Машенька. Циклотимический роман-онлайн о любви

Глава XI

Где-то в августе… (до поездки)

Перебирая занятия, которыми можно заполнить остаток дня, я отследил очень простую мысль – даже занявшись чем-нибудь другим, я буду нетерпеливо стремиться к тому моменту, когда можно будет «поговорить» с тобой, то есть, написать тебе – наверное, это все-таки письмо – и попробовать развеять эту боль – боль, которая, конечно, не так выматывает, как зубная; но, с другой стороны, поскольку это психическая, душевная боль – она в большей степени поддается осмыслению, чем боль физическая; и в этом осмыслении проскальзывают элементы такой тоски, такого беспросветного отсутствия надежды, что чуть ли не восклицаешь – зачем мне все это? а потом думаешь – ну, сам же ввязался, и на этом фоне – не надо, не надо было ввязываться, разве тебе плохо жилось – и т. д.

Я шел сейчас темными улочками Гаспры, в одном из дворов играли дети; они кричали, шумели, ссорились – видимо, игра была всерьез; и я вдруг представил, что ты находишься среди этих детей, что эти играющие дети – твоё собственное детство, которое, сквозь призму моего восприятия, случилось совсем недавно – каких-нибудь десять лет назад. Мы тогда только переехали в Гаспру. Эти играющие дети осветили мне Гаспру, как некий кинофильм; появилось ощущение сюжета, то есть, две таких исторических точки – детство и твое нынешнее состояние – дали прямую линию, идущую из глубин памяти. Идя дальше, я много чего себе представлял – я представлял твой дом и подходы к нему; хотя я и не знаю, на какой улице в каком районе ты живешь; так, имею общее понятие. Я представлял себе якобы грядущие встречи, разговоры, встречи с… теми, кто составляет круг прописанных в одном ареале; во всем этом меня удивляла и продолжает удивлять некая неподвижность моей собственной планеты. Я легко представляю себе твое детство, взросление и постепенное и естественное вхождение в так называемую «взрослую» жизнь. Я представляю себе непосредственность и восторг, с какими ты воспринимала и воспринимаешь события жизни, так называемые «знаковые» события, «поворотный» (момент) – поступление, приезд на каникулы, или даже экскурсия в мастерскую резьбы по дереву и общение с замечательным, тонким, умным мастером-резчиком. А потом вглядываюсь в себя и понимаю, что выпадаю. Я выпадаю из этой мозаики, как плохо приклеенная керамическая плитка – рраз – и я упал, и разбился на кусочки. Вечер сегодня, как и все другие в течение месяца, жаркий. Возвращаясь обратно из Кореиза, я свернул на дорогу, которая, как мне кажется, близко проходит к месту твоего обитания. На оградительной стене я увидел разлегшегося кота. Он не стал убегать, я погладил его, затем отхватил зубами кусок купленной колбасы и угостил зверя. Прошла мимо девушка. Естественно, мне показалось, что это ты. Сразу же, глядя ей вслед, я определил приметы, которые исключали тебя в этом облике. Но все равно мне не по себе. Мне все время кажется, что, увидев тебя, я тебя не узна́ю. Вернее, первоначальный страх – вов́се не заметить тебя, так как ты скользишь стремительно, и теперь, наверное, заметив меня, постараешься как можно скорее скрыться с глаз. А не узнать тебя боюсь я, так как, обращаясь каждый вечер к источнику своей тоски и изливая на бумагу опыт сознания, я придумываю и дополняю какой-то образ – но он, может, все менее становится на тебя похож; он списан с тебя, но, так как образы имеют свойство жить своей жизнью, то, возможно, при таком обороте событий через какое-то время появится фигура, напоминающая тебя лишь внешними психологическими чертами. Вот почему я боюсь не узнать тебя. Несмотря на это, я все время представляю встречу. И заранее готовлюсь к худшему. Ты быстро произнесешь приветствие и пройдешь мимо, и будешь стремительно удаляться. Но иногда я, разнежившись, вдруг