Здесь никогда не ходили трамваи

Мы развлекаемся на заднем сидении черного седана. Пахнет разлитым пивом, что пропитало синтетику под нами… ее желтую юбку… мои джинсы. Изо рта у нее пахнет сигаретами и чем-то растительным. Я чувствую вкус табака на ее губах и языке. Мы целуемся. Она выдыхает. Я расслабляюсь. Старюсь расслабиться, ведь никогда не мог сделать это в полной мере. Не получается. Чувство искупления не приходит, отчего напрягаюсь еще больше. Сжимаю ее. Запускаю руку под желтую юбку. Чувству. Как она дышит в мою шею. Как молекулы табака оседают на моей рубашке. Она дышит все тяжелее. Словно специально. Задает ритм. Командует мной и управляет, не произнося ни слова. Требует напористости. Просит меня о сострадании.

– Ну, же, что же ты. Давай.

Я не отвечаю. Не могу говорить, пока разглядываю яркую неоновую вывеску ночной забегаловки. Свет рваными кусками оседает на черном капоте и, подобно восхитительно-грязной болотной жиже, растекается по нему. Взбирается по лобовому стеклу и лезет в салон. Лезет мне под рубашку. Щекочет. Лезет ей под юбку. Возбуждает.

Она становится жёсткой. Напористой и напряженной.

Похожа на тетиву лука, что так легка, но, в тоже время, так сильна.

Она меняет позицию.

Это ее поле.

Ее правила.

С легкостью взбирается мне на колени.

Не могу отделаться от неона. Он подобен хищнику, обхаживающему свою территорию.

Она похожа на этот неон.

Считает меня своей жертвой.

Своей территорией.

Я чувствую, как ее тонкие пальцы путаются в моих волосах. Движения нежные. Мягкие. Почти по-матерински заботливые. В один миг они становятся грубыми.

Жестокими.

Сильными и страстными.

Пальцы прижимают меня к груди хозяйки.

– Ну, давай же… Что же ты? Даже не встал…

Я не отвечаю. Храню молчание перед лицом хищника. А хищник напорист. Хищник не привык получать отказы. Хищник живет лишь по своим собственным правилам, и законы ему неведомы. Хищник существует лишь благодаря своей беспринципной бескомпромиссной хищной натуре. Я не хищник.

Она меня не интересует. Отчего-то не заботит.

Ее натура.

Она скучна.

Продолжает прижимать меня к своей прыщавой груди.

Неон мне интереснее. Понятнее. Легче и существеннее.

Задняя дверь открывается. Холодный уличный воздух, воспитанный выхлопными газами, хватает меня за глотку. Я понимаю, что рубашка давно расстегнута и болтается, подобно пораженческому флагу. Я вижу пирсинг на ее соске. Вижу выражение ее лица. Удивление, что сменяется паникой. Я все это вижу, ведь реальность вдруг стала медленной. Тягучей. Похожей на мед или карамель. Столь же сладкой, сколько горькой. Мне не хочется, но я поворачиваю голову, пока Она спрыгивает с колен и прячется за моим плечом.

Хозяин седана пытается меня отчитать. Я не слышу его. Или не слушаю. Не могу уловить его слов или смысла этих слов, поэтому отворачиваюсь. Я вновь с ним наедине. Вновь смотрю на неоновую вывеску. Вижу, как электрические процессы текут в этих длинных тонких трубках. Как редкие проблески света мелькают в них. Они похожи на проблески чего-то истинного. Чего-то важного и недостающего этому миру.

Она пихает меня в бок, но я не отвечаю. Не отзываюсь. Не подаю каких бы то ни было признаков жизни.

Стараюсь.

Кто-то тянет меня за рубашку. Становится холодно. Сырой снег обжигает и бодрит. Грязный. Черные вкрапления в желтоватой массе. Колючий. Уже давно темно и людей на улице практически нет. Лишь пара-тройка жмутся возле входа под неоном.

– Али!

Он кричит и тянет меня наверх. На ноги. Они не слушаются.

– Али!

Я стою и шатаюсь, точно неваляшка. Щетинистое лицо сурово. Он смотрит и продолжает говорить, но я слышу лишь собственное имя.

– Али!

Рука похлопывает меня по щекам. В ушах начинает гудеть. Я поворачиваю голову и вижу, как вывеска гаснет. Ночное кафе закрывается.

– Али! Приди уже в себя!

– Что?

Я говорю нечленораздельно, но Он понимает.

–Приди в себя, говорю! Ты что-то принял?

