Вместе со смертью

Встреча

– Кто вы такой? Как вы вошли? Я сейчас милицию вызову!

Мысль о галлюцинации мне в голову не пришла, хотя этот человек решительно не мог сидеть в этом своем кресле у меня в кабинете. Хотя бы потому, что широкое кресло, сработанное лет полтораста назад для человека с пуделем, не прошло бы в современную дверь. А все остальное было достаточно обыденно: лет сорок, одет в куртку с откинутым на спину легким капюшоном. Волосы черные, зачесаны назад густой гривой. Ближе к правому виску – тонкая седая прядь. Сидит прямо. Скорее красивый, но все же не так, чтобы на улице оглядывались.

Я молчал дольше, чем положено при встрече, так что он обратился первым:

– Вы удивлены моим появлением, Владимир Сергеевич?

Не удивлен я был, а встревожен, вот и сказал первое, что пришло на ум:

– Кто вы такой? Как вы вошли? Я сейчас милицию вызову!

– Вы при жизни инженером работали, значит мыслили оригинально. А сейчас отчего не думаете?

Я машинально запахнул потуже полы халата – по телу бежал холодок. То, что он внушал, было зловещим, как бы равнодушно он ни говорил. Я решил пока сделать вид, что не понимаю намека:

– Вы нездоровый человек? Вы понимаете, что ничего другого я не могу о вас подумать?

– Нет, не понимаю. Именно вы, я надеялся, можете подумать что-нибудь другое. Мне даже кажется, что и думаете уже.

– Кто вы?

– Ну, наконец-то. Объяснять это здесь неуместно, пришлось бы убеждать вас примерами, а излишняя практика в моей работе не особенно приятна. Гораздо удобнее, если бы вы сами с этим определитесь.

Он еще не успел замолчать, как что-то грохнулось на пол рядом с его креслом. Я сразу разглядел совершенно неуместный в моем кабинете предмет – косу. Наверное, стояла сбоку у кресла и упала. В косах я разбираюсь – летом живу в деревне. Так вот, это был прекрасный инструмент – старинный, любовно отбитый и отточенный. Острие у нее не было примитивно ровным, как теперь делают – по краю широкого лезвия шли мелкие острые зубчики. Косовище изящно и удобно изогнуто, без рукоятки посредине, зато в конец была надежно врезана на шип короткая поперечная ручка. Люблю добротный инструмент – он может много рассказать о хозяине. Этот человек, похоже, вообще предпочитает старину: резное каминное кресло, коса ручной ковки…

Поднимая глаза от пола, я провел по нему взглядом, и вся сущность моей жизни дрогнула: неотложное затуманилось, а смутно предполагаемое стало главным. Дело в том, что мой гость преобразился, обрел усвоенный в поколениях, прочно впитанный каждым человеком образ – куртка его потемнела, развернулась плащом, капюшон оказался низко наброшен на лицо, косу он теперь держал в руке. Но главное, конечно – сквозь одежду, даже сквозь его тело проглядывали кости скелета. С каждым мигом видение становилось ярче, но в этом рентгене больше не было надобности, я уже не сомневался:

– Ну, здравствуй – легко у меня получилось – рад тебя видеть.

Я не лукавил, за последнюю пару лет мне все чаще приходило в голову, что мои дела, в общем, уже завершены, а заводить новых как‑то не стоит. Он живо улыбнулся в ответ на искреннее приветствие:

– Мне тоже приятно.

В кресле снова сидел обычный, довольно привлекательный человек, коса лежала на полу. Я с интересом спросил:

– Ты меня куда-то поведешь?

– А ты хочешь куда-то пойти?

– Не знаю, я думал, чтобы умереть, нужно отсюда уйти.

Он говорил без всякого удивления, поведение мое было ожидаемо:

– Да ведь ты уже умер.

– Как умер, ничего же не изменилось?

– Ну подумай сам, как это возможно – видеть свою смерть и при этом быть живым?

– Да, действительно. Но нельзя же умереть, а в то же время оставаться там, где ты жил.