представляю, что в глазах твоих зажегся интерес ко мне. Ты остановилась и слушаешь меня. Странно, что подобные вещи, которые я недавно еще воспринимал совершенно спокойно, теперь стали для меня горсткой сакральных воспоминаний. Почему у нас – мне недавно пришла в голову эта мысль, я ее вспомнил и подумал, что она может быть уместна сейчас – любовь считается болезнью того, кто любит, и некоей данью, которую любящий должен выплачивать (и выплакивать) объекту любви. Наблюдатели, представляя себе любовь, обычно считают, что человек впал в зависимость от другого, и поэтому он подлежит осуждению. Все равно как если бы он пристрастился к казино или алкоголю. И довод – мой собственный довод, что любовь – это прежде всего дар тому, кто любит, это необычайное расширение сознания, вбирание, впитывание в себя с новой силой потускневших красок жизни – кажется мне самому, на фоне моей зависимости, моего стремления увидеть человека хотя бы мельком – кажется неубедительным и шатким. Что, однако, подтверждает ранее мною «открытую» горькую истину – любовь неудобна, нежелательна и курьезна в этом мире; она не вписывается ни в какие рамки, она безнадежна – и именно поэтому, пробуя ее на зуб, понимаешь, что золото настоящее. Хотел написать вначале – серебро, но потом подумал, что такая субстанция заслуживает называться именем самого ценного металла.

Глава XII

Я часто представляю себе моменты, когда (если) вновь увижу тебя. Может, это произойдет через месяц, может… и здесь я сделал паузу, чтобы собраться с мыслями, так как напрашивается продолжение – «никогда». С точки зрения обыденности это маловероятно – мы где-нибудь да пересечемся, вопрос только – когда (через сколько световых лет) и в каком качестве. Я все время вспоминаю фильм Кислевського из цикла «Декалог», новелла шестая. Жуткая, обрубающая все нити фраза, которую произносит герой в конце фильма – «я за вами больше не подглядываю». Любовь началась – с подглядывания в окно соседнего дома. Закончилась циничным срыванием покровов с ее обнаженного, беззащитного тела. Те́ла «любви», не́ главной героини. И я боюсь – на самом деле – за тебя: ты вдруг услышишь – «я за вами больше не подглядываю»; «я вас [больше] не люблю». Мне страшно, потому что я представляю – услышать женщине такие слова – все равно что рухнуть в пропасть. И падение это не заканчивается. Или, может, я сгущаю краски… Но речь идет не о том, прекратится ли чувство к тебе; речь о расположении; и ты, выказав мне свое расположение, обнаружила не меньшее чувство. Есть в тебе странная цельность, которая, кажется, у других отсутствует. Поэтому совершенно не привлекают многие и многие – вроде бравирующие этими пресловутыми козырями – молодостью и красотой, но представляющие собой некий продукт саморекламы; они настойчиво предлагают себя и тем менее вызывают желание приблизиться. Твоя цельность – это нечто умопомрачительное, в прямом почти смысле; я, думая о тебе, так или иначе возвращаясь к тебе, как в домашнюю гавань после долгих путешествий, не могу описать некоторые моменты этой работы сознания кроме как словом «затемнение». Как будто слишком яркое солнце ослепило на мгновение, и глаза, испытав ожог, постепенно возвращаются в привычный режим, находясь, однако, теперь полностью во власти этой вспышки. Я пытаюсь найти / вернуться к источникам, откуда я бы мог получить утешение; я заглядываю в книги, на страницы, где чувствуешь себя «как дома», пересматриваю отдельные кадры некоторых фильмов, разглядываю картины или декорации компьютерных квестов; я ищу, где бы мне напиться, как в тот день на источнике; но напиться не́откуда – главный источник – ты; а тебя нет; это как нет дождя – и земля высыхает и чернеет; а засуха – она страшна прежде всего своей неопределенностью; ты не знаешь, сколько она продлится; ты пытаешься вспомнить пророчество – на сколько там заключил небеса жестокий Илия-пророк – на три? на семь лет? Семь лет в Египте во времена Иосифа был страшный неурожай. Но это было предсказано заранее. И я думаю, что жители, зная, сколько им еще терпеть, находились в более удачном положении; и к концу шестого, а затем и седьмого года они, представляю я, уже вовсю праздновали канун окончания этого срока. Мне остается праздновать только предполагаемые даты. Возможно, это будет день престольного праздника в нашей церкви; и я, понимая, что общение сведется к небольшому периоду, я все равно понимаю – этого будет достаточно, чтобы воскреснуть. А сейчас я чувствую, будто все внутри как почернело, иссохлось, и душевные силы напряжены – только бы вытерпеть, выстоять эту неопределенность срока. Может быть, тебе представляется странной такая реакция; хотя, поскольку ты все-все понимаешь, ты интуитивно распозна́ешь и суть происходящего. Но чт́о ты можешь сказать или сделать, кроме участливого: «Я ничем не могу вам ответить»… Я стал это все описывать и вдруг снова почувствовал себя неким просящим «свежей крови» вампиром; будто я изливаю тебе на голову переживания, которые следовало бы удерживать в себе. Странно – раньше, в момент, когда я только-только стал представлять себе возможность встречи с тобой – и «объяснения», я будто напал на некую жилу бесчисленных ассоциаций. Картины сменялись картинами, и весь этот калейдоскоп бушевал вокруг тебя; впечатления памяти будто бы выскальзывали и сыпались разноцветным бисером. Теперь же, узнав, чт́о такое на самом деле общение с тобой, я обнаружил свои желания «обедневшими»; мне только того и надо, чтобы просто смотреть на тебя с расстояния в метр-полтора. Просто все другое – несопоставимо. Я могу придумать прибрежный пейзаж, пустынный песчаный пляж, лодку, выброшенную на берег, тебя, изнемогающую от жажды, потерпевшую кораблекрушение. Ты лежишь в отдалении от лодки, волосы спутаны и в них – водоросли; ты чудом спаслась… На берег выходят люди, они переговариваются; они замечают лодку, а затем тебя. Это юноша и девушка, по виду – брат и сестра; им по двадцать-двадцать два года. Они с громкими восклицаниями приближаются к тебе; одежды их – из хорошей ткани, у юноши на поясе – кинжал в инскрустированных золотом ножнах. Очевидно, это не простые рыбаки; это дети графа N., проводящие каникулы в прибрежном замка своего отца, провинции… тоже N. Я сейчас затрудняюсь представить, в какой конкретно области расположить географию сего приключения; это, конечно, Средиземноморье, но какой регион – затрудняюсь… может, Адриатика – Италия или противоположный берег – бывшая Далмация, Дубровник, и чуть севернее – Пира́н, где теперь территория Словении, и где мой брат сейчас катает туристов на сегвеях и велосипедах по солнечной и уютной стране. Я останавливаюсь еще и потому, что слишком явно чувствую влияние байроновского «Дон-Жуана»; там героя выбросило на греческие Кикла́ды. Но я могу продолжить – мне же «нрав́ится писать»?!.. Дети графа N., Регина и Ансельмо, о чем-то оживленно спорят друг с другом, сто́я рядом с неподвижным твоим телом, распростертым на песке. Потом Ансельмо переворачивает тебя на спину. Твое лицо мертвенно-бледно, оно испачкано песком и грязью, глаза закрыты… Ансельмо начинает приводить тебя в чувство; он скрещивает твои руки и начинает рывками давить тебе на грудь; девушка стоит рядом и, кажется, советует, чтобы брат ее делал движения энергичнее; Ансельмо со всей решительностью в девятый или десятый раз прилагает усилие, и внезапно проглоченная вода выплескивается из легких, ты с натугой кашляешь и приходишь в чувство. Спазмы продолжаются некоторое время; ты, согнувшись в три погибели и перевернувшись на живот, выплевываешь воду; Ансельмо и его сестра поддерживают тебя… вообще-то описываемые события маловероятны, поскольку, если