Мелодия свободы: Путь исцеления для жертв абьюза

Глава 1 Предисловие

"Рана, скрываемая от света, никогда не заживет."

ПРЕДИСЛОВИЕ

От автора, который прошел этот путь.

Моя трилогия "Несломленная"родилась не в тишине кабинета, а в огне. В грохоте захлопнувшейся двери, которая, казалось, навсегда отделила меня от ада. В звенящей тишине первого утра на свободе, которая была страшнее любых криков.

Когда ты вырываешься из плена, тебе кажется, что самое страшное – позади. Ты физически свободен. Ты дышишь. Ты спасен. Но это – иллюзия, которую жестоко разбивает реальность.

Самая прочная тюрьма строится не из бетона и решеток. Она строится в твоем сознании. Ее стены возводятся из чужих слов: «Ты ничтожество», «Ты сама во всем виновата», «Ты ничего не стоишь». Ее тюремщик – твой собственный, вывернутый наизнанку инстинкт выживания, который шепчет: «Вернись. Это было безопасно. Это была любовь».

Эта книга – о том, что происходит после. После того, как хлопнула дверь. После того, как ты перестал быть жертвой в глазах общества и закона, но еще не стал хозяином своей жизни. Это самый сложный, самый неочевидный и самый важный маршрут – путь из плена чужой воли к себе настоящей.

Меня зовут Татьяна Влади, и пятнадцать лет моей жизни были потрачены на то, чтобы выучиться на эксперта по выживанию в условиях тотальной психологической войны. Я прошла через все круги ада: унижение, которое стирает личность, страх, который парализует волю, и побои, которые добивают последние остатки самоуважения. Я сбежала. И в этот момент я обнаружила, что сбежать от тирана – это только начало битвы.

Главное сражение происходит не с ним. Оно происходит у тебя в голове.

Я не понаслышке знаю, что такое искушение вернуться. Я сама пыталась «вышибить клин клином», бросаясь в новые отношения, чтобы в старых ранах не так ныло. Я прошла через откаты, когда кажется, что простить и забыть – единственный выход. Я собирала себя по крупицам, как археолог, откапывающий в груде щебня черты когда-то знакомого лица. Десять лет у меня ушло на то, чтобы собрать себя занова, чтобы вернуть себя себе.

А потом я стала экспертом-психологом. И через меня прошли сотни историй – моих клиенток, таких же сильных и искалеченных, таких же отчаявшихся и несломленных.

Я увидела, что наши боли – похожи, как отпечатки пальцев одного типа.

А наши пути к освобождению – уникальны, как ДНК каждого человека.

Эта трилогия – не просто моя исповедь.

Вторая книга – это карта и компасдля тех, кто заблудился в лабиринте последствий насилия.

Это пошаговая инструкция, выстраданная и проверенная на практике, о том, как:

* Заставить замолчать внутреннего тюремщика.

* Пережить душевную «ломку» и не сорваться.

* Разобрать завалы собственной психики и найти под ними себя – ту, что была до него.

* Не поменять одного абьюзера на другого, а навсегда разорвать этот порочный круг.

Снова научиться доверять себе и миру.

Я не буду жалеть вас. Жалость – беспомощна. Я буду вооружать вас. Я дам вам в руки инструменты психологической обороны, чтобы вы больше никогда не позволили себя отравить. Я научу вас распознавать яд на самых ранних стадиях.

Если вы держите эту книгу в руках, значит, вы уже сделали самый главный шаг – вы признали, что проблема существует. Вы готовы к правде. А правда в том, что рана, скрываемая от света, никогда не заживет. Но стоит вынести ее на солнце – и начинается исцеление.

Ваша свобода – это не единовременный побег. Это мелодия, которую вам предстоит заново научиться слышать в себе и исполнять каждый день. Эта книга – ваш первый камертон.

С глубокой верой в вашу силу,

Татьяна Влади

Глава 2 "Точка невозврата: первый день после побега"– В КНИГЕ

Точка невозврата

«Свобода – это право говорить людям то,

чего они не хотят слышать».

@Джордж Оруэлл

Первые сутки свободы пахнут не свежим ветром, а пылью и страхом. Яна стояла у окна кризисного центра и смотрела на чужой район Москвы, чувствуя себя не победительницей, сбежавшей из замка дракона, а перекати-полем, выброшенным на обочину чужой жизни.

