- -
- 100%
- +
– «Архетипы Старших Арканов: как читать послания Вселенной…» – сказал я ровным, лишённым эмоций голосом. – Послушай, какой пафос. «Шут – это дурак, шаг в неизвестность. Маг – воля и мастерство. А вот Иерофант…» – я фыркнул, но беззлобно, скорее констатируя факт нелогичности. – «Символизирует традицию, веру, поиск высшего смысла. А перевёрнутый – лицемерие, догмы, рабство у системы». Типичная подмена понятий и нагромождение абстракций.
Я отложил телефон и посмотрел на Олю, которая с торжествующим видом ставила передо мной кружку. Солнечный свет раскрывал невидимую красоту пара, превращая его в лёгкое облачко.
– Ох уж этот уютный мир причинно-следственных связей. Я считаю, что все эти предсказания принципиально возможны лишь в случае существования Творца, который выстроил всю эту гигантскую механику, как часовой мастер, и завёл пружину, – я выстраивал свою мысль, как инженер чертёж. – Если всё предопределено раз и навсегда, каждый поворот карты, каждый наш вздох, значит, мы просто марионетки, лишённые свободы воли. И чтобы не сокрушаться по поводу своей тотальной беспомощности, рациональнее вообще не заглядывать в колоду. Не знать, какая карта лежит на дне. А то вдруг это – Башня. Зачем добровольно отказываться от свободы?
Я сказал это, глядя на неё, не ожидая согласия, но надеясь на интересную дискуссию. Наша сила как пары была в этом – мы не пытались переделать друг друга. Я не требовал от неё моей рациональности, а она не ждала от меня бурных эмоций. Мы были партнёрами, двумя разными, но равными системами координат, которые, сталкиваясь, порождали не конфликт, а более объёмную картину мира. Оля не стала спорить. Она лишь качнула головой, и в её глазах, обычно таких ясных, я увидел не отражение моих логических построений, а тень того самого мрачного рассказа, что она только что дочитала.
– А вдруг, – сказала она тихо, играя краем своей красивой кружки, – дело не в предопределении, а в предупреждении? Чтобы успеть сойти с рельсов, пока поезд не въехал в ту самую Башню? И в тот же миг поезд с оглушительным грохотом влетел в тоннель. Солнце погасло, сменившись мельканием запылённых светильников, а в оконном стекле, где секунду назад было её отражение, я вдруг увидел незнакомое бледное лицо, мелькнувшее в темноте встречного состава. Всего на долю секунды. Но этого хватило.
Глава 5. Тишина в оранжевых тонах
Ночь постепенно окутывала землю, затягивая её в мягкий бархатный саван. Было приятно, почти гипнотизирующе, смотреть на заходящее солнце – тот самый миг, когда дневное светило превращается в расплавленную монету, медленно сползающую за линию горизонта и поджигающую кромку неба багровыми всполохами. Но весь мой покой рушился, едва взгляд отрывался от окна. Лично меня раздражало одно: наше купе было выкрашено в удушающе яркий оранжевый – цвет дешёвой дыни или ядовитого апельсина. Он давил на глаза, создавая нестерпимый контраст с умиротворяющей синевой за стеклом. В нём была какая-то навязчивая дешёвая попытка создать уют, которая лишь подчёркивала его полное отсутствие.
На тот момент у меня была апатия ко всему – тяжёлая, липкая как смола. Ничего не хотелось делать – ни читать, ни разговаривать. Даже мысли вязли, словно в паутине. И, кажется, я был не одинок в этом ощущении. Оля, обычно такая живая и словоохотливая, сегодня тоже была молчалива. Она сидела, укутавшись в плед, и смотрела в своё окно, словно ища в мелькающих огоньках ответ на невысказанный вопрос.
Мы были немногословны по отношению друг к другу. Между нами висела не тягостная тишина непонимания, а странное, зыбкое перемирие с самим вечером. Это было на нас непохоже. Наверное, повлиял вечерний пейзаж за окном – эта величественная, но безжалостная смена циклов, напоминание о том, что всё заканчивается, даже самый ясный день. Или, может, это было предчувствие. Предчувствие того, что где-то впереди нас ждёт не просто ночь, а нечто большее.
Ситуацию усугубляла плохая связь. Периодически телефон нагло демонстрировал надпись «Нет сети», а в редкие моменты, когда появлялись одна-две палочки, интернет еле дышал. Лента соцсетей грузилась с нереально долгим ожиданием, застывая на полпути, а отправка даже короткого сообщения превращалась в испытание на прочность. Это не просто раздражало – это окончательно отрезало нас от привычного мира, усиливая чувство изоляции. А вскоре связь полностью пропала. И эта внезапная гробовая тишина в эфире была куда страшнее, чем просто отсутствие сигнала. Она ощущалась как физическое отсечение, словно невидимый канат, связывающий нас с внешним миром, был перерублен одним точным ударом. Теперь мы остались один на один с этим оранжевым купе, надвигающейся ночью и странным молчанием, которое повисло между нами.
На часах было восемь. Я всегда любил это время – переходное, ни день, ни ночь, но сегодня что-то было не так. Сам не знаю почему, меня стала охватывать тревога. Не паника, а тихая, настойчивая, как далёкий звон в ушах. Она ползла по коже мурашками, заставляя чаще биться сердце. Складывалось стойкое, почти бредовое впечатление, будто бы мы с Ольгой едем в этой блестящей мчащейся коробке совершенно одни. Что за окном не города и поля, а бесконечная, безжизненная пустота, и лишь наше купе, как крошечный пузырёк с воздухом, несётся в ней. Было тихо… Слишком тихо. Даже грохот колёс казался приглушённым, ватным, словно кто-то накрыл поезд гигантским колпаком.
– Когда ближайшая станция? – голос Оли прозвучал негромко, но в этой тишине он показался неестественно громким, почти кричащим.
– Не знаю, – ответил я, и мой собственный голос показался мне чужим, отстранённым. Я не оборачивался, продолжая смотреть в окно. В это мгновение я был оторван от мира, полностью погрузившись в мрачное очарование вечера. Он растекался по полям, как чернильная клякса, поглощая последние воспоминания о дне. Это было не умиротворение, а странное оцепенение.
– Ладно, пойду и узнаю у проводницы, уж она-то точно должна знать.
Оля вышла. Дверь захлопнулась с таким звуком, будто в маленьком мирке нашего купе лопнула оболочка, отделяющая его от враждебной тишины снаружи. Я сидел неподвижно, но у меня сложилось чёткое, как фотография, впечатление: она на секунду задержалась в коридоре, ожидая, что я всё-таки обернусь, окликну её. Но я не сделал этого. И резкий звук захлопывающейся двери был не случайностью, а точкой, которую она поставила сама.
Прошло десять минут. Я оторвал взгляд от окна, где уже вовсю хозяйничала ночь, и посмотрел на дверь. Оли всё ещё не было. В купе было непривычно пусто, и эта пустота начинала давить на барабанные перепонки.
– Может, в соседнем купе, зашла спросить нож, чтобы порезать колбасу, которую с собой взяли? – начал я мысленный перебор, пытаясь зацепиться за самое простое объяснение. – И как мы могли умудриться забыть нож дома. Нелепая бытовая оплошность. Я почти физически представил её – улыбающуюся, жестикулирующую, уже ввязавшуюся в разговор с незнакомыми людьми. Она бывает чересчур общительна, вдруг уже с кем-нибудь пьёт чай или играет в карты? Но, несмотря на эти картины, во мне не шевельнулось и тени ревности. Я умел доверять и любить без этого едкого, сжигающего изнутри чувства собственности. Моя любовь к Оле была тихой гаванью, а не цепью. И потому тревога, которая поднималась сейчас, была иного рода – первобытной, инстинктивной.
Прошло ещё десять минут. Тиканье невидимых часов стало оглушительным. Оли всё не было. Непонятное беспокойство окончательно охватило меня, сжимая горло. Ладони стали влажными.
– Так, спокойно. Ничего не может случиться, – проговорил я себе вслух, но собственный голос прозвучал фальшиво и глухо. – Она взрослый человек. Она просто заговорилась.
