Операция «Ремонт»

Глава 2. Пробуждение

– Построиться в шеренгу по одному! Кру – гом! Спустили трусы! Нагнулись! Раздвинули «щёки»! – в этой нелепой и смешной позе его настигла боль. На призывной медкомиссии у него случился сердечный приступ.

Больше суток он балансировал на границе между светом и тьмой, застряв на узкой линии, разделившей игровое поле на две равные части, а потом провалился в бездонную прорву тягучего медленного времени…

Он плавно опускался в кромешную беспросветную темноту. Каждая секунда того погружения показалась ему бесконечной и длилась не просто годы, а целые десятилетия.

Ничем не объяснимое угасание дыхательной и сердечной активности. Отсутствие рефлексов и реакции на реанимационные процедуры. Он умирал, отчетливо осознавая это. Всё больше отдаляясь от проявлений и образов реального мира, он уходил в неведомую и пугающую область совершенного покоя и абсолютной тишины.

Его сердце почти перестало биться, а лёгкие отказывались наполняться воздухом. Но вечером следующего дня он неожиданно пришёл в себя. Снял с лица маску кислородного аппарата. Отсоединил от груди присоски и провода. Вытащил из руки иглу капельницы.

Внезапно, ему стало так хорошо, легко и свободно, как будто до этого момента он долго сладко и глубоко спал, а проснувшись, оказался в незнакомой волшебной комнате.

Он рывком отбросил одеяло. Птицей взлетел с кровати. Подбежал к окну. Раздвинул занавески и раскрыл раму, за которой находился сказочный сад.

Сад был полон летних цветов и мелодий, хоть на дворе значилось начало сентября. Это время, когда в Москве и Подмосковье к полудню воздух ещё способен на короткое время разогреться на солнце до июльских значений. Но только ночи становятся всё длиннее, успевая к утру налиться до краёв настоящим осенним холодом, который проступает «местами» белыми неровными следами первых заморозков на почве.

Не предпринимая дополнительных усилий, он органично вписался в смягчённую и разбавленную тёплыми солнечными лучами нежную прохладу. Растворился в весёлой песенке чудом сохранившегося маленького кузнечика и в натужном тяжёлом гудении последних сердитых шмелей. Утонул в огромных каплях росы, переливающихся всеми цветами радуги. Заблудился в прозябших, безвозвратно утративших былую свежесть жёлто-коричневых листьях травы.

Всё вокруг нежно звучало, светилось и пахло на все лады. Начиная с невесомой паутины, сотканной из игры тени и солнца, и заканчивая последней тихой нотой, сыгранной слаженным утренним оркестром многочисленных насекомых и птиц.

Тихий вкрадчивый шелест. Ярко-красный рассвет. Пряные ароматы влажной почвы и сброшенных деревьями листьев.

Он никогда не узнает, что с ним произошло в его старом мире. Удалось ли ему спастись? Получила та история продолжение или всё на этом закончилось? Его это совершенно не интересовало. Он перешёл на другой уровень.

Он заново выучился жить. Приспособился. Притёрся. Обошёл все хитроумные ловушки и вражеские засады, встретившиеся ему на пути. Нашёл и собрал все пасхалки. Справился с выпавшими ему квестами. Выдержал всё и сохранился совершенно целым и невредимым. Но стал каким-то другим.

Другое, проявившееся в нём, ускользало от любых попыток определения. Не поддавалось точной идентификации. Постоянно твердило ему, что бесполезно искать простые ответы на сложные вопросы. Уклонялось в стороны. Взлетало и падало. Играло с ним то в прятки, то в догонялки. Но всегда брало в этих играх верх. Сводило на нет его попытки зафиксировать случившееся в путевых дневниках и в журналах лабораторных наблюдений. Не давало последовательно, детально и скрупулёзно описать всё, что он испытал и переосмыслил.

Необратимые качественные сдвиги проявились не только в нём. Существенные перемены затронули всё, что его окружало. Они глубоко проникли во все поры и щели того мира. Заполнили собой и полностью преобразили подаренную ему реальность. И действительность ещё раз трансформировалась. Качнулась, зашаталась, а затем мелко задрожала и перевернулась с ног на голову. Всё смешалось и заняло другие, не свои, места. И он переродился, окончательно запутавшись и потеряв счёт происходившим с ним изменениям.

