Девочка в вязаной белой шапочке с огромным помпоном и большая белая собака на заснеженном берегу реки…
- -
- 100%
- +
И как-то так получилось, что в процессе подготовки этого праздника и на самом чаепитии я начала общаться с тем самым парнем, попала с ним в одну группу. Парня звали Володя или, как он сам представился, Вовка, Вовка Кузнецов. Парень, оказывается, мог быть достаточно юморным. А еще выяснилось, что мы оба занимаемся дзю-до, и это дало еще один повод для общения.
Юрий Владимирович предлагал нам ставить сценки на немецком, и мы с Вовкой наскоро попытались изобразить тренера дзю-до и его ученика. Я изображала незадачливого ученика, который считал до десяти на японском: «ити, ни, сан, си, го, ро, сти, хати, ку, дзю» и робко двигался, а Вовка – тренера, который не доволен тем, как ученик выполняет упражнения. И в процессе сценки Вовка вдруг схватил меня на руки, прижал к себе и достаточно высоко поднял (вроде как тренер показывал ученику, как надо выполнять захват). Я оторопела. Не договаривались мы так! Стушевалась. Вовка достаточно быстро вернул меня на землю, но то, что я залилась краской, не укрылось ни от кого. Юрий Владимирович хитро улыбнулся и как-то обратил эту неловкую сценку в шутку. Воспитание и манеры – великая вещь!
Уже после праздника, одеваясь в верхнюю одежду, я поняла, что у меня начинается головная боль. Мигрень, зараза. Эта бяка мучила меня давно, проявлялась всегда не вовремя. А тут еще помещение душное, народу много. И при выходе меня догнал Вовка и предложил погулять. И я согласилась. Авось на свежем воздухе и головная боль пройдет.
Мы бродили по переулкам Красной Пресни, смотрели на падающий снег. Скрыть от Вовки то, что у меня болит голова не удалось. Я еще тщетно искала в сумке таблетку, но ее там не оказалось. Мне бы сбежать домой, но с парнем мне расставаться не хотелось. Он меня чем-то зацепил, да и выглядел он гораздо старше меня, и мне было лестно, что такой взрослый мужчина обратил на меня внимание. Опыта общения с парнями, кроме детско-дружеского, у меня не было.
Мы проходили мимо какого-то очень красивого храма, и Вовка предложил зайти. Так и сказал: «В церкви заболеть нельзя! Да и запах ладана лечит. Может, головная боль пройдет? Зайдем?». И я до сих пор помню ту атмосферу в этом храме. В храме было немноголюдно, шла вечерняя служба, и очень красиво пел хор, мерцали в полумраке свечи. Мы немного постояли. И тут я обнаружила, что запах ладана не только не вылечил, а, напротив, усугубил мое состояние. А, простите, тошнота или, не дай Бог, рвота при парне, который мне понравился, никак не входила в мои планы. Я заторопилась домой.
Уже в метро Вовка заметил, что я вся белая. А я держалась из последних сил, хотя и пыталась вести светскую беседу. И поняла, что до дома могу не доехать. Руки-ноги ледяные, тошнота, голова раскалывается.
И тут Вовка замечает, что до его дома ближе, чем до моего, и дом его рядом с метро (а до моего ещё надо от метро ехать) и дома у него есть спасительный спазмалгон. Вот почему я тогда согласилась зайти к нему – я до сих пор понять не могу. Ведь я познакомилась с парнем первый раз – и сразу к нему домой? То ли действительно так себя плохо чувствовала и боялась позора (до туалета надо успеть, раньше Макдональдсов не было! А парень-то меня провожает, как тут от него скроешь рвоту), то ли моя наивная часть слепо доверилась и не видела никакой потенциальной угрозы.
В общем, до дома Вовки мы дошли вовремя. И слава Богу, что у него никого дома не было. В ванной, в которую я пошла мыть руки, меня и вывернуло. При этом я включила воду на всю мощь, чтобы звуки моей рвоты не были слышны. Потом спешно замыла следы своего позора, несколько раз прополоскала рот. Но надо сказать, что рвота облегчает мигрень, но не прекращает ее до конца. Потом тело, как тряпочка, хочется лежать и ничего не делать, яркий свет раздражает.