И тут я вспомнил: при посадке мы не видели проводника. На столике не лежало постельное белье, а в конце коридора не было освещённой служебной комнатки. «Поездка без сопровождения, – мелькнула у меня мысль, – нарушение, но такое порой случается». Однако сейчас это осознание не принесло облегчения, а лишь добавило холода. Мы были одни. Совершенно одни в этом вагоне. Но упрямое сердце, не слушая доводов рассудка, забилось под рёбрами раненой птицей – отчаянно, неровно, настойчиво стуча о прутья клетки. Оно уже знало то, до чего мой разум отказывался дотягиваться. Я подошёл к двери и приложил ладонь к холодному металлу. Из коридора не доносилось ни единого звука. Абсолютная, мертвенная тишина. Оля пошла искать того, кого, возможно, в этом поезде никогда и не было.
Моя тревожность – это не монолит, а сложная конструкция, собранная по кирпичику на неустойчивом фундаменте. Если разложить её по полочкам, картина получается такой: с самого начала моя нервная система была настроена на высокие обороты. Я родился с тем, что врачи называют «повышенной нервной возбудимостью». В детстве я вздрагивал от малейшего стука, плохо переносил громкие звуки и яркий свет, а мой сон был таким чутким, что его могла нарушить пролетающая муха. Это была не капризность, а особенность «прошивки». Мой внутренний пожарный, отвечающий за реакцию «бей или беги», всегда дежурил в полной боевой готовности, держа руку на спусковом крючке адреналина.
Я давно уже разбираю всё это: хожу к психотерапевту, читаю книги о тревоге и работе нервной системы. Иногда ловлю себя на том, что мысленно разговариваю с самим собой языком психологов.
Когда умерли родители, для меня это был не просто удар, это – тотальное разрушение картины мира, который и так был для меня хрупким и пугающим. Если раньше тревога была фоном, то теперь она стала языком, на котором с моим сознанием говорила реальность. Мир доказал свою ненадёжность самым жестоким образом. Я начал бояться всего: что бабушка не вернётся из магазина, что наш дом сгорит, что я тяжело заболею. Эти «глупые страхи» были отчаянной попыткой моей психики установить контроль над хаосом. Если я буду постоянно ожидать худшего, предвидеть все угрозы, возможно, мне удастся их избежать. Это был изнурительный труд – быть настороже двадцать четыре часа в сутки.
Бабушка, сама обезумевшая от горя, не знала, как справиться со мной. Её любовь проявлялась в гиперопеке и походам по врачам в надежде, что какой-нибудь специалист «починит» её внука. И вот мы нашли «того самого умельца». Его кабинет был выкрашен в унылый голубой цвет и пах антисептиком, не скрывающим запах страха. Его голос… Ужас. Он был не громким, а сиплым и безразличным, будто камень, медленно скребущий по стеклу. Он не утешал и не объяснял. Он вешал на меня ярлыки, как вешают пальто на крючок.
– Угу, явные признаки неврастении, – бубнил он, даже не глядя на меня, уставившись в какие-то бланки.
– Это не просто моё мнение, это ещё и результаты диагностики.
Эти едкие фразы стали тем цементом, который скрепил все кирпичики моей тревоги. Мой внутренний ужас, моя боль, моё горе – всё было сведено к холодному, бесчеловечному медицинскому термину. Мне не просто было страшно – мне было официально, научно поставлено клеймо «больного», «сломанного». Социальное подтверждение моей неполноценности.
И вот сейчас, в этом купе, когда Оля не возвращается, а тишина за дверью становится всё гуще, я чувствую, как знакомый механизм снова начинает скрипеть и заводиться. Биология – сердце колотится, ладони потеют. Психология – разум рисует самые страшные сценарии, подпитываемые старым страхом потери. Социум – я один в вакууме, без помощи, как тогда в кабинете у врача. Триггеры сошлись все сразу. И я снова тот маленький мальчик, который знает, что мир – опасное место, а он сам – ходячая неврастения, ожидающая следующей катастрофы.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.