Он так привык к постоянным переменам в себе и вокруг себя, что ему не составило большого труда освоиться в новых координатах. Для него не стало проблемой то, что небо теперь находилось под ним, а на месте голубых небес расположилась твердь земная. Он воспринял это спокойно. Как должное. И стал усердно учиться.

Начал с того, что освоил важнейшую науку дыхания и сердцебиения. Это не заняло у него много времени. Две или три коротких пробных попытки. Тестовых «стучи – не стучи» и «вдох и выдох, выдох и вдох». И уже через минуту его тело полностью адоптировалось к такому, казавшемуся поначалу очень странным, перевёрнутому состоянию.

Кровь послушно отлила от головы к ногам. Прекратили противно слезиться глаза. Престало неприятно закладывать уши.

Он сделал один шаг. Потом второй. Следом третий. Искусство ходить далось ему так же легко, как основы сердечной активности и глубокого дыхания. С каждым новым шагом его поступь становилась уверенней и твёрже. Отбросив в сторону пустые сомнения и излишнюю осторожность, он побежал исследовать и познавать место, в котором оказался.

Наверное, главной его ошибкой было то, что он очень торопился. Так торопился, что потерял всякую осторожность. Ещё одна новая жизнь полностью увлекла его. Он был очарован и влюблён.

А разве могло быть иначе? Ведь здесь все говорили на дивном языке поэзии. И скоро он сам стал рифмовать мысли и слова. Постепенно усложнял размеры и формы стихотворений. Научился использовать ритм, игру образов и звуков. Он оттачивал мастерство и расширял свои возможности по обмену информацией и выражению эмоций.

Но у всего есть предел. Даже самый лучший и светлый мир обязательно имеет свою тёмную сторону. Противоположности необходимы. Как иначе мы сможем отличить день от ночи и свет от тени?

Мир, что наградил его удивительной способностью к стихорождению и дал ему редкую возможность увидеть невидимое, странным образом повлиял на его физическое состояние.

Он очень сильно изменился. Стал слабым, худым и тщедушным. Его глаза помутнели и утратили зоркость. Лицо осунулось, а нос удлинился, выступив далеко вперёд. Исчезли былые решительность и точность в движениях.

Одна из особенностей того мира заключалась в полном отсутствии зеркал и иных поверхностей, в которых можно было увидеть собственное отражение. Даже в воде он не отображался, поэтому был полностью лишён возможности наблюдать себя со стороны.

Но он, по-прежнему, мог чувствовать себя на ощупь, дотрагиваясь до своих, потерявших всю мышечную массу, конечностей. Прикасаясь к впалой грудной клетке и проводя пальцами по клавишам выпирающих рёбер. Поглаживая ввалившиеся щёки и обтянутые кожей скулы с недельной щетиной. Нажимая на распухшие и кровоточащие мягкие дёсны, в которых не доставало половины зубов. Ощупывая гладкий череп, лишившийся всех, некогда очень густых и длинных, волос.

Среди окружавших его запахов выделился и стал доминирующим гнилостный кисло-сладкий дух чужого больного организма. А в его вечно пустом животе поселилось пронзительное, до колокольного звона в ушах и космической черноты перед глазами, чувство голода.

Из всех желаний у него остались только самые простые и звериные: поесть, согреться и заснуть. И ещё было бы хорошо не чувствовать боли.

Той боли, что мучила и изводила покрытое гнойными ранами и зудящими болячками ослабевшее тело. Тело, что было завёрнутое в потрёпанную, в многочисленных дырах и заплатах, грязную одежду.

Одежда совершенно его не грела и не спасала от порывов пронзительного ледяного ветра. А ветер вызывал запоздалые горькие сожаления о добротном ярко-рыжем кожаном пальто.

Пальто он обменял на сахар. Глупый и недальновидный поступок…

Но это были не его воспоминания. Он никогда прежде не знал человека, которым стал.