–Я не помню. Кажется, нет.

– Хорошо.

Он ставит меня, точно расхлябанный табурет, возле машины. Облокачивает, чтобы не упал. Чтобы не рассыпался. Застегивает мою рубашку. Я пытаюсь помочь, но Он отпихивает. Из этого мало что выходит.

– Так, ты, вали отсюда!

Я понимаю, что он обращается к хищнику на заднем сидении. Она что-то кричит ему в ответ. Что-то увесистое. Не могу разобрать. Все бес толку. Она выходит и отвешивает мне звонкую пощечину, а после бьет по ноге. Я падаю. Опять на земле. Опять в грязи и снегу.

Он берет ее в охапку и оттаскивает. Спасает меня от участи быть избитым ногами на высоких каблуках. Я почти благодарен. Почти в своем уме. Почти жив. Почти мертв. Пытаюсь встать. Он помогает. Мой спаситель. Как же его зовут. Он усаживает меня на переднем сидении и закрывает дверь. Мне хочется уснуть. Почти получается, но Он будит меня.

– Сам поднимешься?

Должно быть, я отвечаю «да», раз оказываюсь на улице возле подъезда. Облокачиваюсь о стену. Моргаю, но глаза самовольно закрываются на слишком долгий срок. Машины уже нет. Мне холодно, а ключи в кармане слишком изворотливые. Никак не уцепить их пальцами. Кто-то выходит, и я мигом просачиваюсь в открытую дверь. Ноги инертно несут меня вверх по лестнице на второй этаж. Мне хочется остаться здесь, но навязчивая идея улечься на диване не дает мне покоя, поэтому я продолжаю идти. Цепляя ступени носами ботинок. С трудом попадая ключом в замочную скважину. Оставляя одежду прямо на полу.

Засыпаю. Засыпаю. Засыпаю.

И вижу жуткие сны. Навязчивые. Подобные убогому аттракциону. Напоминающие лишь о том, что ненавидишь и всеми силами пытаешься забыть. Напоминающие тебя самого.

Засыпаю. Засыпаю. Засыпаю.

Просыпаюсь и снова засыпаю, слыша, как кто-то ходит за дверью моей комнаты.

2

Мне десять лет. Летние каникулы заканчиваются. Мы бежим. Он впереди. Быстрее и сильнее. Старше. Гораздо старше. Быть может, даже лучше, хоть на первый взгляд и не скажешь. Мы пробегаем по растрескавшемуся асфальту и сворачиваем у моста на каменистую дорогу. Мимо – железнодорожное полотно и частные домики с огородами. Жилища похожие на сараи. Это окраина, а на окраине всегда так. Безумство граничит с нищетой. Смерть идет под руку со скукой.

Никак не могу догнать.

Его ноги сильнее. Он и сам куда тренированнее, поэтому ступает уверенно. Не смотрит под ноги, а просто знает, куда нужно наступить, чтобы не споткнуться об одну из многочисленных канав и не упасть.

Все не поспеваю.

Сворачиваем к развалинам завода. Вернее, он сворачивает, а я просто следую за ним. Зло и обида сидят во мне.

Не знаю, отчего.

Не помню.

Не понимаю, что буду делать, если догоню.

Ударить?

Он сильнее и проворнее.

Зачем бить?

Чего хочу добиться?

Быть может, доказать?

Показать, что я лучше.

Успешнее хоть в чем-то, пусть это и неправда.

Он об этом знает, но не подает вида.

Я об этом еще ничего не знаю.

Завод остается позади, и каждый шаг отзывается стуком в моей голове. Чувство такое, что челюсть вот-вот выпрыгнет изо рта, пока мы бежим по старинной брусчатке, выложенной задолго до рождения наших отцов. За годы она покосилась и приобрела все изыски местного холмистого ландшафта. Вот, ты бежишь в гору, а спустя мгновение уже с горы, хоть и горы это почти незаметны глазу. Лишь ноги ощущают их. Мне видится эта дорога неким подобием моря, что не может вести себя спокойно, отчего постоянно разливается, подтапливая соседние участки. Гляжу вправо – колодец. Деревянный короб со столь же деревянным люком. Ничего сложного или хотя бы интересного. Скучное зрелище. Куда интереснее дорога к этому колодцу. Затопленная и почти непроходимая. Крутой спуск, заканчивающийся коровьим лежбищем, за которым обустроилось настоящее болото. Точно понтоны, дряхлые трухлявые доски покачиваются на его поверхности, держась друг за друга.