Вот тут он кивнул – согласился, и объяснил:

– Но ты сейчас совсем не там, где жил. Взгляни туда, если хочешь.

Он показал рукой в сторону моего компьютера. Я повернул кресло к монитору – там был мой кабинет, в нем три полноватых врачихи, похожих одна на другую, в голубых куртках и тесных голубых штанах, стояли у кушетки, на которой лежало мое тело. Рубашка была расстегнута, майка задрана. Рядом на полу стоял дефибриллятор в ярком пластиковом корпусе, круглые электроды валялись на полу, как намасленные оладьи – медички уже оставили свои попытки. Вид был сверху, значит, камера находилась где-то на люстре – на самом деле никакой камеры у меня там не было.

– Послушай, а ведь отсюда еще можно вернуться. Я много раз читал, что именно так, сверху, видели собственную смерть те, которые потом вернулись к жизни.

– Ты хочешь вернуться?

– Нет.

В последние годы работы стало меньше – кризис. Я мог бы писать книги, я стал неплохим гравером. Но не хотелось. Всю жизнь приходилось работать – изобретать, решать, планировать, наказывать… Теперь я хотел просто думать. А нужно было общаться с чиновниками, считать налоги, водить машину, менять мобильные телефоны… Вообще живому человеку в моем возрасте нужно делать много тягостного. Так что я не жалел.

Он кивнул в ответ, удобнее откинулся на высокую резную спинку:

– Я так и знал. Тогда задавай свои вопросы, тебе многое хочется узнать.

– Конечно, ведь не каждый день встречаешься со смертью. Скажи, а сколько можно спрашивать? Может, у меня нет времени, мне пора переходить куда-то? Или у нас есть положенные сорок дней для общения?

Он даже присвистнул от удивления:

– Ну, знаешь! Никаких гарантий. Ни на сорок дней, ни на девять, ни даже на три дня. Все будет зависеть от того, насколько мы понравимся друг другу. Вернее, насколько ты понравишься мне, потому что решать буду я. А я меняться для тебя не собираюсь, положение не позволяет.

В последнее время я вообще мало чего боялся, а уж после смерти…

– Знаешь, мне правда жаль, честное слово, но боюсь, что встреча наша не будет долгой. Дело в том, что я тоже не собираюсь меняться ни под кого. Я живым постоянно прилаживался, пока работал. Одним голосом говорил с заказчиком, по-иному с подчиненными, совсем по-другому – с женщинами. Больше я этим заниматься не стану, извини. Какой есть, такой есть.

Видно было – уговаривать он не привык, брови сошлись – пошел совсем другой разговор:

– А не слишком ли ты бравый? Ведь ты даже не знаешь, где находишься, не говоря о том, куда направишься. А вдруг это я решаю, куда тебя отправить? Хотя бы в одно из двух всем известных мест.

– Нет, этого ты решать не будешь. Это я сам уже решил.

Вот тут он впервые он взглянул на меня с серьезным интересом, обхватил подлокотники, выпрямился:

– Объясни.

– Думаю, ты обо мне разузнал, раз пришел раньше срока. Я ведь не болел и не попал под трамвай. Тогда тебе известно, что за свою жизнь я сделал много такого, чего горько стыжусь. Поэтому рай – это не для меня. Значит, остается ад, и изменить этого ты не можешь.

– Вот как! А вдруг ты судишь себя ложной мерой, и твое раскаяние уже сняло вину за совершенные мерзости? Или всем людям положено так себя вести? И вообще, как это ты берешься принимать решение, которое не тебе выполнять?

Таким вопросом не кончают разговор, тогда что ему от меня нужно? Не может же он так с каждым умершим беседовать! Выдерживать его прямой взгляд было неудобно, но приходилось: такое не скажешь с опущенными глазами:

– А кто будет принимать это решения обо мне – Святой Петр, или, может быть, ты? Да нет, что бы вы ни решили, рай, в который пускают таких, как я, мне не подходит. Похожая публика на земле надоела.