уж человек утонул и его тело выбросило на берег, то никакими подобными мерами его воскресить не удастся (вспомним бедного Шелли); а если потерпевший просто хлебнул воды и доплыл до берега, и в изнеможении лег на песок, то он уже должен был прийти в себя, самостоятельно; ну да ладно… Итак, ты, отплевываясь, возвращаешься к жизни; на тебе – зеленое бархатное платье, потяжелевшее от морской воды; несмотря на перенесенные бедствия, заметно, что ты одета богато, и Регина с Ансельмо начинают гадать о твоей судьбе. К поясу у тебя приторочена маленькая сумочка из выделанной кожи игуаны; Регина, открывши сумочку, находит там несколько слипшихся листков письма и изящный медальон, на верхней половине которого золотом выгравирована буква R в обрамлении вензелей. Ты приходишь в себя и, все еще дрожа от спазмов, садишься на песок, не в силах подняться на ноги…

Глава XIII

Вчера вечером я писал о тебе что-то, пока сон не стал одолевать меня; процесс состоит из воспоминаний, которые, как лианы, цепляются за ветви того ствола, которой своей массивной толщиной уходит в божественную пышную крону – день или дни, когда я виделся с тобой, тот день, который мы практически провели вместе. Возможно и, скорее всего, недоумение будет посещать тебя всякий раз, если ты вообще возьмешься за чтение этих бесконечных излияний – недоумение от того, что я так возвеличиваю общение с тобой; хотя, я думаю, тебе это понятно; может, после чтения моего непосредственного, написанного через день, воспоминания о монастыре; однако твои личные устремления далеки от моего существования – «холодно, холодно» – хочется вскричать, как в прятках, когда тебя ищут; но ищут вовсе не тебя, ищут вон того паренька, который спрятался за деревом в дальнем конце двора, а ты стоишь, укрылся за вот этой вот грудой досок и думаешь – сейчас она пойдет искать… Но так и остался стоять за досками, спрятавшись, скорее, от себя самого и от своего воображения; а немного спустя побрел из двора восвояси… Я не дописал вчера то, что собирался, хотя у меня было о че́м писать; я очень утомился и бросился на кровать; однако захватил с собой ноутбук и еще несколько минут что-то смотрел тяжелыми глазами. Я не стал сейчас продолжать то, что писал; предубеждение против смены обстановки, которая в данный момент другая – я на работе; вообще с моментом продолжения пи́шимого дело обстоит странно – казалось бы, можно продолжать начатое, но не хочется этого делать… Мое представление о том, чт́о я пишу, я уже описывал – это слепок, слепок с действительности, с ее течения, ты как будто прикладываешь к барельефу памяти, огромному, длинному, разветвляющемуся барельефу памяти – прикладываешь что-то податливое, как пластилин; и то, что отпечаталось на этом рулоне пластилина – и есть текст; если задать мне самый простой и логичный, здравый вопрос – зачем я это делаю; и разветвить его так же логично – зачем я это делаю после того как ты «как бы отказала» мне в общении (хотя, я уже об этом писал, это нельзя назвать отказом; потому что, как ты помнишь, я не высказал ни одного желания, свойственного стремлению нормального человека продолжать общение с предметом своего восхищения; хотя у меня мелькнула такая мысль – еще в монастыре: сказать старцу – «благословите жениться на…», но, в то же время, после «второго захода» к нему, кажется, ты спросила меня о чем-то, имевшем отношение к нашему разговору с ним, и я, отвечая тебе, так беззаботно сказал: «я не хочу жениться»; а может, для тебя это было как раз важно… но мне показалось, что после этого ответа ты как бы убедилась в некоторой «возвышенности» моих чувств, и, может быть, именно это тебя и не устроило…) Но мне хотелось бы все время находиться там, где ты; однако я еще знаю, что длительный опыт совместного проживания оборачивается развоплощением тайны и притяжения.