Начинаю задыхаться, ведь никогда не мог удержаться на плаву слишком долго.

Я – не эти старинные подобия понтонов. Никогда не чувствовал и не ощущал себя надежной переправой.

Он другой.

Куда более естественный и даже настоящий.

Далеко убежал. Уже и не догнать.

Сворачиваем налево. Вновь на дырявом асфальте. Пробежать и не раскроить себе голову – уже почти чудо. Он пробегает. Я нет. Падаю за несколько метров до ворот, у которых ждет его Мать – моя Бабушка. Падаю в грязь и пыль. Камни такие мелкие, что сразу же впиваются в предплечья и колени. Я заливаюсь слезами, но сам не пойму, отчего плачу.

От боли?

Или быть может от того, что проиграл этот спор. Я не лучше. Не сильнее. Не быстрее. Не проворнее. Я – плохая копия того, чем мог бы стать, и год от года лишь доказываю это с новой силой.

Все это мне лишь снится. Образы слишком быстро сменяются друг друга. Не могу сосредоточиться ни на одном из них.

Вот мне шесть.

Зима.

Я калечу санки и свою спину на горке, конец которой выходит прямо на дорогу. Забираюсь, скатываюсь и снова забираюсь. Простоя схема, которая впечатляет меня до сих пор.

Вот мне шестнадцать.

Я бреюсь.

Намылить, смыть, намылить, сбрить. Схема, которой я пользуюсь уже слишком долго.

А вот мне восемнадцать.

Налить, выпить, повторить. Эта схема показала себя самой эффективной, хоть и была актуальной достаточно короткий промежуток времени.

– Али!

Я не отзываюсь. Тут мне лучше, чем там.

Самое сложное в любом сне – это заставить себя проснуться, так отчего же я должен заставлять себя? Почему меня должны заставлять другие? Должно быть, мне нельзя было являться домой в таком состоянии, раз уж меня решили разбудить.

– Али!

– Прошу, уйди.

– Али! Вставай!

Я с трудом отбрасываю свои видения и продираю глаза. Мама стоит надо мной. Ее вид неизменно говорит лишь о контроле. О системе, в которую я никак не вписываюсь, ведь являю собой лишь хаос, который, точно саранча, поглощает все, к чему я прикасаюсь. Иногда мне кажется, что она видит меня именно так. Это странно, ведь я ровным счетом совершенно ничего не знаю о ее мыслях. Возможно, мне хочется так думать. Хочется считать себя обиженным, хоть меня никто и не обижал.

– И что это было?

– Где?

– Не придуривайся. В каком виде ты вчера вернулся домой?

– Далеком от кондиции.

Отвечаю я и хочу засмеяться, хоть мне совсем не смешно.

– Ты понял меня.

Она фыркает и уходит, ведь говорить больше нечего. Слова потеряли свою актуальность еще до того, как были произнесены. На следующем этапе куда эффективнее действия, поэтому я и действую. Встаю и залпом опорожняю сразу литр воды в пластиковой бутылке.

Чувствую бурю, нарастающую в животе.

Слышу урчание и оседаю.

Мамы тут уже нет.

Впрочем, возможно, ее тут и не было, и все это лишь в моей голове.

Я обхожу пустую квартиру, оглядывая свое барахло, так и оставленное на полу в прихожей. Собираю и бросаю в стиральную машину, уповая на лучшее. На возможное и невозможное. Хочется позавтракать, но что-то застряло в горле. Пытаюсь прокашляться. Лишь делаю себе больнее, потому просто сглатываю, успокаивая то, что засело в груди. Болезнь ли это, или мне только кажется, что я заболел. Возможно, здесь всего понемногу.

Возможно, это лишь образы в моей голове.

3

Под ногами грязь. Расквашенная и вязкая. Ноги тонут в ней и чавкают при каждом шаге. Я чувствую, как она засасывает меня, утягивает подобно этому городу, который не хочет отпускать любимого сына.

Мысли об отъезде стали посещать меня еще в детстве, когда я разбегался и прыгал через лужи после дождя. Чем лужа длиннее, тем интереснее. Больше риска, больше соблазна, больше драйва. В детстве всего было больше. Больше времени, больше денег и больше свободы. Пусть, в кармане всего десятка – это уже целое состояние, которым можно распорядиться, как тебе вздумается. Мне нравилось покупать шипучку за семь пятьдесят и наслаждаться ею в одиночку. В этом было что-то магическое. Своеобразное умиротворение, которое можно разделить лишь с самим собой и больше ни с кем.

