Мортен, – глянув из-под платка, сказала служанка.
– Ясное дело, мог бы, – ответил Мортен, улыбнувшись, словно шутке. Он поднялся на галерейку, со стуком скинул деревянные башмаки и взялся за щеколду двери, ведущей в горницу.
Там было тепло, как в бане, и стоял запах благополучия; там годами ели хорошую, обильную пищу. Хозяйка месила тесто для эблескиве[2].
– Мортен пришел, – бросила она в открытую дверь спальни.
Оттуда вышел Ингвар Хансен в рубашке с короткими рукавами и в больших, плетенных из тростника башмаках.
– Тебе надо что-нибудь, Мортен? – спросил он и сел, зевая, в конце стола.
– Так что с работой я на сегодня управился… сметал столько стогов сена, сколько велено… А вообще-то я думал…
Ингвар Хансен курил трубку и ждал.
Мортен хотел попросить то, что ему причиталось…
– Я ведь плачу тебе раз в неделю, – сказал Ингвар Хансен.
– Ну да, вы так и делали, ваша правда. Так вот…
– Но ты можешь получить все, что тебе причитается, все свое жалованье. За четыре дня, – сказал Ингвар. – Бери, коли надо.
Ингвар вошел в спальню и забренчал ключами.
– Да, потому как я надумал отправиться в город, – громко вздохнув, с облегчением произнес Мортен, – за лекарствами в аптеку.
Ингвар вернулся в горницу и начал отсчитывать деньги на столе.
– Пожалуйста, – сказал он. – Не хватает всего одного эре, но у меня монетка только в два эре, можешь разменять ее?
Мортен этого сделать не мог, он лишь молча считал деньги.
– Так не можешь разменять монетку? Получил бы тогда свое эре.
Мортен замялся:
– Ладно уж, обойдусь.
– Не могу же я недодать тебе эре, – торопливо сказал Ингвар и пододвинул хусману монетку. – За тобой остается должок, одно эре.