Его постоянно преследовали чужие мысли. Чаще всего, это были мысли о свежем постельном белье, на котором ему хотелось умереть. Они день и ночь вращались в его голове: «Как бы я хотел умереть на белом. Я хочу умереть на белом, умереть на белом. Я больше ни о чём не попрошу, только дайте мне умереть на белом…»

От них невозможно было отмахнуться и избавиться. Перестать их прокручивать в голове, словно бесконечную киноплёнку.

Вечером, падая от усталости на нары, он думал только об одном. Он представлял в кромешной темноте и в тошнотворной вони тесного барачного пространства огромную гору постельного белья. Чистого. Белого. Со свежим запахом полевой лаванды.

Такова была цена, которую он заплатил за чужой поэтический дар. Дар огромный, не поддающийся измерению. Поэтому и стоил тот дар не малого…

Спустя годы, выдержав тысячи проверок и сдав миллионы экзаменов, он получил тайные знания и обрёл высшую мудрость. На него снизошли понимание жизни и её благодать. И вспоминая себя прежнего, он лишь снисходительно улыбался, по привычке прикрывая рукой старческий беззубый рот.

Господи, как же давно это было. Сколько воды утекло? И как всё изменилось.

Пропали горькие сожаления и назойливые пустые мысли. Даже самые большие и важные чувства и переживания стали выглядеть крохотными моделями. Уменьшенными, по сравнению с оригиналами, в сто или даже больше, чем в сто, раз.

Никчёмные бумажные копии. Безжалостно смятые, а затем полностью уничтоженные временем. Мелкие сухие листики в давно потерянной старой школьной тетради для гербария.

И все его печали и горести, боли и тревоги, сомнения и раздумья неожиданно разом исчезли. Словно кто-то взмахнул волшебной палочкой и произнес нужное заклинание.

Он сам не заметил, как прошёл уготованный ему путь до конца и оказался у границы тёмной стороны. Там он вернул подаренную ему много лет назад чашу. Когда-то та чаша была полной до краев. Но сейчас в ней не осталось ни капли. Он испил её до дна.

Испытание завершилось. И всё стронулось с места. Закружилось и побежало назад. Через миры, времена и пространства.

Он снова оказался в кромешной темноте. Только где-то далеко наверху маячило, покачивалось и пульсировало едва различимое светлое пятнышко. Пропадало. Вновь появлялось. И снова пропадало.

Изо всех сил оттолкнувшись ногами от достигнутого дна, он устремился к свету. Стал всплывать, преодолевая чудовищное сопротивление невероятной смеси ледяной пустоты и колючего мрака.

Он терял силы и надежду, но не сдавался и сохранял веру.

Постепенно вакуум, окружавший его, утратил агрессивную враждебность. Сила притяжения уменьшилась, и он полетел, каждой порой кожи ощущая всё более увеличивавшуюся скорость своего вознесения из темноты. И вынырнул на поверхность.

Задыхаясь и захлебываясь, он стал отчаянно работать руками и ногами. Старался снова не пойти ко дну.

И всё, что он желал прежде, пропало. Мечты о тёплом кожаном пальто. О белом чистом постельном белье. О сладком рассыпном сахаре и о крепком горячем чае. О душистом свежем хлебе и обо всём остальном. Его память полностью очистилась.

А затем скрипучая деревянная рама в растрескавшейся под натиском времени и непогоды краске затворилась и надёжно зафиксировалась проржавевшей металлической щеколдой. Чудесное окно исчезло. Пыльные выцветшие занавески плотно сомкнулись. Таинственный сад растворился, словно мираж, не оставив после себя никаких следов.

Волшебство закончилось. Он вернулся на койку реанимационного отделения в Боткинской больнице.

Некоторое время после возвращения он, не двигаясь, смотрел в потолок и пытался вспомнить… Кто он? Где он? Что с ним произошло?

Призывная повестка. Районный военкомат. Последняя медкомиссия. Ужасная боль в груди. А дальше чёрная пропасть. Бездонный провал в никуда.

Он приподнялся, ухватившись за удобные поручни по краю койки. Осмотрелся.

Палата на четыре места, но заняты только два. На кровати, что стоит ближе к двери, лежит ещё один пациент. Он хорошо запомнил его лицо, чистым белым пятном выделявшееся на серой больничной наволочке. Прозрачное, словно сделанное из тонкого стеарина. И абсолютно спокойное. Не живое. Как у Осипа Эмильевича Мандельштама в лагерном лазарете.