Позади – полтора года тщательной подготовки к этому побегу. Полтора года, когда каждый день был похож на разминирование собственной судьбы. Она сверяла шаги, как шпион во вражеском стане, и вот, наконец, перевернута последняя страница книги их брака. Вчера она поставила точку. Сегодня должна была начаться новая глава. Но вместо ликования душу сковывал леденящий ужас неизвестности.

«Я свободна» – эти слова, которые она так долго шептала про себя, как мантру, теперь висели в воздухе тяжелым, беззвучным воплем. Свобода оказалась не легкой, а невесомой, и от этой невесомости кружилась голова.

Внутри завелся рой тревожных мыслей, каждая – как укус осы: «А что будет дальше? Как жить в этом мире одной, без мужского плеча? Кто теперь будет решать все бытовые вопросы? Ведь этим всегда занимался Сергей. Он был моим личным штурманом в лабиринте большого города, а теперь я, как слепая, брошенная в метро одна. Смогу ли я сама воспитать сына? Пройти его подростковый возраст? Ведь мальчиков должен воспитывать отец. Кто защитит меня на школьном собрании, когда наши дети подерутся? Кто заслонит меня от этого злобного мира?» Сейчас она чувствовала себя не взрослой женщиной, а маленькой девочкой, которую привезли в мегаполис из маленького городка и бросили на вокзале без копейки в кармане. Единственным якорем, не дававшим ей полностью погрузиться в пучину отчаяния, была ее профессиональная деятельность. Она всегда зарабатывала сама – этот факт был тем самым спасательным кругом, за который она цеплялась из последних сил.

Но самым парадоксальным и отравляющим было другое чувство – странная, уродливая тревога за него. За Сергея. «А что, если он наложит на себя руки? Он же такой непредсказуемый…».

Эта мысль вызывала приступ тошноты. Почему она должна беспокоиться о том, кто превратил ее жизнь в сущий ад? Это была ловушка, последняя отравленная приманка, которую оставил в ее психике абьюзер. Сегодня он возвращался из Краснодара, куда его упрятала она с Анной на время их побега . Сегодня он откроет дверь их пустой квартиры и поймет, что его птицы улетели из клетки. И Яна с содроганием представляла, каким будет грохот захлопывающейся железной двери его ярости.

Она знала его слишком хорошо. Все его знакомства и среди местных «авторитетов», и в полиции. Его больное воображение и мстительность не знали границ. Он мог написать заявление о похищении ребенка, и тогда их могли снять с рейса в Сочи, куда она собиралась с семьей, ее рай, ее спасение. Он мог начать войну за сына – и эту войну Яна боялась больше всего на свете.

«Ни за что на свете. Я не отдам тебе моего сына. Даже не надейся, изверг» – эта мысль была единственной горячей точкой в ледяном океане ее страха. Страх потери Андрюшки был тем горьким адреналином, что давал ей силы не сломаться. Он гнал ее вперед, заставляя действовать, пока страх за себя парализовал. Именно ради сына она терпела этот ад полтора года. И именно теперь этот материнский инстинкт давал ей неимоверную силу. План был выверен, как операция. Пять дней в кризисном центре, где тишина давила громче криков. Подача заявления в полицию о бытовом насилии – этот крошечный бумажный клочок с номером был ее первым щитом. Визит в органы опеки, чтобы прощупать почву и заранее создать образ заботливой матери, а не истерички, крадущей ребенка.

Но даже мысль о нем, далеком и пока бессильном, вызывала леденящий душу ужас. Его тень была длиннее его самого. Каждое ее движение снаружи было окутано страхом. Она вызывала такси, боясь лишний раз показаться на улице: «Вдруг кто-то из его друзей увидит? Хотя… он еще даже не знает».

Она закрывала свои тылы, как опытный стратег, готовясь к осаде. Адвокат Анита рекомендовала собрать доказательную базу. Она собирала. Нужно было предвосхитить его ходы. Она предвосхищала.

Точка невозврата была пройдена. Теперь нельзя было оглядываться. Позади оставалась лишь выжженная земля ее старой жизни, а впереди – битва за новую. И главным оружием в этой битве был не хитрый план, а пронзительное, животное желание выжить и сохранить своего ребенка. Она была готова сражаться с драконом, потому что за ее спиной был ее сыновья. И ради этого она была готова сама стать огнем.

