Он ждёт.
Ждать, в сущности, всегда было его коньком. Ждать, выслеживать, терпеливо наблюдать за человеком, изучать его слабости, его предсказуемый выбор, его страхи. А теперь ждут его. Забавно, правда?
Камера маленькая, как собачья конура. Три шага в длину, два в ширину, стены, пропитанные потом и чужими испражнениями. Воздух густой, липкий, с запахом несвежего металла и мочи. Ему наплевать. Он бывал в местах и похуже. Например, в гостиной очередной жертвы, когда её сын подросток дрых наверху, даже не подозревая, что мама уже мертва, что её глаза остекленели, а изо рта капает слюна, смешанная с кровью.
Это конец.
Официальный, бумажный, с печатями и подписями. Государственная расправа. Он должен испытывать страх, сожаление, раскаяние – что-то человеческое. Вместо этого он ощущает лишь усталость. Как после марафона, который длился слишком долго. Маска порядочного гражданина, внимательного учителя, любезного коллеги… О, это была игра века.
В дверь стучат.
– Можно?
Женский голос. Слишком живой.
Он ухмыляется. Даже если здесь ничего не изменится, хотя бы будет весело.
– Если очень хочется.
Щелчок замка. Скрип двери.
Она входит.
Журналистка. Молодая, наивная, с этими горящими глазами, которые так и просят – ну же, расскажи мне правду. Ах, детка. Ты пришла в тот лес, где волк давно уже не притворяется овечкой.
Она делает шаг внутрь, нервно сглотнув, но держит лицо. Молодец. Уже лучше, чем большинство.
Обычно люди либо боятся, либо пытаются вести себя так, будто бояться – это ниже их достоинства. Она же балансирует на грани. Напряжена, но контролирует себя. Пока.
– Спасибо, – говорит она и садится на жёсткий стул напротив, положив перед собой блокнот и диктофон. Ах, какое милое ретро.
Он лениво изучает её – худощавая, но не истощённая, волосы заправлены за уши, пальцы длинные, нервные. Глаза большие, тёмные. Жажда правды в этих глазах сочетается с неуверенностью, словно она до конца не понимает, хочет ли её.
Он кладёт локти на колени и чуть подаётся вперёд.
– Я думал, журналисты вымерли, – произносит он, наблюдая за её реакцией. – Сейчас же всё стало проще. Скормил ИИ три абзаца говна – и статья готова.
Она не улыбается, но её глаза слегка вспыхивают.
– Я не такая.
– Да?
Он медленно скрещивает руки, растягивая мгновение. Чувствует, как она подавляет желание отодвинуться.
– И что ты хочешь, маленькая журналистка? Принести миру истину? Разоблачить чудовище? Доказать, что за холодными стенами тюрьмы бьётся человеческое сердце?
Она чуть приподнимает подбородок, скрывая вспышку раздражения.
– Я хочу услышать вашу историю. Без дешёвых театральных жестов.
Ах. Он улыбается. Не может не улыбнуться.
– Тогда слушай.
Он откидывается назад, чуть запрокинув голову, позволяя словам течь медленно, с ленивой уверенностью.
– Я убил шестьдесят три человека. Давай, записывай. Я знаю, что ты ждала этого числа. Но мне всё равно, что ты с ним сделаешь. Это просто цифры, не так ли? Как погода за окном. Как котировки на бирже. Как дата твоего рождения.
Она сглатывает, но её пальцы остаются твёрдыми на ручке блокнота.
Он наблюдает за ней, смакуя момент.
– Вопрос ведь не в этом, правда? Вопрос в том… почему?
Тишина.
– Ты ведь ждёшь ответа, – он чуть подаётся вперёд. – Но его нет. Понимаешь? Нет великой философии. Нет глубокого смысла. Нет ни бога, ни дьявола, ни высшего предназначения. Просто игра. Просто спорт. Просто проверка границ.
Она молчит.
– А теперь угадай, – он наклоняется ближе, почти шёпотом. – Сколько раз я говорил правду?
Она моргает. На полсекунды замирает, но быстро берёт себя в руки. Не отступает.
О, эта девочка меня интригует.
– Значит, вы хотите сказать, что всё это… просто было? Без причины?
Голос у неё ровный, но я слышу в нём напряжение, тонкий надлом, который обязательно даст трещину. Вопрос сам по себе глупый, но не в этом суть. Она не про убийства спрашивает, не про цифры. Она спрашивает про себя. Про свои догадки, про своё детство, про ту боль, что носит в себе. Она хочет услышать что-то, что оправдает её страхи или развеет их.
Какой жалкий, но трогательный самообман.
Я ухмыляюсь.
– Тебе так сильно хочется копаться в чужом дерьме?
Она сжимает челюсть. Умница. Не сразу бросается с ответом, не заикается, не краснеет. Её учили быть стойкой. Но стойкость – это иллюзия, милая.
– Не во всём есть смысл, – продолжает она, не моргая. – Я понимаю это. Но что-то же должно было привести вас к этому? Люди не рождаются такими.
О, вот оно. Вот её слабое место.
– Нет? – Я делаю паузу, изучая её реакцию. – Детка, ты слишком веришь в силу воспитания.
Она чуть отстраняется, но почти незаметно.
Я вижу это в её глазах. Ей хочется услышать определённость. Чёрное или белое. Я монстр или жертва? Я виноват или мир вокруг? Она хочет поставить галочку в своём сознании и уйти, думая, что всё поняла.
Но я не дам ей этой роскоши.
– Представь себе маленького мальчика, – медленно произношу я. – Он растёт в доме, где слова – это просто шум между ударами. Где каждую ночь он засыпает, зная, что если дверь открылась, то будет хуже, чем вчера. Где любовь – это сказка, которую рассказывают идиотам, чтобы те не сошли с ума.
Я не моргаю. Я держу её взгляд, пока она пьёт эти слова, гадая – это правда? Или очередная манипуляция?
– И вот однажды этот мальчик понимает, что он может делать всё, что угодно. И ему ничего за это не будет.
Тишина.
– Ты ведь тоже мечтала об этом, да? Хоть раз? О полной свободе? О том, чтобы выйти из своего тела и сделать с миром всё, что хочется?
Она ничего не говорит.
Я улыбаюсь.
– Не бойся, я никому не расскажу.
Её пальцы сжимаются на блокноте.
Она злится. Она хочет уйти. Но она не уйдёт.
Потому что ей нужно узнать правду.
А я скажу ей только ту правду, которую захочу.
Она тяжело выдыхает. Глубокий вдох, медленный выдох, как у пловца перед погружением. Ей не нравится этот разговор, но она не может оторваться.
– Вы хотите сказать… – она сглатывает, с усилием подбирая слова. – Что просто… поняли, что можно?
Я улыбаюсь.
– Нет. Я понял, что никто не остановит. Это важное различие.
Её пальцы дрожат. Совсем чуть-чуть, но я замечаю.
– И что тогда? – её голос срывается на полтона выше, чем нужно. Она раздражена. Боится, но злится. Слишком долго сидела в своей броне, слишком долго верила, что её ум защитит её. – Вы просто… начали?
Я снова подаюсь вперёд, и она, неосознанно, чуть отодвигается назад. Вот так. Так проще.
– Не сразу. Сначала были фантазии. Потом мелкие вещи. Проверка границ. Можно ли украсть? Можно ли кого-то ударить? Можно ли смотреть в глаза человеку, зная, что завтра он будет гнить в грязи?