Вообще-то, по законам оптики, этого не могло быть: в глазах у него забился огонь, которому здесь не от чего было отразиться. Он начинал раздражаться – дело привычное: кто работал со мной, часто сердились. Я нелегкий человек.

– Ну, это здесь ты так браво рассуждаешь. А вот там… Для тамошних сидельцев самая тяжелая пытка в том, что их будут мучать вечно, они даже умереть больше не смогут. Хочешь взглянуть, побеседовать?

– Зачем, я читал Данте*. Ад у него ярко описан, люди, как живые. А ты запомнил кого-нибудь из его рая? Нет? Это потому, что даже с его фантазией такого не представишь: праведники, райские обыватели на облаках наслаждается блаженством, а их родных или знакомых мучают внизу.

Он не ответил. Задумался? Мне захотелось утвердить свою правоту. До встречи со смертью я прожил немалую и не всегда легкую жизнь, успел просеять свои убеждения, а теми, что остались, привык дорожить. И заодно избавился почти от всех страхов. Вот с этой нажитой высоты я ответил поспешно и необдуманно:

– Только однажды в Раю нашелся доброволец слазить в преисподнюю, заступиться за свою родню, да и то он к тому времени уже не был человеком, и ему ничего не грозило при таком папаше.

Мой собеседник досадливо сжал губы, провел ладонью по глазам – огонь в них потух, остались просто черные зрачки: интерес пропал. Коса была теперь у него в руке, он уходил. Оглядел стены комнаты напоследок, мельком, без интонаций сказал мне:

– Останешься здесь, у меня срочное дело, вернусь и определюсь с тобой.

Встал, повернулся к двери – тяжелое кресло мгновенно исчезло, уверенно шагнул вперед, прямо на его место. Но тут же обернулся – за что-то зацепился взглядом. Я проследил – он рассматривал гравюру на стене. Это была моя последняя работа, я вообще-то только ее и относил к искусству из всех своих попыток. Конечно, мысль была не моя, какой уж я художник. На небольшой, в размер писчего листа, квадратной пластине гравирована голова Христа в терновом венце – с Изенхеймского алтаря*. Я уважал эту свою вещь – уверенно выдержал его взгляд, когда он опустил на меня глаза.

Мне хотелось пригодиться ему: он был живой и энергичный – а я опасался посмертной скуки. Короче, я напомнил о себе:

– Спросить можно?

Он молча продолжал меня разглядывать, пришлось рискнуть:

– Как мне тебя называть?

– Не уверен, что тебе это понадобится. Как хочешь, так и называй.

Он махнул рукой в сторону монитора, изображение моей комнаты с врачами исчезло, экран погас. Знак был ясен – путь назад для меня закрыт.

– Танатос, я не хочу так расстаться с тобой, у меня должно быть право на последнее желание…

Тут он расхохотался, этот смех был от другого существа, может быть какого-то древнего божества? Басовый, очень низкий, просто как далекий гром. Я не стал дожидаться, пока его веселье пройдет:

– Да нет, я не боюсь, готов повторить каждое свое слово. Сожалею только об одной фразе. Не принимай всерьез мои слова о том, который спускался в ад. Я ерничал не подумавши, хотел показаться умником. Мне стыдно. Что я о нем думаю на самом деле, ты здесь лучше увидишь, на гравюре. Мне кажется, я сумел передать мысль Грюневальда*, хотя и не копировал – никогда не видел оригинала.

– Да? И что же ты хотел передать: муку? Если так, то ты преуспел.

– Да нет. Отчаяние. Он долго учил людей, с ужасом решился на смерть за них, а они остались жестоки и равнодушны.

– Ну, пожалуй. У Грюневальда-то больше мука выражена, я сам видел.

Приглашение

Он опять повернулся к двери, широко шагнул, и вдруг сказал, не оглядываясь:

– Хорошо, что ты назвал меня Танатосом.

И вышел. А дальше… Может, я просто задремал, но казалось, что его не было всего минуту.