Я хотел продолжить о том, чт́о для меня эти записи: способ «не заблудиться» в пространстве. Посмотри, как устроена наша жизнь, наше изо дня в день бытие; единственным моментом сходства между вчера и сегодня является то, что день начинается с рассвета, с подъёма, с перебирания каких-то грядущих действий; мы кого-то встречаем на пути, выполняем то, к чему обязывает долг, и предаемся в часы досуга неким привлекательным действиям и развлечениям. Но, может быть, у нас есть какая-нибудь цель; большая или маленькая, возвышенная или такая, о которой удобно говорить – например, приобрести автомобиль; и каждый понимающе кивнет головой. Или эта цель далеко впереди, она висит, как солнце над горизонтом, никогда не приближаясь, но именно потому что она такая недосягаемая, мы к ней стремимся. Но наши действия безличны. Ты взмахиваешь рукой, проводя по волосам, и этот твой жест пропадает. Ты можешь провести еще раз, можешь заплести волосы в косу или разделить на две косички и завязать бантиками. Проходит некоторое время – тебя видят с некоей потребовавшей внимания и усилий прической – твоими стараниями восхищаются, говорят какие-то слова – и слова эти остаются в памяти; назавтра прическа исчезает – ты переключаешься на что-то новое; скажем, ты разучиваешь сложное фортепианное произведение, какой-нибудь шопеновский ноктюрн; ты читаешь по нотам аккорды, потом пытаешься понять эти звуки и как-то сынтерпретировать их, понять, чт́о он в них вложил; а он, наверное, ничего не вкладывал, он был так внутренне устроен, что преподаватель его восклицал: «еще, еще…», когда Шопен начинал импровизировать. Вернемся к записям. Попытка занесения на бумагу наших переживаний – в сущности, гигантского масштаба замысел о бессмертии. Вот как ты представляешь себе бессмертие? Правильно, бесконечная жизнь, свободная прежде всего от мысли о том, что она конечна…

Утро приносит что-то. Вчера был сильный дождь; когда выглядываешь вечером из окна в дождь, видишь эти потоки воды, покрывающие мало того что поверхность земли, так еще и вертикальные плоскости и само пространство, где видны эти мощные струи, несущиеся к земле вниз; когда наблюдаешь за этой картиной, представляется, что, по крайней мере, мир уже не будет прежним. И я вчера вечером, глядя на дождь в окно, думал, что все изме́нится; и больше всего мне бы хотелось, чтобы ты… И опять я задумался: кт́о ты? кто ты для меня? как будто все вошло в «прежнее» русло (а каким оно было?) но мысли мои обращаются к тебе; вот сегодня я, если утром будет служба, после нее пойду в лес; навещу место, где посадил кизил из косточек тех ягод, чт́о мы рвали в монастыре. Потом пойду на озеро, прочитаю акафист. И, наверное, каждый последующий раз, как я буду проделывать эти действия, наполнение их будет тускнеть; память станет удаляться от событий; и мне снова станет все равно; мне станет все-все равно; я, может, погружусь в какую-нибудь виртуальную иллюзию и влезу туда, как в кроличью нору; и полечу вверх тормашками, и меня уже будет не вытащить. Вчера я начал размышлять как бы в ответ тебе, зачем я делаю столько записей – очень просто: сохранить события жизни, приобщить их к вечности. Которую я вижу благодаря тебе, делю с тобой; вижу так же просто, как дождь за окном. Смысл вечности – в радости; радости, которая переполняет, потому что иначе простая идея – о бесконечности пространства – может свести с ума; но божественная радость устроит так, что не будет не только предполагаемого ужаса о чем-то превосходящем понимание; будет, наоборот, все-все очень отчетливо и полно; око того не видело и ухо не слышало, чт́о приготовил бог любящим его; но чт́о же он приготовил? – Если разобраться, Богу от меня лично нужно то́ же, что мне от тебя. Богу нужно общение со мной, но Он не может навязать его мне. «Се, стою у двери и стучу». Очень много раз я… нет, я не отталкивал Бога, я просто не обращал на Него внимания, ну, не нужен он мне. Ты можешь один раз написать о прекрасном чувстве, я тоже могу один раз проникнуться божественным светом и обо всем этом забыть. Но чт́о же мы будем делать в вечности с Богом? чем заниматься? Иного выхода, чем радость, я не вижу. И аналогом этой радости является для меня день в монастыре с тобой. Радость переполняла меня. Все было лишено какой-то сверхъестественной мистики, все было очень знакомо – какие-то хозяйственные работы, знакомое окружение, церковная среда… Но мне стоило некоторых усилий сдерживать свой восторг; причина – постоянное твое присутствие, твоя физическая досягаемость. Но чт́о испытывала ты от моей радости?! Только утомление и недовольство от того, что не можешь ответить тем же, не можешь разделить ее?! Я не думаю… В тебе есть эта сдержанность, эта чудесная дисциплинированность духа, когда человек не бросается в какую-то крайность, а остается «в сознании», он способен все воспринимать спокойно; и ты, не чувствуя, может, того, что чувствовал я, относясь по-другому и к поездке, и к происходящему, ты, тем не менее, была максимально внимательна, ты не упустила ничего из того, чт́о могло бы предназначаться тебе; в это «нелегкое» время, во время, когда очень многие «расслабленны» интернетом (не хочу говорить – «развращены») и, как следствие, очень неотзывчивы, закрыты, «виртуальны», замкнуты – из-за этого как бы и не чувствуешь себя «человеком», общаясь с другими людьми; увидеть такую чуткость с чьей-то стороны – с твоей – это большая награда, большое откровение уму, который пока не перестал еще что-то искать.