Вовка, увидев мое бледное лицо, предложил мне прилечь, пока он найдет таблетку. И я согласилась. Приняла из его рук и таблетку и чай. Поняла, что жутко замерзла (сосуды-то сузились). И только тут я осознала, что лежу на чужой постели, под чужим пледом, в чужой квартире и рядом со мной сидит почти не знакомый мне парень и пытается согреть мне руки в своих руках, развлекает меня. Стало как-то не по себе. Но….
Парень был так внимателен, так чуток, что это как-то сильно подкупало. Плюс мне всегда нравились большие парни, а тут… Косая сажень в плечах, высокий рост, серые внимательные глаза, большие руки и великолепно подвешенный язык (он меня просто заболтал во время прогулки, честно!). Ну и море внимания, которого я раньше не ощущала. И внимание это было какого-то другого, не известного мне, свойства. И мне очень нравилось, как Вовка грел мне руки. Я и боялась его, и… меня к нему тянуло. И тут…Тут он наклонился ко мне и спросил: «А можно я тебя поцелую?»
Вопрос был странный. Мне было и страшно, и интересно, но я, даже не осознавая себя, ответила: «Да».
Первый поцелуй был для меня удивительным и… немного не приятным. Я почему-то всегда думала, что люди целуются исключительно губами, и то что в процессе поцелуя участвует язык, было для меня открытием. Это был мой первый, полноценный поцелуй. А дальше…, дальше все только начиналось. Вовка целовал меня и шептал мне на ухо разные очень приятные слова, называл меня уменьшительно-ласкательными именами, от которых у меня просто снесло крышу. Меня превозносили на пьедестал, я была красивой, нежной, значимой!
Моя мигрень прошла, зато на смену ей пришло очень восторженное и вместе с тем настороженное чувство. Меня потряхивало от избытка чувств и вместе с тем страха. Ибо Вовка попытался не только обнимать и целовать, но и провел несколько раз руками по животу, а затем и по груди. Хорошо еще, что я была одета. Я рукой пыталась убрать его руку со своей груди и вместе с тем мне нравилось, как этот парень обнимал меня. Как я уже освободилась от его объятий и как настояла на отъезде домой, я уже не помню. Естественно, что Вовка пошел меня провожать и целовал около подъезда.
Я не помню, как я пришла домой и что говорила по поводу позднего прихода матери. По-моему, никто на это даже не обратил внимание (я же на праздник уезжала).
Но я четко помню свою первую ночь дома, в своей постели, после встречи с Володей. Имя Вовка как-то сразу стало мелким, не серьезным. А вот Володя, Владимир, осталось. Я не могла заснуть, все ворочалась и вспоминала прикосновения, слова, глаза, ощущения на губах и в теле. Я все повторяла: «Володя, Владимир, Володя…» Никогда еще у меня не было парня значимей, чем этот, поцеловавший меня всерьез.
У Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» есть описание, касающееся Оксаны: «Красавица всю ночь под своим одеялом поворачивалась с правого бока на левый, с левого на правый – и не могла заснуть. То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной мрак скрывал даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то, приутихнув, решалась ни о чем не думать – и всё думала. И вся горела; к утру влюбилась по уши в кузнеца».
Со мною случилось то же самое. Я влюбилась за одну ночь. Гоголь-гений!
Я с нетерпением ждала нашей следующей встречи, которая случилась достаточно быстро. И вторая встреча принесла мне больше вопросов, чем ответов. Я, раззадоренная первым чувством, прибежала на эту встречу раньше положенного, но, как и полагается порядочной девушке, лишнее время промаялась на перроне соседней станции метро, ибо приходить девушке первой на свидание не прилично!!!! Что он может подумать? Я не прилипала какая-нибудь и не навязываюсь!
Но Володя был явно искушен в любовных вопросах более меня и решил зацепить наивную девочку посильнее. При второй встрече Володя меня приобнял, но целовать не стал. У меня возникло состояние близкое к панике. Более того, он пришел с букетом, который сразу мне не отдал. И, увидев у меня в глазах немой вопрос, сообщил, что букет предназначен для какой-то знакомой, у которой сегодня день рождения.
Услышав это, я почти заплакала, но с трудом сдержалась, втянула слезы обратно и попыталась изобразить равнодушие. Чего это мне стоило и как тогда мне было плохо, я помню до сих пор. Принцессу свергли с пьедестала, сказка кончилась, карета обратилась в тыкву, и на ногах у Золушки больше не было хрустальных туфелек. Широкоплечий принц был недосягаем.