Я помню громкие крики стариков, требующих слезть с дерева, стоящего во дворе дома, ведь я – маленький поганец – лишь все порчу и ломаю. Помню, как Мама выходила из дома и разыскивала меня в соседних дворах, а после утаскивала за ухо домой, требуя и приговаривая, чтобы я больше не уходил так далеко.

А я ушел.

Забрел так далеко, что и сам не пойму, где оказался и как мне отсюда выбраться.

Нужно ли выбираться?

Быть может, это именно Мое место. Обитель, к которой стремятся все одинокие и уставшие. Заблудшие. Это похоже на комнату, из которой нет выхода. Это – свобода, обернувшаяся заточением. Это – истинное понимание счастья.

На разбитом тротуаре меня поджидает открытый колодец. Остатки нерастаявшего снега прикрыли черную дыру в земле, и она готова на все. Конечно, если ты достаточно беззаботен, чтобы не смотреть под ноги. Я растерял это беззаботство, когда оступился в первый раз.

Зимой.

Упал, и лучший друг меня не слышал. Я помню, как просидел в колодце несколько часов, прежде чем меня нашли и вытащили. Нога была сломана, а от матери я получил серьезный нагоняй.

Оглядываю выбитые окна старого общежития швейной фабрики, что, должно быть, работает до сих пор. Я помню, как отец таскал меня по этим местам.

У него была мечта – купить магнитофон, поэтому мы часто захаживали к одному из его немногочисленных знакомых, который как раз продавал один из таких. Одно из воплощений мечты. Мы поднимались на последний этаж кирпичного дома и долго стояли на лестнице. Я свешивал ноги сквозь металлические перилла и сидел на каменной плите лестничной клетки, пока взрослые курили и говорили о музыке. Мечта отца все же осуществилась, но куда позже, чем ему хотелось, и по дороге растеряла всю магию. Я помню большой музыкальный центр, что простоял на полке совсем недолго, ведь деньжат в то время не доставало слишком сильно, а жажда отца была слишком мучительной, чтобы спокойно слушать музыку.

Это – страх, отрастивший ноги. Он взял меня под руку и зашагал рядом, становясь чем-то куда менее полезным, чем являлся раньше. Тогда, когда я боялся быть похожим на отца.

За автомобильной заправкой есть пустырь. Я часто прихожу сюда, чтобы расслабиться и посмотреть на косорылый обрыв. Забавный. Завлекающий. Даже немного будоражащий.

Если идти вниз по вытоптанной тропе достаточно долго, то можно наткнуться на пруд, в котором мы купались. Я – в лягушатнике. На мелководье. Он – на глубине, наслаждаясь чистой водой и любуясь белыми скалами.

Я всегда спрашивал его о чем-то. Постоянно. Не помню, о чем. Должно быть, это было важно. Так важно, что занимало все мои мысли. Он всегда отвечал с неохотой. Словно, говорил со мной, потому что был должен. Возможно, толика истины все же в этом есть. Он был должен мне, а я ему, но долг этот незрим и нематериален. Невесом. А потому, можно забыть о нем и никогда не отдавать.

– Почему ты здесь? Со мной.

– А что? Погонишь?

– Да нет… Просто стало любопытно. Помнишь, как мы гуляли здесь?

– Да, помню. Ты все не затыкался.

– А о чем я спрашивал тебя?

– Нуу, всего и не упомнишь.

Он затягивается и протягивает зажженную сигарету мне. Беру, вдыхаю. Дым сразу дает эффект.

– Помню, ты спросил, что такое смерть. Ошарашил меня тогда.

– И что ты ответил?

– А что я отвечу? Сказал, что это когда всем грустно.

Я усмехаюсь, тяну еще и передаю сигарету.

– Чего смеешься?

– Забавно это. Как хреново было, раз я спрашивал о таком.

Он хмыкает и смотрит вдаль. На разбитые цеха разрушенного завода. На железную дорогу. На худые неказистые деревья. На все, чем мы не успели насладиться, да и теперь уже не сможем, ведь взгляд наш затуманен. И всегда был затуманен чем-то куда более весомым, чем дешевые сигареты.

4

Этот засранец выхватывает шапку прямо у меня из рук, и напяливает ее на свой грязный и пустой череп.

Сначала я спокоен.

Лишь недоумение происходящего атакует меня.

Он смеется.

Грязная свинья.

Я ненавижу его.

Боюсь, презираю и ненавижу.

Почему боюсь?