Глава XIV

Сегодня на работе в начале четвертого раздался звонок. Зазвенел мой телефон. Цифры – незнакомые, по-моему, три, пять, девять в конце; да, три – пять —девять (я проверил телефон). Думая, что, может, это звонят с наконец-то откроющихся курсов экскурсоводов, я «снял трубку» – проведя пальцем по поверхности. «Алло», и небольшая, совсем незначительная пауза. «Это Николай». Сразу – представился. И сразу, как бы нехотя, я понял, кт́о это. Почему – нехотя?! Я бы предпочел, чтобы звонили с курсов. Другая сторона этого «нехотя» – то, что меня как бы застигли врасплох. Я плохо помню разговор, но в то же время помню его отлично. «Это Николай, Машин…» – как же он сказал? «парень»… но я уже подхватил эту фразу: «Да-да, я знаю, с кем я говорю…» Дальше было что-то о чувстве. «Я почитал ваши записи в контакте…» Ага, в контакте… Я быстро представил себе, каќие записи; вернее, скол́ько там, на… Машиной странице (паузу я сделал, потому что хотел написать – «на твоей»), и в качестве комментариев к фотографиям; сколько на моей. Вопрос свелся к следующему: действительно ли чувство настолько сильно, насколько это явствует из написанных текстов? И тут я почувствовал легкий холодок… Ведь мы представляем собой последовательность различных состояний. В этот момент я почувствовал нечто вроде «заплати по счетам»; я почувствовал ответственность за то, чт́о мне приписывается и – желание уйти от ответственности. Сказать, что «ничего не было». Чтоб не впутываться в дальнейшую «историю». Наверное, это какая-то генетическая память, причем очень может быть, что и советская, социальная память – страх перед «разоблачением», перед «прилюдным осмеянием», «выведением на чистую воду» – все это пронеслось очень быстро; как уже сказано, я был застигнут врасплох; но голос был не «мстительный», не «угрожающий» – скорее, в какой-то степени любопытствующий – и, как потом я определил эту интонацию – довольно педантичный. В этом голосе не было, насколько я могу судить, особого волнения – было «законное» право человека, считающего «своим долгом», что ли, позвонить и узнать, какого черта на странице его девушки… нет-нет, конечно, это все моя проекция; и в ответ на какой-то вопрос об этих записях он сказал что-то вроде: да нет, пиши́те; я не против… или: не вижу в этом ничего плохого… Возвращаясь к вопросу – действительно ли так велико́ чувство, как это видно из написанного? – Я сказал: ну вот, вы сами определили степень, размерность. Если из написанного видно, что велико́ – значит, так оно и есть. Где-то посреди разговора был вопрос в лоб – (или мне так хочется, чтобы он повторился, этот вопрос): – Как же все-таки велико чувство-то?! – И тут я сказал, что – да! велико́… до хорошей такой верхней планки, очень сильно, и – «я не стал бы говорить традиционными словами о любви, влюбленности, я просто сталкиваюсь со своим опытом и пытаюсь выбраться из него, а то, чт́о делаю, пишу – это своего рода терапия». – А когда вы последний раз общались с М. и общаетесь ли теперь? – спросил он. « – Ага!» – подумал я. А вслух – я рассказал, что М. написала мне сообщение – большое, крупное и содержательное – после которого я («как честный человек» – это уже самоирония пошла) не счел себя вправе каким-то образом дальше проявлять внимание. Она написала, что уже год встречается с человеком, которого любит. (Возвращаясь опять к диалогу – потом я подумал, откуда телефон мой? А, ну да, в контакте… оба моих телефона. Это к вопросу о