Исповедь в казенной комнате:

«Самые страшные монстры не прячутся под кроватью. Они сидят за семейным столом».

Кабинет органов опеки пропах старыми папками и остывшим кофе. Воздух был густым и неподвижным, как в зале суда перед вынесением приговора. Яна сидела напротив трех женщин, и их объединенный взгляд ощущался физически – будто три прожектора выискивали на ней трещины, оправдания или признаки лжи. Это была не встреча, а допрос в мягкой, почти вежливой форме.

– По какому вопросу? – голос старшей из них, женщины с усталыми глазами за стеклами очков, был ровным и безразличным, как у диспетчера на вокзале.

Яна сделала вдох, чувствуя, как каждое слово дается ей с трудом, будто она вытаскивает из себя раскаленные угли.

– Я развожусь с мужем. Он… издевался надо мной и моими сыновьями. Теперь он хочет забрать у меня младшего. Я хочу понять, какие у него на это права.

Одна из них откинулась на спинку кресла, сложив руки на столе. Ее поза говорила: «Я это слышала тысячу раз».

– Суд почти всегда на стороне матери. Если, конечно, она не наркоманка, не алкоголичка и не представляет прямой угрозы для ребенка.

– Я не пью и не употребляю наркотики, – голос Яны дрогнул, но она заставила себя выпрямиться. – Материнство для меня – самое ценное.

– Тогда вам нечего бояться.

Это «нечего бояться» прозвучало как насмешка. Оно отрицало весь ее страх, всю ту ядовитую паутину, которую сплел Сергей.

– У меня есть два страха, – она слышала, как учащается ее пульс. – Первый: у него много связей в полиции, и он намерен признать меня недееспособной.

Второй: он живет и прописан с детьми в московской квартире, а я с детьми – в арендованной и сама без московской прописки. Мой адвокат говорит, что суд может посчитать это ухудшением жилищных условий.

– И что? – женщина бровью не повела. – Это вряд ли перевесит. Вам нужна будет наша помощь.

– У меня есть доказательства. Аудиозаписи.

Она нажала кнопку. И комната наполнилась призраком Сергея.

Его голос, искаженный злобой, обрушился на тишину кабинета. Это не было обучение. Это был садизм, завуалированный под родительскую заботу. Матерные тирады, рычание, унижение – все это было адресовано маленькому мальчику, который пытался сложить буквы в слова. Яну буквально плющило от этого звука; ее кости помнили каждый его крик. Это был не человек – это был дьявол, надевший личину отца.

Эффект был мгновенным. Маски безразличия слетели с лиц женщин. Они ахнули, зашептались, переглянулись.

– Какой урод! Разве так можно с ребенком? А он… он бил его?

Вопрос повис в воздухе. И здесь Яна столкнулась с самой страшной развилкой. Признаться во всем – и рискнуть попасть под жернова системы, которая, защищая детей, слишком часто калечит семьи. Или солгать, сохранив свой контроль.

– Да, – выдохнула она, выбирая полуправду, горькую и спасительную. – Он бил детей. Но обычно… когда я была на работе. Часто они боялись мне об этом сказать.

Она не могла признаться, что догадывалась. Знать – значило быть соучастницей. А соучастникам не оставляют детей. В ее памяти всплыли лекции из института, давние разговоры о ювенальной юстиции – системе-мече, который рубит без разбора, задевая и виновных, и правых. Раньше она не понимала, почему ее не внедряют. Теперь понимала слишком хорошо: любая система, наделенная силой, может стать орудием пытки для детей и матерей.

– Хорошо, – старшая женщина снова стала официальной. – Тогда вам нужно написать у нас заявление. Об избиении ваших детей, им угрожает явная опасность.

– Значит, на младшего.– Старшему уже двадцать, – быстро парировала Яна.

Яна поднялась, ее движения были резкими, выдавленными, за годы жизни с абьюзером, она уже привыкла кожей чувствовать малейшую опасность.

– Я напишу. Позже. Когда будет суд. Обязательно приду. Спасибо.

Она почти выбежала из кабинета, захлопнув за собой дверь, как будто за ней гнался не призрак мужа, а сама система, предлагающая свою удушливую «помощь». Она прислонилась к холодной стене, сердце колотилось в груди, как птица в клетке.

«Я сама, – прошептала она в тишину коридора. – Я сама защищу своих детей. И от него, и от вас. Ваша защита, которая может забрать моего сына, мне не нужна».

Это был не триумф, а еще одна битва в затяжной войне. Но сегодня она отстояла еще один рубеж – не позволила страху перед одним монстром столкнуть ее в пасть другому, казенному и безликому. Она осталась матерью-волчицей, одинокой, но непокоренной. И это была ее единственная и самая главная победа.

***

Одиночество в убежище, которое похоже на тюрьму.

«Самое ужасное одиночество

– это не быть в ладу с самим собой».

@Марк Твен

Одноместная комната в кризисном центре была не убежищем, а камерой с видом на ее рухнувшую жизнь. Стерильные стены, узкая кровать, приглушенные звуки из-за двери – все это погружало Яну в состояние ватного отупения. Мир сузился до размеров этой коробки, где время текло медленно, как патока. Тоска была физической, тяжелой, как свинцовый плащ.

Она не хотела ни с кем знакомиться. Ее мир теперь состоял из голосов в телефонной трубке: родные, подруги, адвокат Анита и Анна, подруга, державшая руку на пульсе его перемещений. Только эти звонки, как щупы, соединяли ее с реальностью, подтверждая, что кошмар – не сон, а ее новая, пугающая действительность. В остальное время она пребывала в густом тумане, постоянно задавая себе один и тот же вопрос: «Это сон или все наяву? Я не понимаю, что вообще происходит».

Предложенные центром консультации стали для нее унизительной формальностью. Юрист, чьи знания казались выцветшими от частого употребления, не сказал ей ничего нового. Яна, с ее юридическим образованием и подкованной подругой-адвокатом, сама могла бы проводить такие лекции.

Но настоящим ударом стала встреча с психологом. Из кабинета Яна вышла не с облегчением, а с камнем на душе и одним ясным, горьким убеждением, которое ей методично внушили: «Я сама во всем виновата. Вся вина и ответственность лежит на мне». Женщина, привыкшая доверять «экспертам», проглотила эту пилюлю, даже не разжевывая. Это была стадия принятия – принятия ложной вины, самой разрушительной из всех.

Но главное испытание ждало ее впереди, и звали его Любовь Ивановна – пожилая женщина лет шестидесяти пяти, бывший психолог, нынешняя вахтерша и фанатичный проводник в мир групповой терапии. Она обладала настойчивостью бульдога и взглядом, просверливающим насквозь.

– Сегодня пройдет мой факультатив, вам будет очень полезно, – заявила она, перегородив Яне дорогу в коридоре.

– На какую тему? – устало спросила Яна.

– Для бывших алкоголиков. Психологическая реабилитация.

Внутри Яны все сжалось от возмущения.

– А мне это для чего? Я не алкоголик.

– Но ваш муж выпивает, – невозмутимо парировала Любовь Ивановна. – Поэтому вы – созависимый человек.

– Я не собираюсь больше с ним жить! – попыталась отбиться Яна, но чувствовала, как ее затягивает в трясину этого абсурдного диалога.

– Вы пока еще не знаете. А может, захотите вернуться, – голос старухи стал сладким, как сироп, но в нем звенела сталь.

И вот Яна, движимая уже не покорностью, а червячком любопытства и желанием поскорее отвязаться, вечером вошла в этот, наводящий уныние, кабинет. «Интересно посмотреть на это зрелище изнутри. Схожу, все равно вечером делать нечего».

Зрелище оказалось душераздирающим. Среди бывших алкоголиков она с изумлением увидела женщин. «Как же так? Ладно мужчины… а женщины как до такого опускаются?» – пронеслось у нее в голове. И, она вспомнила ту самую девушку, с которой началось её знакомство с Москвой, девушкой единого с ней возраста, но с житейской пропастью. Яна на тот момент была любознательной девочкой в больших розовых отчках. А, Таня уже была проженной женщиной-алкоголичкой, разочарованной от жизни, старухой в молодом теле, доживающей свой век.