Словно по команде, в его памяти всплыли тексты инструкций, посвящённые вопросам выживания в больницах и госпиталях. Там говорилось…

А впрочем, совершенно не важно, что было написано в инструкциях. Его собственный опыт, внезапно пробудившийся в крови и в костном мозге, в нервных окончаниях и в мышечной ткани, подсказывал только одно: «Беги! На таких картах нельзя задерживаться!»

Как только вернулся, пришёл в себя, беги. Не тяни резину, не медли и не мешкай. Беги изо всех имеющихся у тебя сил! Собери волю в кулак. Дай хороший пинок себе под зад для ускорения. Не обращай внимания на незалеченные раны. На неснятые швы. На неправильно сросшиеся кости.

Это пустое. Ерунда. Всё пройдет. Зарастёт и залечится. Но только не дай себя обмануть.

Больничное спокойствие, убаюкивающая близость медикаментов, врачей и младшего медперсонала, это лишь хитрая уловка. Иллюзия. Стоит расслабиться и задержаться, чуть сбавить темп, и тебя догонят. Собьют с ног точно выверенным ударом в грудь или в голову. Затопчут. Раскатают и порвут на куски.

Единственное, на что можно полагаться и чему стоит доверять, это непрерывное безостановочное движение.

– Беги!

Запутывай следы и лови попутный ветер. Только так ты можешь получить шанс на спасение. Оторваться от преследователей. Уйти от погони.

– И не оглядывайся назад! Обернёшься, и ты пропал! – кричит ему кто-то из темноты.

От кого или от чего он пытается убежать? Кто гонится за ним? Что его преследует? Дышит в спину и наступает ему на пятки.

Слишком много вопросов. Слишком много отсутствующих, вырванных страниц. Уничтоженных записей в дневнике. В судовом журнале и в истории болезни. Слишком много белых пятен и чёрных дыр. Бездонных провалов и отсутствующих звеньев в логических цепочках. Глубоких колодцев и узких туннелей. Загадочных лабиринтов и неразгаданных головоломок.

– Беги! – это тревожные молоточки крови безостановочно кричат и стучат, стучат и кричат в твоих висках. Они ни на секунду не прекращают своей работы. Выбивают из головы остатки чужих воспоминаний.

Белое постельное бельё. Сладкий сахар. Горячий чай. Ярко-рыжее, почти красное, кожаное пальто, подаренное Ильей Эренбургом. Откуда это всё взялось?

Он внимательно рассмотрел лицо человека, лежавшего на соседней койке. Это лицо он уже видел.

Нет, не так. Он не мог его видеть. Там не было зеркал и отражений. Но ошибки быть не могло. К нему он миллионы раз прикасался своими пальцами и изучил до мельчайших морщинок в уголках глаз. До каждой щетинки на щеках и на подбородке. И оно, когда-то, принадлежало ему! Вернее, было дано ему на время. Предоставлено для краткосрочного пользования.

Невероятно! Вот чьи мысли вертелись в его голове!

А впрочем, совершенно никакой роли не играет то, кем он был. Где он был. С кем вместе и когда. Важен лишь текущий момент. Это основное правило. И он его очень хорошо усвоил.

Всё, что находится за рамками, не на игровом на поле, лишь отвлекает. Дезориентирует. Посылает ложные сигналы и вызывает тревогу. Порождает неуверенность, сомнения и страх.

Ему пора уходить. «Промедление подобно смерти».

Чьи это слова? Он не помнит, кому принадлежит авторство этой фразы, но сказано здорово. Ёмко и конкретно. И ещё там говорилось про мосты и телефон.

Память неспроста подбрасывает ему эти разрозненные осколки информации. Когда придёт время, они соединятся в правильном порядке и окажутся ключами к чему-то очень важному. Он в этом не сомневается. Интуиция никогда его не подводила.

«Мосты и телефон. Мосты и телефон. Мосты и телефон», – повторил он про себя три раза.