Видно, актерские способности у меня были плохие, ибо Вовка (а потом я привыкла и к этому имени) увидел мое детское горе и захохотал. И тут же начал оправдываться, что на самом деле цветы предназначены мне. Просто он хотел посмотреть, как я держусь. Жестокий, дрянной мальчишка! Да как он смел? Но последовавший за этим поцелуй и объятия быстро вернули мне мою эйфорию и чувство покоя.
Но в этом весь Вовка. Разгон от нежного небожителя до коварного искусителя, и даже где-то тирана, у него короткий. Даже опомниться не успеваешь.
АИСТЁНОК: «ОТЕЦ»
Забавно, но перед написанием данного я читала книгу Ани Чоинг – тибетской монахини.
У нее были плохие отношения со своим отцом – тот бил ее, ее мать, и она всю жизнь пыталась его простить. В своей книге она написала:
«Теперь я уже могу смотреть на мужчин, иногда даже любуюсь и восхищаюсь ими. Но где-то подсознательно во мне сидит мысль, что опасно заводить отношения с мужчиной. Допускаю, что возможно какой-то мужчина будет хорошим отцом и нежным мужем, но подсознательно боюсь, что он все равно когда-нибудь предаст. Слишком часто я видела такое в своей жизни…»
… Он, по мнению многих, был человеком сильным и успешным. Но был ли он сильным на самом деле – так никто и не разобрался. Его, к слову, мало кто знал хорошо.
Он вообще был имиджевым человеком. Есть такой человек, которого вроде все знают на публике. То есть знают его возможности с точки зрения социальной, общественной жизни, способности, какие-то черты характера. А вот какой он был на самом деле, знали немногие.
Можно задаться вопросом, а что же для него было важным в этой жизни? Что он чувствовал? Но на эти вопросы не так-то легко ответить.
Важным для него была работа. Да-да, его работа. Он получил хорошее, приносящее доход, ремесло в свои руки и был хорошим ремесленником. По-крестьянски основательный, он тут же почувствовал, что данное ремесло его, что надо совершенствоваться. И он внимательно подошел к делу, вникал, изучал. Хороший зубной техник по советским временам – это кум королю. Вот он им постепенно и стал. Дело свое знал добре, люди к нему шли, передавали его номер телефона из рук в руки. За качество работы его уважали. Работой он всегда интересовался и всегда стремился заработать.
Деньги, к слову, были его страстью. Он их любил. Поразительно, но он их не вкладывал в какие-то проекты, идеи, не стремился купить дачу, машину (хотя легко мог это сделать), он стремился жить в достатке, но не копил деньги на какие-то конкретные цели, он их просто копил. Иногда он их распределял, чтоб отдать часть. Эта часть всегда отдавалась с конкретной целью. Эта часть помогала заработать еще больше.
Он не был скрягой, мог жить на широкую ногу (на метро, к слову, не ездил), покупал лучшую одежду, домой таскал лучшие продукты, достаточно хорошо обеспечивал семью. И всегда копил на черный день. Впоследствии, по мере увеличения поступления денег, он стал страшно недоверчив и пытался контролировать жену, если она, по его мнению, неразумно тратила деньги. Жена дала ему прозвище «Гобсек» из-за его страсти к постоянному пересчитыванию купюр. Деньги приносили ему статус, вес. По крайней мере, он так всегда считал. И, кстати, по мере увеличения заработка, у него стал портиться характер.
Важным для него были книги. Книги он любил, глотал их, не разжёвывая. Не имея высшего образования, но имея хорошую память, он писал без единой ошибки, легко разгадывал сложные кроссворды, вел диспуты по историческим вопросам и, как правило, споры выигрывал. Он вообще любил читать. Детям своим он также прививал эту любовь, скупая книги в диких количествах. Хорошие, кстати, книги. Но была в этой страсти какая-то бессистемность.
Порою кажется, что он уходил в книги, чтобы не особо внимание обращать на действительность. С книгой он отдыхал, с книгой он был самим собой. А может, он представлял себя на месте героев книг. Об этом мы никогда не узнаем, т.к. он никогда о своем внутреннем мире не говорил ни с кем. Одну и ту же книгу он мог перечитывать бесчисленное количество раз, если она ему понравилась. И зачастую запоминал многие фрагменты наизусть и с выражением их пересказывал.