Затем начался ритуал. По кругу люди хвастались тем, сколько дней продержались без рюмки. «Здравствуйте, меня зовут Коля, и я бывший алкоголик. 68 дней не пью». И – дружные, одобрительные аплодисменты.

Яну чуть не вырвало. Глубинная, идущая из детства брезгливость к алкоголикам, вспомнился образ отца, принесшего столько слез ее матери, поднялась комом в горле. «Сколько горя вы принесли своим близким! Я вас презираю! И почему я должна вам хлопать?» Она поймала на себе цепкий взгляд Любовь Ивановны, и та, словно прочитав ее мысли, едва заметно улыбнулась. «Ну, и зачем ты меня сюда притащила?» – молнией метнула ей в ответ взгляд Яна.

Но когда очередь дошла до нее, очень хотелось сказать им в лицо, что она не любит алкоголь и алкоголиков, но её врожденная эмпатия пересилила отвращение.

– Здравствуйте, меня зовут Яна, – голос ее дрогнул. – Я почти не употребляю алкоголь. Но мой бывший муж – выпивает. И, поэтому я здесь.

В глазах Любовь Ивановны она увидела торжествующую искорку. Победа. Очередная заблудшая овечка в стаде.

Дальше было чтение манифеста бывшего алкоголика. Яна ерзала на стуле, чувствуя, как ее разум тонет в болоте скуки и фальши. Но из-за привитого с детства уважения к чужим ритуалам она досидела до конца. «Я всегда была такой, – думала она, – уважительной, воспитанной». Пройдут годы, прежде чем она поймет: то, что она называла воспитанием, на самом деле было неумением выстроить личные границы.Именно это и привело ее сюда – и в эту комнату, и в эту жизнь.

Как только «идиотизм», как мысленно окрестила она происходящее, закончился, она первая выпорхнула из кабинета, словно из зараженного помещения. В своей комнате, захлопнув дверь, она прислонилась к ней спиной, пытаясь отдышаться. Ей казалось, что ее окунули в яму с дерьмом и теперь этот смрад навсегда въелся в кожу.

«Зачем я согласилась? На кой мне эта старуха Изергиль?» – бичевала она себя, давая обидное прозвище всем властным женщинам, которые так бесцеремонно топчут ее личность. Она еще не знала, что вина лежит не на них, а на ней самой – на ее вечном «да», на ее страхе сказать «нет», на ее готовности раствориться в чужих ожиданиях. Эта комната была не просто временным пристанищем. Это была камера, в которой она отбывала наказание за свое неумение быть собой.

***

Вкус свободы и последнее прощание.

«Ибо каково воздаяние мое? Да воздам я сам».

@Фридрих Ницше

Их последняя встреча в коридоре центра напоминала короткую дуэль. Любовь Ивановна, эта «старуха Изергиль» с глазами-буравчиками, подкараулила ее с тем же неизменным выражением миссионерского рвения.

– Ну, как вам вчерашнее мероприятие? – в ее голосе звенела уверенность в собственной непогрешимости.

Яна, собрав остатки самообладания, отрапортовала, стараясь не резать правду-матку, но и не лгать:

– Оно очень полезное для бывших алкоголиков. Но не для меня.

– Вы созависимая, и поэтому вам это необходимо, – отрезала женщина, словно ставя диагноз.

В этот момент внутри Яны что-то щелкнуло. Какая-то струна, долго находившаяся в напряжении, лопнула.

– Нет, мне это не нужно, – ее голос внезапно стал тихим и стальным. – Потому что я уже вышла из отношений с алкоголиком. Возвращаться к нему не намерена. А значит, я больше не созависимая. Понятно вам?

Не дожидаясь ответа, она резко развернулась и ушла, оставив в воздухе свист рассекаемой психологической петли. Она шла прочь не просто от неприятной старухи, а от всей этой системы, пытавшейся навесить на нее ярлык вечной жертвы.

Три дня спустя Яна с наслаждением делала последний, решительный шаг за порог кризисного центра. Она уезжала оттуда не с чувством благодарности, а с ощущением, что смывает с себя липкую паутину казенного «сострадания».

Ворвавшись в квартиру подруги, где сейчас обитала её семья, она впервые за долгие дни смогла по-настоящему вдохнуть. Запах домашней еды, смех Андрюшки – это был антидот от яда институциональной помощи. Она схватила сына в охапку, засыпая его поцелуями, пытаясь смыть с кожи невидимую моральную грязь, которой, казалось, был пропитан сам воздух в центре.