Этого достаточно. Воспоминание всплывёт в нужный момент. Напомнит о себе, возникнув из ниоткуда. Так работает система. А сейчас ему пора бежать.

Он собрался с силами и переместился на край своего больничного ложа. Решительно оттолкнувшись, резко поднялся. Постоял минуту-другую, чуть покачиваясь из стороны в сторону на ещё слабых ногах. Внимательно прислушался к себе. Привыкал к новым ощущениям.

Возвращение из пустоты небытия в земной мир и последовавшее за ним пробуждение всех пяти человеческих чувств, вызвало у него яркую вспышку эмоционального возбуждения. Оно прокатилось по телу высокой приливной волной. Гулко отозвалось в голове треском лопающихся сосудов и мягким тёплым шумом крови, хлынувшей из ноздрей.

Он дотронулся руками до носа и его пальцы и ладони запачкались красным. Но это его не испугало. Наоборот, вызвало ещё большее ликование и восторг.

Кровь, обильно стекавшая по губам и подбородку, моментально сформировала на полу маленькую лужицу, что объединила разрозненное многоточие отдельных капель в законченную и совершенную форму. Стала дополнительным подтверждением свершившегося. Выступила в качестве железного аргумента и неопровержимого доказательства того, что ему удалось вернуться.

Лужа крови на полу однозначно указывала на простую и ясную очевидность факта, который было невозможно отрицать или оспаривать: он восстал из пепла. Он возродился и снова участвует в игре.

Чтобы покончить с сомнениями и окончательно убедиться в том, что всё обстоит именно так, а не иначе, он немедленно приступил к тестированию тела в соответствии с Протоколом.

Сделал несколько глубоких вдохов и полных выдохов по системе индийских йогов. Затем, замедлив работу сердца, прислушался к возникшим ощущениям.

Все его внутренние органы звучали слаженно, звонко и весело, словно скрипка в виртуозных руках Гидона Рихтера. Гениальный скрипач в сопровождении Лондонского симфонического оркестра исполнял аллегро первого концерта восьмого опуса Вивальди.

Мелодия ми-мажорной «Весны», наполненная светом и радостью, поддерживала красивый и хорошо продуманный танец сердца, лёгких, кишечника, печени и почек: «Весна, весна…»

Только какая сейчас может быть весна? Ранняя московская осень уже вступила в свои права. А лето минуло и затерялось в складках прошедшего времени.

Паузы между ударами сердца становились всё продолжительнее. Оркестр смолк. Скрипичное соло, прозвучавшее в последний момент особенно пронзительно и глубоко, внезапно оборвалось. Провалилось в тишину замолчавшего, онемевшего и остановившего свою работу органа. В мелкую дрожь и в холод остывающих конечностей.

Довольно! Проверка закончена. Тестирование успешно завершено. Он дал команду «работать!» и запустил остывший «мотор».

Сердце послушно отозвалось ровными уверенными сокращениями. Быстро восстановило кровообращение. Кровь согрела тело до нормальной температуры. Озноб прекратился, а он приступил к проверке внешней оболочки.

Чтобы удостовериться, хорошо ли его держат ноги, привстал на мысочки. Мягко спружинил на стопах. Присел. Высоко подпрыгнул. Упал. Отжался.

Его реакции в норме. Тело в рабочем состоянии. Хорошо контролируется и управляется. Мозг и центральная нервная система не имеют серьезных повреждений. Он устойчив физически и эмоционально.

Где-то глубоко, под сердцем, ещё ощущалось слабое послевкусие невероятной, невыносимой боли. Боли, которую он успел почувствовать во время прохождения медкомиссии лишь на одну миллисекунду, прежде чем потерял сознание. Но это чувство таяло и исчезало с каждым новым мгновением. Пропадало и улетучивалось вместе с чужими воспоминаниями. А на освободившемся от боли и памяти месте возникло, разрасталось и ширилось яркое зелёное свечение.

Оно медленно заполнило его от головы до пят. Чуть повременило и выплеснулось наружу. В тёмной палате стало светло, как днём. Сильный и ровный изумрудный свет не обжигал, а наоборот, холодил, словно живой огонь полярного сияния из киножурнала «Наука и природа».

Подобное с ним уже происходило. И возможно, что не один раз. В этой игре очень запутанные правила.

Он чуть шевельнул, словно рыба плавниками, ладонями. Оторвался от пола и вознёсся к потолку. Задержался там на секунду-другую. Зависнув над умирающим поэтом ещё раз посмотрел ему в лицо.

Осип Эмильевич счастливо улыбался. Его мечты осуществились. Он встречал свой смертный час на чистых наволочках и простынях.

– Вот и хорошо, дорогой поэт. Прощай. Лёгкой тебе дороги, – он ещё раз пошевелил ладонями-плавниками и плавно спланировал вниз от потолка к полу. Мягко и бесшумно приземлился на босые ступни и пошёл к двери.

Удивительно, но все движения давались ему невероятно легко. Он не просто шагал, он парил. Пространство и время вокруг него настолько уплотнились, что он мог идти, ступая по воздуху. Воздух, неожиданно, стал прочной, надёжной и устойчивой основой, способной его держать.

Легонько толкнул дверь и она, чуть слышно скрипнув, приотворилась.

Он выглянул в больничный коридор. Одной своей частью это узкое и неуютное помещение уходило в непроглядную темноту и пропадало там. Другая его часть заканчивалась сферой света над столом, за которым сидела, погрузившись в чтение, дежурная медсестричка.

«Ну что, ты готов? Тогда пора начинать! – мысленно подбодрил он себя и добавил: – Не ссы, пацан. После тех мест, где ты уже побывал, бояться тебе больше нечего!»

Он был полностью подготовлен к любым поворотам и сюрпризам непредсказуемого земного бытия. Он не споткнётся на узких ступеньках крутых извилистых лестниц. Красиво пройдёт по скользким хлипким досочкам непрочных шатких мостиков. Уверенно пробежит по натянутым, как струны, канатам. Играючи перемахнёт через самые высокие заборы. Если потребуется, то просочится сквозь каменные стены.

Протиснется. Переплывёт. Доползёт. Не облажается и доберётся до финиша во что бы то ни стало. Чего бы ему это не стоило.

Сейчас у него есть легенда и он должен строго её придерживаться. Ему нужно идти в ту сторону, где мерцает свет лампы над столом и над раскрытой книгой склонилась девушка в белом халате.

Глава 3. «Старайтесь избегать подобных мест» (из Главной инструкции)

Дежурная медсестра подняла голову от толстой книги, раскрытой на середине в тёплом круге света допотопной настольной лампы, и испуганно «ойкнула», словно увидела приведение. Неловко перекрестилась и «цок-цок-цок» высокими лакированными каблучками, как заправский спортсмен-бегун вихрем пронеслась по тёмному туннелю гулкого больничного коридора. Старый потертый паркет заскрипел и заохал, удивляясь её неожиданной прыти.

– Ладимир Лич, Ладимир Лич! Здесь тот! Краул! Помгите! – от волнения медсестра путала слова и проглатывала буквы.

Он не сделал ещё и десяти шагов, а Владимир Ильич, широкоплечий бородатый здоровяк с красными от затяжного недосыпа глазами, уже выбежал из дежурного покоя. Бросился ему навстречу. Нежно приобнял и подхватил. Быстро и легко перенёс обратно в палату. Бережно уложил на койку.

– Не двигайтесь, голубчик! И не надо ничего говорить! Наденька, извольте тампончики, полотенчики и тёплой водицы!

Бородач ловко заклеил кусочком пластыря кровившую дырку от иглы капельницы на его руке. Лёгкими прикосновениями тщательно обтер ему лицо и ладони влажным полотенцем. Быстро скрутил и аккуратно вставил в ноздри ватные фитюльки.

– Готово! Как новенький! Хоть сейчас на первомайский парад!

Сосчитал пульс. Долго и внимательно вслушивался в стетоскоп. И снова считал пульс и слушал сердце.

– Наденька, сейчас не время замывать пол. Лучше подготовьте кардиограф!

«Наденька» и «Владимир Ильич». Архаические «извольте», «голубчик» и «водицы». Уменьшительно-ласкательные «тампончики» и «полотенчики». От всего этого ему стало так весело, что он громко рассмеялся.