Странно, но при всей его общительности он не имел друзей. Были коллеги по работе, приятели, соседи, нужные люди, с которыми можно было посидеть, выпить, но друзей не было. По крайней мере, родные и близкие таких не помнят.
В любой компании, в любом обществе он старался сделать так, чтоб его заметили и считали важным. Он громогласно смеялся, рассказывал анекдоты, был неплохим рассказчиком. Он старался привлекать внимание. Но порою казалось, что он узурпирует это внимание, его бывало слишком много. Пускать пыль в глаза – было его любимым занятием. А еще у него совсем не было слуха, хотя он любил петь. Песни его были невыносимы, т.к. пел он их в одной тональности.
Он практически всегда приукрашивал свои действия в разговоре и видел их более успешными, чем они есть на самом деле. Он умел договариваться. Там, где это было необходимо, он был пробивным, умелым. Виртуозно умел дать взятку, договориться о продаже.
Иногда возникает вопрос: а верил ли он в Бога? Наверное, все-таки, нет. Он мог зайти в церковь, когда это было необходимо (на похоронах родственников или за компанию), крестился, но о Боге никогда не говорил. Он читал Библию. Но, скорее, он ее читал как очередную книгу, а не как священный текст. По крайней мере, со стороны он казался безбожником.
По мере накопления опыта и капитала у него стали проявляться вспышки агрессии. Особенно эти вспышки провоцировал алкоголь. Алкоголь вообще выявлял в нем все его теневые стороны: злобу, ярость, необузданность характера. А выпить он любил и к концу жизни, можно сказать, стал хроническим алкоголиком. Правда, он был сохранным алкоголиком. На работе – ни-ни, а вот после работы – пожалуйста.
В алкогольном припадке он бил жену, детей, расшвыривал мебель, бил посуду и не задумывался, как бьет, куда бьет, с какой силой. Картина была неприглядная и страшная… Похоже, что ему особо и повода не надо было для вспышки ярости. Он его находил сам, если было надо. Он, похоже, специально устраивал скандал. Ему надо было выплеснуть свою ярость.
Иногда ярость искала выход и при отсутствии алкогольного опьянения. Бывало, что он вымещал какие-то свои неудачи на детях или жене (придет домой злой и ищет, к чему бы придраться). В один из таких дней его отчитало начальство. Дома под руку подвернулась дочь, которая в тонкой курточке вернулась с катка. Куртку дочери надевать запрещали (слишком легкая для зимы). Он стащил с дочери эту куртку и курткой же отлупил по лицу. Тяжелый металлический замок от молнии на куртке рассек дочери губу и бровь, чудом не задел глаз. Дочь в тот день сбежала к матери на работу и ночевала в подсобке, т.к. домой идти категорически отказалась.
После подобных вспышек и избиения домашних в нем просыпалось чувство вины. Он просил прощения, картинно каялся, рыдал, начинал покупать дорогие подарки. Вообще подарки всегда были его извинениями. Но после прощения через какое-то непродолжительное время все повторялось.
Эту свою теневую сторону он знал и тщательно прятал от окружающих. Он на людях был другой: начищенный, нахоленый, с алмазной булавкой в шелковом галстуке, с чистым платком в кармане пиджака. При этом он был вежливым, компетентным, спокойным.
А вот дома он был другой. Это в молодости он помогал жене выбивать ковры и мыть окна. А потом, после его «успеха» и «посиделок с нужными людьми», он мог запросто прийти домой и не снять чистые наглаженные брюки и, начав есть масляные блины, сажал пятна на костюм. К вещам, надо сказать, он бережно не относился. Он вообще мало что берег. И дома он был не аккуратен, да и не интересовался домашней работой, обиходом. Его мало это интересовало. Он бросал вещи где попало и утром требовал чистую отглаженную рубашку и новый галстук.
Когда он развелся с женой, жил один, то он покупал новые рубашки, чтобы не стирать и не гладить ношеные. Я ухаживала за ним перед его смертью и нашла в его шкафу тридцать!!!! рубашек, которые требовали стирки.
Детей, которые появились в его молодости, он, видимо, хотел. По крайней мере, он с ними возился: кормил, старался образовывать, развивать, забирал из детского сада, водил в бассейн, к врачам, заботился, играл с ними. Успехами детей он гордился. Учил читать, считать, постоянно приносил детям какие-то головоломки, давал задания и загадывал загадки.