чувстве долга и сознании правоты: три было звонка на один номер, и один звонок – на другой; в течение трех минут. Это похоже на то, как если бы довольно-таки настойчиво звонить в дверь.) Похоже, это и было то, чт́о его интересовало – существование, или наоборот – неких «отношений». Разговор на этом закончился: до свидания – до свидания; в конце разговора я успел изъявить желание встретиться – то есть, просто предложить прийти ему, или вместе с М. – в Ливадию – пообщаться; сделал я это еще и потому, – и в основном, – что и представлял себе такой вариант; и мне в каком-то смысле хотелось именно познакомиться, «литератор» во мне как бы говорил – тебе надо узнать того, кто ей нравится; в общем-то, по голосу я и узнал. (Но по правде – хотелось увидеть по той же причине, по какой мне приятно и трепетно видеть, например, С.В. в церкви; причина проста – «отраженный свет». Тот, кто общался с тобой недавно, кто может себе позволить такую милость, несет на себе и в себе свет от тебя). Прошло какое-то время после разговора… еще – я не мог позволить себе говорить «привычно», находясь среди других людей. Прошло время – я хотел позвонить в ответ. Потом оставил это на вечер. Этим своим звонком Н., с моей точки зрения – поведенческой, нестабильной – выговорил себе преимущество; хотя, может, ни к чему такому не стремился. Он просто позвонил узнать, «насколько велико́ чувство» и – «в каких отношениях…»; и – не волновался; я же, когда вечером вышел «на волю» из огромного восемнадцатиэтажного здания, напоминающего гигантские шахматные часы для блицтурниров – и позвонил – я волновался. Но на этот раз я имел «преимущество инициативы». – А кт́о это? – Илья. Я очень рад, что вы позвонили (днем); я вообще имел намерение познакомиться… Если это не покажется странным, обременительным, если вас это не затруднит, не могли бы вы… передать Маше привет, я мог бы написать сообщение… но это – не то… а в контакт она не выходит…» Когда я представлял себе (перед произнесением) этот (второй) диалог, я – как сейчас понимаю – говорил с самим собой. Я сам себя подхватывал и поддерживал. В реальности же показалось, что слова мои «у́хают» куда-то в пышную поверхность ковра; как будто я говорю в пустоте… Но потом последовало согласие: да, передам… и я еще раз предложил встретиться; даже назвал какое-то время, но – «не навязываюсь, в общем, решение за вами». После этого звонка мне стало легко снова; снова эйфория, к которой – я уже знаю – надо относиться с подозрением. Легко мне стало еще днём – спустя час или два после звонка Н.; и еще потому хорошо – и здесь я никак не лукавлю – по той же причине, по которой мне приятно и волнительно видеть в церкви С.В., твою тетю. Мне приятно ее видеть, потому что она – живая и осязаемая связь с тобой («отраженный свет»; я редактировал этот текст и вставил про отраженный свет чуть раньше; а сейчас наткнулся неожиданно на почти то же самое, но написанное вчера); вот, она стоит – а день или два назад она разговаривала с тобой; а теперь отблеск того света озаряет меня… Прав́да, я та́к это вижу… И Н., он сегодня разговаривал с тобой – и еще будет, наверное, говорить; и мне нисколько не обременительно будет, скажем, познакомиться с ним очно, потому что я буду думать о нем как о звене этой невидимой хрустальной гирлянды, дотронувшись до которой словом и взглядом, можно различить ее колебания, оканчивающиеся рядом с твоей планетой – украшением наряженного к празднику радости древа жизни.