«Вот, вроде бы они делают доброе дело, – металась в ее голове мысль, – защищают бедных и обездоленных. Но почему-то все это – без души. Без капли настоящего сострадания». Она поймала себя на мысли: а может, это только к ней? Может, ее натура – не сломленная и не плачущая, а собранная и решительная – не вызывает у людей жалости? «Ну и ладно, – с вызовом подумала она. – Не больно-то и хотелось. Я не за жалостью пришла, а за справкой. И я ее получила».

Рядом с семьей она наконец почувствовала прилив сил. Они были ее живой водой, очищающей от скверны.

На следующий день, как и предупреждала Анна, он должен был вернуться. Яна знала его расписание поминутно. Она мысленно видела, как он звонит ей в дороге, и его раздражение растет с каждым гудком «абонент вне зоны доступа». Она представила, как он входит в их некогда общий дом – не дом, а трехкомнатную ловушку, – и его ключ со скрежетом поворачивается в замке.

«Янка!.. Янка, ты где?!» – его крик повиснет в зловещей тишине пустоты. Он бросит сумку на пол, с грохотом обежит все комнаты, и эта пустота, как физический удар, обрушится на него.

И тогда он найдет его. На ее рабочем столе, аккуратно сложенное, лежало прощальное письмо. Это не была исповедь униженной жертвы. Это был холодный, выверенный отчет и акт ее воли. Она оставляла ему их общий бизнес, дав четкие инструкции, словно новому сотруднику. Оставляла трехкомнатную квартиру, взвалив на него груз общих долгов, которые она, по совести, уже наполовину выплатила. Она оставляла даже деньги, заработанные на этой неделе в их общем проекте, который создала она, – не из жалости, а из последнего, странного чувства ответственности за того, кто давно забыл, что это такое.

А еще на кухне его ждали тефтели в томатном соусе со спагетти. Это был не жест примирения. Это был последний акт ее заботы, привычки, от которой она отрубала себя, как от гангрены. Она знала, как ему будет сложно все это осознать. Сама она шла к этому полтора года, и каждый день был шагом по раскаленным углям.

И вот, когда он прочтет ее письмо, когда первая ярость сменится леденящим осознанием, она позвонит ему. Этот звонок будет не просьбой и не мольбой. Он будет последней точкой. Голосом женщины, которая больше не жертва, а единственный судья своей собственной жизни.

Три часа на жизнь.

«Страх – это кайман,

что сторожит самые темные воды души».

@Карлос Руис Сафон

Половина двенадцатого. Сердце Яны отбивало отсчет секунд, словно часовой механизм бомбы. Руки и ноги предательски дрожали, будто пытаясь сбросить с себя ледяные оковы страха. Она боялась двух вещей, слившихся в один чудовищный сплав: его ярости, способной пробить экран телефона, и той пугающей тишины, которая могла бы означать, что он наложил на себя руки. Она вычислила этот момент с хладнокровием сапера – дать ему время остыть от первого шока, но не оставить пространства для рокового шага.

Сим-карта, холодная и скользкая, будто отполированная костяшка домино, вошла в лоток телефона. Мир сузился до этого устройства в ее ладони. Она набрала его номер первой, отбирая у него инициативу, пытаясь ухватиться за иллюзию контроля.

– Сергей, здравствуй.

– Ты что, идиотка, вытворяешь? Совсем ополоумела? – его голос ворвался в тишину комнаты не звуком, а ударной волной, диким ревом раненого зверя, попавшего в капкан.

– Выслушай меня… – попыталась она вставить свое заранее приготовленное предложение, тонкую нить логики в его хаос.

– Да пошла ты на х…! Я не собираюсь тебя выслушивать, мразь! Это ты слушай меня внимательно! – его слова были похожи на удары кулаком по столу, слышимые сквозь мили. – Если ты сегодня же не вернешься домой вместе с сыном, то я тебя, мразота, закопаю! Тебе не жить! Не вводи, сука, меня в грех! Я тебя убью, если ты сегодня не очутишься дома! Я тебе даю ровно три часа. Через три часа время будет работать против тебя. Ты меня поняла?!