Бывали моменты, которые дети любили до тех пор, пока в нем не проснулся этот зверь: он возился с детьми на ковре, они в шутку боролись, или он читал им сказку. Дочь его обожала в раннем возрасте и считала за небожителя, пока он не начал свирепствовать.
Правда, когда наступил период развода, то и к детям он поостыл. Он думал, что во всем виновата жена, и сократил своим детям помощь до мизера. Он знал, что им приходится туго, но ничего не сделал для того, чтобы помочь. Более того, свою злобу по отношению к жене он выплескивал и на детей, обвиняя их в предательстве.
Периодически после развода у него случались приступы щедрости. Но они были так редки, что их можно пересчитать по пальцам, и, по-моему, они были напоказ, для кого-то. Но это ведь была щедрость материальная, а вот духовная… С этим вообще туго. Если он и брал детей погулять, то эти прогулки превращались в прогулки по магазинам, центрам развлечения. И за этими покупками, развлечениями, о чем-либо и не говорили.
Забавно, но он никогда не говорил с детьми по душам. И говорил ли он вообще с кем-то по душам? Это был какой-то замкнутый круг. Ведь он же что-то чувствовал? Кстати, в семье его родителей никогда не говорили по душам. Было ощущение, что они постоянно врали. В избе висела икона, но никто ни разу не видел, чтоб перед этой иконой крестились или чтоб перед ней зажигали лампаду.
Иногда он был похож на маленького крепкого бычка. Он пахал как вол, особенно в деревне. У него были родители, которые жили в деревне. Он к ним ездил, делал то, что они требовали, хотя часто был с ними не согласен. Но он никогда не шел с ними на конфликт. Если что-то ему особо не нравилось, то он просто спускал это на тормозах, отмалчивался, но на конфликт не шел. По крайней мере, ни одной ссоры с родителями не наблюдалось. Может, они и были, по молодости, но не на людях.
Он многое перенял от своих родителей: звериную, почти нечеловеческую работоспособность, упорство, когда работать надо было до боли, до дрожи в коленках. Отдыхать там не было принято. Работа в деревне была тяжелая и какая-то тягостная. Не приносила она удовлетворения и радости. Деньги? Да, деньги приносила. Но на этом – все. Но он ее делал.
Как и его родители, он много внимания уделял внешности, если выходил на люди. При подготовке к поездке в деревню он надевал самые лучшие свои костюмы, ботинки, разряжал детей. И было неважно, что идти придется в лучших туфлях через грязь, через лужи.
К животным он относился без особого трепета. Крестьяне так относятся к скоту. Они его любят, если он приносит пользу, но это не любовь, а, скорее, практическая сметка. Овцы приносят шерсть и мясо, корова – молоко, куры – яйца, кошки ловят мышей, собака охраняет дом. При необходимости, без особых сантиментов, скот режут. Кстати, он легко мог заколоть поросенка или зарезать овцу. В деревне это привычное дело.
Кстати, его не любила кошка его жены, моей матери. Кошку купили детям. Кошка обожала жену, детей, но его не любила, за что регулярно получала пинок. Кошка, к слову, была свободолюбивая и не упускала случая отомстить своему хозяину, цапая его за ногу. Но большей частью они старались не сталкиваться. Он эту сиамскую кошку немного, похоже, побаивался. И лишь однажды, когда он в очередном приступе ярости душил жену, кошка вцепилась ему в задницу и тем самым спасла хозяйку. От уголовного преследования в тот раз он откупился. Он вообще, как уже говорилось, умел договариваться.
На мой взгляд, в нем было много страха. Так испуганный зверь встает на задние лапы и рычит, чтобы показаться больше и страшнее в момент опасности. И этот страх он вытеснял агрессией, хитростью, наглостью. Перед самой смертью он из-за слабости уже не мог проявлять данные эмоции и затих, как затихает мышь под метлой. Он лежал и смотрел в одну точку. Все попытки поговорить с ним, вывести его на откровенный разговор, попытаться излить душу ни к чему не привели. Он замкнулся. Он читал книгу, но, как потом оказалось, он ее держал вверх ногами. Брат тогда сказал, что он мужественно принял смерть. Не думаю. Это отрицание смерти, он ее не принимал…
Единственное чувство он проявлял по отношению к младшей дочери от второго брака, у которой фактически отнял мать. Он беспокоился о ней, переживал, что он умирает рано, не дорастив ее. Парадокс, но девочка была абсолютно безразлична по отношению к нему. Эгоизм у девочки был махровый, а нервы крепкие. Но, по-моему, он ее воспитал по своему образу и подобию. Девочка до самой его смерти верила, что папа опять будет ее обеспечивать в том же режиме, что и раньше.
И он был моим отцом. И был таким, каким был. Спустя много лет я оглядываюсь назад и понимаю, что так оно действительно и было. Это объективный взгляд, изложены только факты, здесь нет ярости или ненависти.
Любила ли я отца? Люблю ли я его? Простила ли я его?
Простить – не означает забыть. Я все помню. Я просто поняла, что его не изменить. В этом я преуспела.
ТИГРА: «ПАПА»
Мой отец алкоголиком не был…
А потом стал.
А потом, к вящей радости семьи, как-то одномоментно перестал им быть. Но это был уже совершенно другой человек, чувствовалась в нём какая-то перманентная злоба и ещё пустота. Алкоголь из чаши, как знания у студента после экзамена, выплеснули, а чего-то нового налить забыли. Правда, в последние лет десять отец сам нашел, чем себя заполнить. Курсы саентологии и практического гипноза по методу Геращенко отнимали почти всё его время. Даже дома он почти постоянно читал специальную литературу. И жил он на два дома – наш с мамой и свой, где долго и мучительно умирала моя бабушка, его мать, за которой он в меру сил и умений ухаживал. После его смерти, вычищая его квартиру, я вынес на свалку несколько шкафов таких книг и кучу конспектов. Похоже, что образования в жизни отцу всё же не хватило, и он жадно добирал и добирал знаний в тот недолгий век, что ему ещё оставался. А вот мне властвовать умами людей, введённых в транс, было почему-то не интересно. И отца это очень расстраивало, он сильно надеялся, что заниматься мы станем вдвоём.
Сначала о хорошем…
Папа прекрасно играл на баяне и аккордеоне. Инструменты, после его смерти, я тоже подарил профессиональному музыканту для коллекции. Мне они были ни к чему, слуха Бог не дал. Петь, правда, люблю, но окружающие способны выносить мои вокальные потуги исключительно сильно подшофе.
В детстве я каждый день с нетерпением ждал вечера. Мы встречали папу с работы, ужинать без него не садились. После ужина он доставал инструмент, чаще аккордеон, и час-полтора играл и пел. Я забивался в угол кровати около стенки и, боясь пошелохнуться, с замиранием сердца слушал домашний концерт. Господи, какое это было счастье! Как я любил отца в это время. После своего преображения в не алкоголика отец инструменты в руки больше никогда не брал, даже ни разу их не расчехлил. Забытые своим мастером навечно они так и пылились в стенном шкафу нашей двухкомнатной хрущёвки.
Каждый вечер мы с папой смотрели диафильмы. Для тех, кто по молодости не знает, это такой советский аналог видеофильмов с ручным управлением. В проектор вставляется рулончик из целлулоидной плёнки, и кадры вручную перематываются. Изображение транслируется на стене или, в нашем случае, на белые дверцы стенного шкафа. У нас была целая коллекция – две обувные коробки, набитые под завязку.
Ещё папа прекрасно играл в шахматы. Настолько здорово, что временами, по выходным, в Сокольниках или Измайловском парке сражался «на интерес» с местными профессионалами. И снова, после его смерти, я отнёс на помойку штук десять старинных канцелярских папок толщиной в ладонь. Все они под завязку были набиты вырезками партий из шахматных газет и журналов ещё 60-х годов. И мне он привил страсть к этой игре, но, в отличие от папы, меня здесь завораживала сама красота игры, а не результат. И опять-таки, в отличие от отца, знания мои по этой игре так никогда и не стали академическими.
Перед сном отец каждый вечер читал мне книги, и если начинали мы с обычных детских сказок, то крайняя книга, что он мне прочитал, была уже «Три мушкетёра». Но это не потому, что он больше не хотел мне читать, просто этого чтения для меня всегда было мало, и я просил читать ещё и ещё, а папе было рано вставать на работу. Для тех, кто помнит, в советское время рабочий день начинался в 8 часов, а на некоторых предприятиях и в семь.