Он вошел в дверь в дорожном костюме, черном от пера на шляпе до ботфортов со шпорами, с тяжелой шпагой у бедра. Только манжеты сияли белым кружевом.

Он вернулся – значит, первое испытание я прошел. Сколько их еще будет?

– Сейчас отправимся перекусить, есть у меня одно местечко – прекрасные вина. Заодно продолжим беседу в кругу моих приближенных. Ты как предпочел бы добираться – верхом или, как это у вас называют – телепортацией?

– А далеко это?

– В Басконии *– слишком равнодушно он это сказал.

Чувствовалось – он был уверен, что я не знаю, хотел носом ткнуть. А я знал, где это – Баскония. Я много знал при жизни, мне часто это говорили, в последние годы даже чаще, чем хотелось бы. Знал, кстати, что такое просидеть даже один день в седле для непривычного человека, а уж тысячи километров… Но упрямство кипело во мне: Ты могучий? А я как есть, и врать не стану. Ответил, как было:

– Я теперь плохо езжу, но лошадей люблю.

– Тогда пошли.

Мы вышли из квартиры, спустились по лестнице – на ступеньках у него красиво звенели серебряные шпоры. В подъезде все оставалось как обычно – даже дверь, как всегда, норовила придавить, а потом не захлопывалась. Но за дверью было уже не так. То есть, все было на местах: дома, деревья, улицы. Только как‑то тускловато, размыто. И на этом тусклом фоне яркими праздничными пятнами выделялись два рослых коня, привязанные к ограде детской площадки. Один – гнедой, с белой звездочкой во лбу и в белых носках, другой, очень крупный – конечно вороной. Танатас вскочил на него, чуть коснувшись стремени, а я не стал спешить, еще помнил привычку: если седлал не сам – проверь. Подтянул к луке правый повод – чтобы жеребцу не пришло на ум тяпнуть за ногу, сунул руку под подпругу – проходила туго, прикинул стременной ремннь – точно до локтя. Конь зажевал удила – понял, что везти придется. Садиться получилось у меня не очень красиво – не ездил много лет, да и конь был гораздо крупнее, чем алтайские лошади. Но в грязь лицом не ударил, взобрался в седло, разобрал поводья и осадил жеребца, который решил заиграть под незнакомым седоком.

Мне сразу пришло в голову, как нелепо сидеть на коне в комнатных тапочках. Впрочем, никто во дворе не обращал на нас ни малейшего внимания, из того, размытого, мира нас не видели. А когда я сам взглянул на ноги, то обнаружил на них высокие кожаные башмаки, шнурованные вокруг ног тонкими сыромятными ремешками. Шпор, к счастью, не было, я с ними никогда не ездил. Вскинул руку к голове – там оказался приятный на ощупь бархатный берет. Еще на мне был кожаный пояс в три пальца ширины с роговой пряжкой, справа висел прямой кинжал в кожаных ножнах. Поверх камзола был накинут короткий плащ из плотной шерсти. Все это, несомненно составляло костюм для дальней дороги, причем Танатос, на огромном вороном красавце выглядел испанским грандом, а я скорее его слугой.

Долго обдумывать сословные неравенства не пришлось, потому что мы тронулись, а едва тронувшись, понеслись. Почти с места кони взяли в галоп, тяжелые копыта грохотали по асфальту нашей широкой улицы. Дорога была полна туманными автомобилями, которые не мешали. Я посмотрел вперед – там было размыто, четко только небо в бегущих мелких облаках. А когда снова взглянул вниз – улицы уже не было. Седло оказалось притертым, широкий красный повод не резал пальцы. Короче говоря, пока поездка была приятная. Танатос скакал немного впереди и слева, на меня не оглядывался.