Я крупнее и сильнее, но колени дрожат. А он спокоен. Уверен. Ухмыляется. Подкармливая мой страх. Автоматически я протягиваю руку и сдергиваю шапку. Он громко возмущается. Угрожает. Твердит, что размажет меня, а после, как следует выссытся на мое тело. Я не верю ему, но опасаюсь, хоть и знаю, что в любом случае выйду победителем из драки.

Он замахивается.

Потом еще раз.

И еще.

Все бес толку.

Мне легко выкидывать руки и блокировать удары, но страх наступает.

Сидит на хвосте.

Заставляет дать деру.

Голова болит.

Адреналин застилает любые мысленные просторы и норовит перегрызть мне горло, но я продолжаю бежать.

Уношу ноги.

Не поддаюсь.

Отказываюсь подчиняться естественному раскладу событий, который умоляет меня поддаться.

Залить глаза пьяной яростью, чтобы убить.

Я ведь могу.

У меня есть все для этого.

У него – ничего.

Лишь друзья, стоящие рядом.

Я один.

Значит, шансов у меня никаких.

Уроки давно кончились, и мне нужно идти домой, но он продолжает стоять в проходе и разбрасываться бессмысленными оскорблениями. Мне не хочется драться. Я ощущаю себя слабым и беззащитным. Он наглее – значит сильнее.

Мы выходим из школы и прячемся за стеной западного крыла. Там никто не ходит. Нас сопровождает орава беснующихся школьников всех возрастов. Я чувствую себя главной звездой какого-то представления. Знаменитым. Популярным. Неизвестным. Никому не нужным.

Это подобно бегу по кругу.

Бесполезная невозможность, говорящая лишь о еще большей невозможности.

Он бьет.

Сначала, я и не понимаю, что происходит. Ощущение такое, что из носа у меня обильно пошли сопли, и лишь проведя рукой, я понимаю, что это кровь, так резво брызнувшая из моей головы. Все, что начинается с крови, заканчивается кровью. Столь привычная цикличность.

Больше нет смысла отгораживаться от ярости. Нет смысла пытаться успокоить разбушевавшееся сердце. Мало в чем есть смысл, но здесь он точно никогда не появится.

Я бью.

Куда сильнее

Не сдерживаю себя, равно как и то, чем обладаю.

Он чувствует это.

После первого удара он ощущает, что здесь и сейчас все серьезно настолько, насколько вообще может быть, а я продолжаю. Корпус, лицо. Я не стесняюсь в проявлении жестокости. Не боюсь более показывать ее. Демонстрировать. Гордиться и бахвалиться. Поэтому избиваю его до тех пор, пока меня не оттаскивают от хлюпающего тела.

Он задыхался, а ты продолжал бить, как мне сказали позже.

– Он задыхался, а ты продолжал бить!!!

Кричал отец, орудуя армейским ремнем над моей изможденной задницей.

– Он задыхался, а вы продолжали бить?

Спросил меня школьный психолог.

– Он задыхался, а я продолжал бить.

Сказал я, обращаясь к вечерней группе общества жестокости подрастающего поколения.

Они много говорили со мной об этом, постоянно погружая меня в тот день. Разбирая его на кусочки, и усиленно мусоля каждый из них. Им было важно не осознание вины, а поиск первопричины проявленной жестокости.

– Зачем ты ударил его?

– Затем, что он ударил меня.

– Ты не должен был его бить.

– Почему?

– Потому что это неправильно.

– Что неправильно?

– Бить людей.

– Но он ведь ударил.

– Он совершил ошибку, которую тебе не следовало повторять.

С каждым днем я все чаще вспоминаю о своих ошибках, бродя по этому городу. Идя мимо здания школы. Смотря на асфальтированную дорогу за западным крылом. Видя, как он лежит и хрипит, задыхаясь. Захлебываясь собственной кровью. Моя ошибка. Недопустимая вольность, которой я дал ход.

Предавшая меня.

Бестолковый гнев, выпущенный наружу, подобен дикому зверю.

А зверь голоден.

Прожорлив и беспристрастен к любым влечениям. Лишь естественные инстинкты движут зверем.

– О чем задумался?

– Что?

– О чем ты думаешь?

Отец спрашивает, хоть и сам знает ответ.

– Просто вспоминаю.

– Школу?

– Школу.

5

Когда меня покусала собака, жирная врачиха из этой больницы зашивала мне ногу.

Я был еще совсем мал и постоянно тянулся к ребятам, что были куда старше. Отчего-то, они не гнали меня из своих компаний, а наоборот – всегда охотно принимали. Быть может, их интересовал мальчик на побегушках, которого они видели во мне, или тот факт, что я без труда мог пролезть в узкое окно цокольного этажа своей будущей школы, чтобы вытащить оттуда связку медной проволоки, которую они впоследствии сдавали греку из гаража в другом районе. Деньги непременно спускались на пиво и сигареты – неизменные атрибуты, сопровождающие подрастающее поколение. Порнографии тоже была, но всё же не пользовалась такой популярностью как «стартовые» наркотики, ведь была Саша.

Круглолицая и дородная.

Низкорослая, немного полноватая.

С маленькой грудью и большим сердцем.

Она жила в красном общежитии недалеко от моего дома и часто вытаскивала меня на улицу погулять.

Когда она звонила в дверь, открывать всегда шла Мама. Отчего-то ей было приятно видеть на пороге не взрослого парня с засаленными волосами и в рваных кроссовках, а невысокую девочку.

Я собирался, одевался и выходил с ней на улицу, бредя по каменной дороге через заброшенный парк к больнице, где ждали все остальные. Мы проходили через боковой вход, с которого давно уже сняли железную дверь, оставив каменную арку. Полов внутри не было, поэтому можно было легко упасть на мерзлой земле.

Саша брала меня за руку и спешила по лестнице без перил на третий этаж, где уже распивалась четвертая бутылка на троих, а на подходе была пятая. Я боялся высоты, поэтому ступал осторожно, и просил ее немного притормозить. Она не слушала и бежала вперед.

Здороваясь со всеми неизменным:

– Приветики!

Ей протягивалась открытая банка и зажженная сигарета.

Она хмелела.

Быстро.

Быстрее, чем все остальные.

Я не пил. Боялся скандала с матерью, но наблюдал. Смотрел как парни осторожно подходят к Саше. Обхаживают ее. Окружают. Так волки охотятся. Рычат от возбуждения

Я вижу, как постепенно расстегивается ее куртка и поднимается кофта. Вижу ее маленькую неказистую грудь, которую охотно трогают. Щипают соски. Сжимают. Я стою в стороне и чувствую нарастающую эрекцию. Слышу металлический лязг пряжек ремней. Слышу, как расстегиваются ширинки. Мне не хочется это видеть. Жмурюсь. Недолго. Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы страх осел внизу живота и перестал плескаться, омывая меня изнутри. Вижу, как Саша уже обрабатывает одно из них, помогая рукой другому, пока третий просто стоит и дрочит. Саша не против. Саше все нравится. Саше слишком не хватает тепла.

Парни зовут меня. Манят рукой. Я не хочу идти. Не хочу становиться животным, поэтому продолжаю лишь наблюдать. Смотреть представление, в котором Саша была настоящей звездой.

Я сам не заметил, как началась истерика. В носу начало жечь, выступили слезы, а руки тряслись. Я и сам весь дрожал, глядя, как Саша заглатывает, пока один из ее друзей приходует ее сзади.

Пусть, стекол давно не было, мне не хватало воздуха.

Срочно.

Бежать.

На улицу.

На воздух.

Бежать к жизни.

Я побежал.

Я сорвался.

Я упал.

Это не остановило.

Раззадорило и сразу же подавило.

Я закрываю лицо руками, сидя на подоконнике на первом этаже. Штанины испачканы в земле. Песок забился под ногти. Он стоит рядом. Стоит и наблюдает, как я стоял и наблюдал.

– Опять вспоминаешь?

Не могу ответить, ведь знаю, что если открою рот, то не узнаю свой голос. Хлюпающий. Нечеловеческий. Проглатываю то, что скопилось в горле.

– Зачем ты все это мне показываешь? Почему ты вообще здесь? Почему таскаешься за мной? Ты ведь давно умер!

Отец усмехается. Вопрос кажется ему смешным. Стандартным. Словно слышит он его уже не в первый раз и всегда ждет, когда его зададут вновь.

– А ты еще не догадался?

Давно догадался, только никак не признаться в этом. Во всяком случае, себе.

Я чую, как тянет гарью. Отвратительный запах паленой синтетики. Так пах наш ковер. Я вижу, как запах материализуется. Становится черным. Превращается в дым. Вижу, как горит наша квартира. Как я стою на улице, глядя на полыхающие, жутко задымленные окна. Как приезжает большая красная машина и рвется вперед. Разбивая стекла, высаживая оконные рамы. Вынося тело. Они просят его дышать, но он уже не дышит. Его уже бесполезно о чем-то просить.