Там, где мы ехали, могло быть другое время – стало смеркаться. Но кони мчались по-прежнему. Больше того, Танатос стал поторапливать жеребца шпорами. Мой не хотел отставать – ветер завыл в ушах. И вдруг гнедой споткнулся, пролетел пару метров по воздуху и рухнул на передние колени. Тут никто бы не удержался – меня вырвало из седла и бросило вперед. Упал я удачно, комком, и тут же поднялся на ноги. Конь вскочил мгновением раньше меня и уже рвал повод из рук, косил безумными глазами, шарахался от места падения. Повод нельзя отпустить – перепуганный зверь умчится за тридевять земель, потом не разыщешь. Главное – не упасть на землю, а то потащит.

Все это время Танатос стоял неподалеку и не уделял случившемуся со мной особого внимания.

Я мягко повел повод в сторону, и, как только конь стал поворачивать корпус, потянул его обратно, потом еще раз развернул. Чувствуя, что его ведут твердой рукой, жеребец начал успокаиваться. Я ослабил повод и подошел: конь был мокрый от пота и дрожал. С минуту я говорил с ним, оглаживал, хлопал по плечу – теперь он стоял смирно.

Я подъехал к Танатосу и спросил без особой вежливости – страх только что миновавшей смерти возбуждал:

– Долго будем ехать сегодня? Стемнело, лошадям тяжело.

– Теперь долго ехать нет нужды. Сейчас приедем.

Действительно, через пару минут показались неяркие огоньки в окнах домов и мы въехали в деревню. Людей на улице не было: в деревнях такое время и до сих пор считается вечером. Улица немощеная, темная, каменистая – мы были где-то в горах. Из-за каждого забора на нас лаяли собаки – кони прижимали уши, косились по сторонам. Еще через пару минут справа обрисовался дом с одинокой свечкой в слюдяном фонаре над дверью. Мы спешились и привязали коней к изгороди.

Компания

Конечно, Танатос входил первым, и, как только он открыл дверь, изнутри приятно повеяло запахом горячего жареного мяса, пахнуло крепким табаком и послышалось гудение многих голосов – место было бойкое.

Единственная комната оказалась низкой, довольно длинной и на удивление опрятной для глухой деревни. Столы из толстых досок стояли торцем к левой стенке, наверное, это была солнечная сторона и там были окна. Стульев не было совсем – только лавки вокруг каждого стола.

Несмотря на поздний час, в трактире было немало разного народа. Зажиточные люди в чистой одежде предпочитали сидеть компаниями. Большинство же пришли в чем работали: штаны до колен, серые или в чуть заметную полоску, рубашки и свободные куртки до пояса. Иногда кожаный жилет, иногда плащ, и у каждого без исключения нож, по большей части складная наваха* в чехле на поясе.

Камин в углу пылал, и на столах горели свечи, так что было довольно светло. Темновато было только в одном месте, сразу слева от входной двери, свеча там была погашена. Именно туда Танатос и повернул.

За столом беседовали знакомые между собой люди, заметив Танатоса, они замолчали, потом разом встали, женщины тоже. Скамья с одной стороны была свободна, мы оба сели на нее, тогда опустились и остальные.

Трактирщик уже спешил к нам из дальнего конца комнаты. Подойдя, он поклонился Танатосу. Тот ответил кивком и указал рукой на одного из мужчин, который немедленно встал и пошел с трактирщиком – выбрать блюда. А сам Танатос, пожалуй, впервые за все наше путешествие, долго и внимательно смотрел на меня, потом спросил:

– Ты определил время?

Я порядком устал, но держался начеку: про часы он не у меня спросил бы:

– Думаю, конец семнадцатого века, хотя не вполне уверен.

Видимо, я ошибся не сильно, потому что он продолжил, не меняя выражения лица:

– Здесь говорят на баскском языке, на эускаре. Испанского не любят, хотя и понимают. Но мы будем говорить по-испански. Знаешь испанский?

Вот откуда мне знать испанский – я ни одного человека с этим языком в нашем городе не встречал! Ему для чего-то нужно было обескуражить меня. Нет, извини! Я просто от злости вспомнил десяток слов и выражений, которые сохранились после языковых курсов – меня когда-то собирались послать на Кубу консультантом – помогать ставить завод, но потом страна распалась. Вспомнил, и твердо выложил большую часть своего словарного запаса: