Темные экосистемы

– «Целенаправленное» – еще одно слово из словаря поэтов, – процедила Ксения. – Мы не можем приписывать намерение физическому явлению, которое не понимаем. Это худшая ошибка ученого. Антропоморфизм19 в чистом виде.

– А я называю это открытостью к новым парадигмам, – парировала Ева мягко, но настойчиво. – Ксения, мы уже сто лет ищем жизнь, ожидая найти ее в «обитаемых зонах» у звезд, ищем следы воды, углерода, метана. Мы ищем отражения самих себя. А что, если жизнь может существовать в формах, которые мы даже не можем вообразить? Что, если средой для жизни может быть не вода, а само пространство-время? А вместо химических реакций – гравитационные взаимодействия?

Ксения остановилась и впервые за весь разговор посмотрела прямо на Еву. В ее глазах было холодное пламя.

– Ева, я уважаю твою область. Но то, что ты предлагаешь, – это не наука. Это философия. Спекуляция. Моя задача – исключить все мыслимые физические объяснения, прежде чем мы даже начнем произносить слово на букву «Ж». А мы еще и на полпути к этому. Что, если это проявление неизвестных свойств аксионов20? Или эффект от аннигиляции WIMP-частиц в области с высокой плотностью? Зодиак, добавь в расчеты модель аннигиляции с переменным сечением.

– Добавляю. Время расчета увеличилось до восьми минут.

Пока ИИ перемалывал терабайты данных, в зале снова повисло напряженное молчание. Арина снова отвернулась к своей голограмме, словно боясь упустить очередное «дыхание» аномалии. Ева смотрела на Ксению со смесью сочувствия и досады. Она понимала ее позицию: ригоризм Ксении был необходимым предохранителем от ложных открытий, от сенсаций, которые потом лопались, как мыльные пузыри, подрывая доверие к науке. Но иногда этот ригоризм становился стеной, мешающей увидеть то, что находится прямо перед глазами, но не укладывается в привычные рамки.

– Ксюш, – сказала Ева примирительно, – давай на минуту забудем о терминах. Просто посмотрим. Что мы видим? Мы видим систему. Систему с множеством компонентов, которые взаимодействуют друг с другом. Эта система демонстрирует эмерджентные свойства:21 ее поведение как целого сложнее, чем сумма поведений ее частей. Она устойчива во времени. Она реагирует на внутренние и, возможно, внешние условия. По всем определениям из теории сложных систем – это динамическая, самоорганизующаяся система. Разве нет?

Ксения скрестила руки на груди.

– Галактика – тоже самоорганизующаяся система. И атмосфера Юпитера. И аккреционный диск черной дыры. Это не делает их живыми.

– Но они и не демонстрируют такой степени сложности и непредсказуемой, но повторяющейся динамики в таких масштабах, – мягко настояла Ева. – Это не хаотичный шторм, как на Юпитере. Это больше похоже на… поведение косяка рыб. Или стаи птиц. Каждый элемент движется по своим правилам, но вместе они создают единый, живой организм.

Это сравнение, казалось, впервые пробило броню Ксении. Она снова посмотрела на карту, на этот медленный, призрачный танец в глубинах космоса. Косяк рыб размером с полгалактики. Стая птиц, состоящая из невидимой материи. Образ был абсурдным, но пугающе точным.

– Зодиак, отчет, – голос Ксении был напряжен.

– Расчеты завершены. Модель SIDM и модель аннигиляции WIMP-частиц не смогли воспроизвести наблюдаемую морфологию и динамику. Максимальное достигнутое соответствие – четыре целых две десятых сигмы. Вероятность случайного совпадения – один к пятнадцати тысячам. Аномалия статистически значима и не объясняется текущими моделями взаимодействия темной материи.

Тишина. На этот раз она была другой. Не напряженной, а оглушающей. Звенящей. Ксения медленно опустила руки. Ее консоль погасла. Она несколько секунд смотрела на свои пустые ладони, словно видела их впервые. Все ее инструменты, вся мощь математики и физики, которой она так гордилась, оказались бессильны. Она, экзорцист, не смогла изгнать призрака. Потому что он, возможно, был не призраком.

– Хорошо, – сказала она наконец, и в ее голосе впервые послышалась не уверенность, а что-то другое. Уязвимость. Растерянность ученого, столкнувшегося с непознаваемым. – Хорошо. Арина. Ева. Что… что это, по-вашему?

Арина медленно повернулась. Ее лицо было бледным, но глаза горели ярче, чем когда-либо. Она сделала глубокий вдох, словно собираясь прыгнуть в пропасть.

– Я думаю… – ее голос дрогнул, но тут же обрел твердость. – Я думаю, это экосистема. Темная экосистема. Форма жизни, основанная не на химии углерода, а на физике темной материи. Мы не просто нашли аномалию. Мы заглянули в чужой мир.

Ева Смирнова молча кивнула, ее глаза сияли от слез – слез не горя, но благоговения перед открывшейся бездной. Она смотрела на голограмму, на этот тихий, невидимый танец в пустоте, и видела не просто данные. Она видела первое доказательство того, что Вселенная гораздо более странное, сложное и живое место, чем человечество когда-либо смело себе представить.

Ксения не ответила. Она просто стояла, глядя в центр голограммы, на это невозможное, необъяснимое, но абсолютно реальное явление. Ее мир, построенный на строгих законах и моделях, дал трещину. И в эту трещину заглядывало нечто древнее, огромное и совершенно чуждое. Стена ее скепсиса не рухнула, но в ней появилась первая брешь. И сквозь эту брешь просачивался холодный, первозданный ужас открытия.

В виртуальном зале по-прежнему было тихо. Но трем женщинам казалось, что они слышат гул. Не гул серверов. Гул исполинской, невидимой жизни, что дышала в темноте между звезд. И это осознание было одновременно и величайшим триумфом, и самым страшным предупреждением. Их мир больше никогда не будет прежним. Они стояли на пороге, за которым начиналась совсем другая Вселенная.

3

Коридоры лунной обсерватории «Эос» были венами, по которым тек неспешный, искусственный поток жизни. Тишина здесь была не просто отсутствием звука, а физической величиной – давлением вакуума за тонкими, но несокрушимыми стенами композитных материалов. Арина Шарова шла, и ее шаги в условиях пониженной лунной гравитации казались скорее легкими, почти танцующими толчками, нежели ходьбой. Но внутри нее не было и тени легкости. В ее нейронах бушевала буря, а в планшете, который она сжимала с такой силой, что побелели костяшки пальцев, таился зародыш новой Вселенной или, возможно, лишь призрак, рожденный перегретыми процессорами и ее собственным, доведенным до предела воображением.

Кабинет директора, Виктора Андреевича Воронцова, был аскетичным раем прагматика. Он располагался в самом сердце «Эоса», в модуле, откуда открывался самый завораживающий и самый пугающий вид в Солнечной системе – на полную, сияющую, живую Землю, висящую в чернильной пустоте над мертвым горизонтом Моря Спокойствия22. Этот вид был одновременно и наградой, и вечным напоминанием об ответственности.

Воронцов, мужчина лет шестидесяти с лицом, выдубленным десятилетиями аппаратных совещаний и бюджетных войн, сидел за своим столом. Стол был из полированного черного базальта, добытого и обработанного здесь же, на Луне – символ основательности и привязки к этому новому миру. Сам директор был одет в серый форменный комбинезон без знаков различия, что делало его похожим скорее на старшего инженера, чем на администратора одной из важнейших научных цитаделей человечества. Его взгляд, обычно усталый и отстраненный, сейчас был острым и внимательным.

Рядом с ним, в кресле для посетителей, расположился профессор Замятин, Лев Борисович. Полная противоположность Арине. Если она была воплощением юного, яростного порыва к неизведанному, то Замятин был монументом устоявшейся, проверенной науки. Седая, аккуратно подстриженная борода, очки в тонкой титановой оправе, слегка снисходительная улыбка мэтра, который уже видел десятки подобных «революций» и знал, чем они обычно заканчиваются – коррекцией системной ошибки или признанием статистической погрешности. Замятин был одним из столпов современной гравитационной физики, одним из авторов той самой стандартной модели, которую данные Арины сейчас ставили под сомнение. Его присутствие здесь было не случайностью, а продуманным ходом Воронцова. Это был научный трибунал в миниатюре.

– Арина Игоревна, – голос Воронцова был ровным, лишенным эмоций, как гул системы жизнеобеспечения. – Вы просили о срочной встрече. Вы утверждали, что это нечто… выходящее за рамки. Профессор Замятин любезно согласился уделить нам время. Излагайте.

Арина сделала глубокий вдох, ощущая сухость во рту. Воздух в кабинете казался плотнее, чем в ее лаборатории. Она подошла к столу и одним движением активировала голографический проектор в центре. Пространство над базальтовой поверхностью замерцало, а затем расцвело трехмерной картой сектора космоса. Миллиарды точек света, словно бриллиантовая пыль, сгущались в спиральные рукава Млечного Пути. В стороне, как одинокий спутник, висела тусклая, почти неразличимая клякса – карликовая сфероидальная галактика в созвездии Стрельца.

– Виктор Андреевич, Лев Борисович, – начала Арина, и ее голос, несмотря на внутреннее напряжение, звучал неожиданно твердо. – Вот уже три месяца мы ведем углубленный мониторинг квазара J314+56. Его свет проходит сквозь гало нашей галактики, в непосредственной близости от гравитационного колодца «Карлика Стрельца». Это идеальные условия для изучения распределения темной материи методом гравитационного линзирования.

Замятин едва заметно кивнул. Все это было прописными истинами, азбукой. Он ожидал цифр, а не лекции для студентов.

– Мы использовали стандартную модель Лямбда-CDM для предсказания искажений, – продолжала Арина, увеличивая фрагмент карты. Голограмма повиновалась ее жестам. – Вот теоретическая картина линзирования. Плавные, предсказуемые градиенты, соответствующие гомогенному, хотя и комковатому, распределению темной материи в гало. А вот… – она сделала еще одно движение, и поверх идеальной теоретической сетки наложилась другая, реальная.

Картина изменилась. Поверх плавных изгибов проступила мелкая, хаотичная рябь. Словно на гладкую поверхность озера вдруг подул порывистый, невидимый ветер.

– …а вот что мы наблюдаем в действительности.

Воронцов наклонился вперед, его глаза сузились. Замятин снял очки и протер их, словно не веря увиденному.

– Шум, – произнес он наконец. Его голос был спокоен, но в нем слышались нотки металла. – Системный шум интерферометра. Или флуктуации солнечного ветра, влияющие на нашу аппаратуру. Арина Игоревна, мы обсуждали это на стадии калибровки. «Эос» – самый точный инструмент в истории, но он не идеален.

– Мы исключили инструментальную ошибку, – отрезала Арина. Она была готова к этому. – Мы с Ксенией Грамовой потратили шесть недель на перекрестную проверку. Мы использовали данные с трех независимых детекторных массивов. Паттерн повторяется. Мы отфильтровали все известные источники помех: гравитационные волны от слияния нейтронных звезд, нейтринные потоки23, фоновое микроволновое излучение24. Мы даже учли влияние прохождения Юпитера по ту сторону Солнца. Эта аномалия… она там. Она в самих данных.

Она вывела на голограмму новый график. Сложная, изгибающаяся линия, показывающая стандартное отклонение наблюдаемых данных от теоретических. Оно не было случайным. В хаосе прослеживались пики, спады, почти ритмичные структуры.

– Это не шум, Лев Борисович. Шум – это белый шум, гауссово распределение25. А это… это структура. Сложная, динамическая, изменяющаяся во времени. Сигма-расхождение в некоторых точках достигает семи. Семи! Вероятность случайного совпадения – одна на триллион.

Замятин снова надел очки. Его лицо стало непроницаемым, как у игрока в покер.

– Хорошо. Допустим, на мгновение, что это не ошибка. Что это может быть? Неучтенные потоки барионной материи? Холодный газ, невидимый в радиодиапазоне? Звездные потоки от «Карлика Стрельца», которые мы еще не каталогизировали? Природа не любит простоту, доктор Шарова. Прежде чем объявлять о новой физике, нужно исключить всю старую.

Это был удар в самое сердце ее методологии. Обвинение в поспешности.

– Мы проверили, – голос Арины дрогнул от сдерживаемого возмущения. – Зодиак, наш аналитический комплекс, к которому теперь подключилась Ксения, построил двадцать семь альтернативных моделей с различными видами барионного вмешательства. Ни одна, я повторяю, ни одна из них не объясняет наблюдаемую картину. Фрактальная сложность этих флуктуаций… она выше, чем у любого известного физического процесса в таких масштабах. Это похоже… – она запнулась, подбирая слова.

– На что это похоже, Арина Игоревна? – мягко, но настойчиво спросил Воронцов. Он видел, что научный спор заходит в тупик и переходит в личностную плоскость.

Арина посмотрела прямо в глаза директору, затем на Замятина. Она решилась.

– Это похоже на поведение.

В кабинете повисла тишина. Даже гул систем жизнеобеспечения, казалось, стих. Висящая над горизонтом Земля продолжала свой молчаливый, безмятежный танец. Слово «поведение» изменило все. Оно вывело дискуссию из области физики в область… чего-то иного. Замятин откинулся в кресле. Его снисходительная улыбка вернулась, но теперь в ней была холодная ирония.

– Поведение? Доктор Шарова, вы понимаете, что вы говорите? Поведение – это атрибут живых систем. Или, по крайней мере, сложных самоорганизующихся систем. Вы утверждаете, что облако темной материи, инертной, холодной, взаимодействующей только через гравитацию, демонстрирует… поведение? Это не научная гипотеза. Это… это заголовок для желтой прессы. «Разумные туманности атакуют!»

Его слова были как пощечина. Арина почувствовала, как кровь прилила к щекам.

– Я не говорю о разуме! – почти выкрикнула она, но тут же взяла себя в руки. – Я говорю о сложности, на порядки превосходящей все, что мы можем объяснить. Посмотрите на эти паттерны! – она вновь указала на голограмму, где рябь данных складывалась в причудливые, перетекающие друг в друга вихри. – Это не турбулентность газа. Это похоже на… на взаимодействие множества агентов. Как муравейник. Или косяк рыбы. Или… или нейронная сеть. Каждый элемент прост, но вместе они создают нечто невообразимо сложное. Эмерджентное свойство.

– Эмерджентность на килопарсековых масштабах, основанная на слабом гравитационном взаимодействии? – Замятин покачал головой. – Арина, дитя мое. Ваша математика безупречна. Ваше упорство достойно уважения. Но ваш вывод – это прыжок веры через пропасть. Вы видите то, что хотите видеть. Великое открытие. Мечта любого теоретика. Но наука – это не мечты. Наука – это бритва Оккама26. И самое простое объяснение здесь – это совокупность неучтенных факторов и пока неизвестная нам, но все же естественная, не-поведенческая динамика ТМ. Возможно, на этих масштабах проявляются эффекты самовзаимодействия частиц ТМ, которые мы пока не можем описать. Это будет великое открытие. Но это не «поведение».

Воронцов молчал, его пальцы были сцеплены в замок на столе. Он слушал не только слова, но и тональность, паузы, скрытые токи этого спора. Он видел перед собой двух титанов: прошлое и будущее науки. Старую гвардию, требующую железных, стопроцентных доказательств, и новую волну, готовую рисковать и делать смелые предположения на основе косвенных, но убедительных данных. И ему, администратору, нужно было принять решение. Решение, которое могло либо похоронить величайшее открытие в истории, либо сделать обсерваторию «Эос» посмешищем для всего научного мира.

– Что конкретно вы предлагаете, Арина Игоревна? – наконец спросил он. Его голос вернул разговор в практическое русло.

Арина перевела дыхание. Это был ее шанс.

– Я предлагаю углубленный анализ. Не просто пассивное наблюдение. Я хочу получить приоритетный доступ к главному вычислительному кластеру для полномасштабного моделирования. Я хочу, чтобы мы выделили дополнительные ресурсы для коллаборации с Институтом астробиологии, с Евой Смирновой. Ее опыт в моделировании гипотетических экосистем может дать нам новый инструментарий. И самое главное… – она сделала паузу, собираясь с духом для самой крамольной части своей просьбы. – Я считаю, что мы должны рекомендовать Совету по космосу рассмотреть возможность отправки специализированной миссии. Прямо туда. В эпицентр аномалии.

Если слова о «поведении» были искрой, то это было вылитое в костер ведро бензина. Замятин вскочил. Его спокойствие испарилось без следа.

– Миссию?! Посылать корабль стоимостью в годовой бюджет небольшой страны на основе… этой ряби на экране?! Вы в своем уме, Шарова?! Это безответственно! Это антинаучно! Сначала докажите свою гипотезу здесь, на кончике пера, в моделях! А не рискуйте жизнями и репутацией!

– А как ее доказать, не подлетев ближе?! – парировала Арина, ее голос тоже звенел. – Мы достигли предела разрешающей способности наших инструментов отсюда, с орбиты Луны! Мы видим тени на стене пещеры! Чтобы увидеть фигуры, нужно обернуться! Мы стоим на пороге, возможно, самого фундаментального открытия в истории – контакта не просто с внеземной жизнью, а с жизнью, построенной на совершенно иных физических принципах! А вы предлагаете отвернуться, потому что это страшно и не укладывается в ваши учебники!

– Мои учебники основаны на законах физики, а не на ваших фантазиях! – прогремел Замятин.

– Стоп! – Голос Воронцова не был громким, но он мгновенно оборвал перепалку. Он был как звук сработавшего аварийного клапана, сбросившего критическое давление. Оба ученых замолчали, тяжело дыша. Директор медленно поднялся. Он подошел к огромному иллюминатору. Земля, сине-белый мраморный шар, безмятежно плыла в вечной ночи.

– Я помню, когда мы только строили «Эос», – заговорил он тихо, почти про себя, глядя на Землю. – Все говорили, что это слишком дорого. Слишком рискованно. Что все то же самое можно делать с помощью автоматических зондов с околоземной орбиты. Дешевле и безопаснее. Но мы построили. Потому что знали – ни один автомат не заменит человеческий глаз, человеческий мозг, человеческую интуицию, которые находятся здесь, на переднем крае. Мы здесь для того, чтобы делать именно такие прыжки, о которых вы говорите, Арина Игоревна.

Арина почувствовала прилив надежды.

– Но, – Воронцов обернулся, и его взгляд был холоден как лунный реголит, – мы также несем ответственность. Перед теми, кто остался там, на этом шарике. Ответственность за каждый потраченный кредит, за каждую строчку в отчете, за репутацию всей человеческой науки. Профессор Замятин прав в одном: мы не можем инициировать миссию на основе этих данных. Не сейчас. Это было бы авантюрой.

Надежда угасла, сменившись горьким разочарованием.

– Однако… – продолжил директор, возвращаясь к столу. Он посмотрел на Арину, и в его глазах она впервые увидела не администратора, а ученого, которого поглотила рутина, но в котором еще жила искра любопытства. – Данные, которые вы показали, интригуют. Девять сигма – это не то, от чего можно отмахнуться.

Он сел. Несколько секунд он молчал, взвешивая что-то на невидимых весах.

– Решение будет следующим, – произнес он наконец, чеканя каждое слово. – Первое. О миссии не может быть и речи. Забудьте об этом. Любой разговор на эту тему будет считаться нарушением субординации. Второе. Вы не получите приоритетного доступа к главному кластеру. Он расписан на восемнадцать месяцев вперед для проекта «Горизонт». Третье. Никаких официальных публикаций. Никаких докладов на конференциях. Никаких утечек. Я не хочу, чтобы через неделю заголовки на Земле кричали о «живой темной материи». Это вызовет панику и дискредитирует серьезные исследования. Вам понятно, доктор Шарова?

Арина молча кивнула, чувствуя себя так, будто ее только что публично высекли. Это был полный разгром.

– А теперь, что вы получите, – тон Воронцова не изменился. – Я выделю вам «серое» время на вычислителе. Ночные часы, когда основной кластер не загружен. Этого немного, но для предварительных моделей хватит. Вы получите официальное разрешение на консультации с доктором Смирновой, но под грифом «внутреннее исследование». Все ваши коммуникации по этому проекту будут идти по защищенному каналу. Фактически… я разрешаю вам продолжать копать. Втихую. Без шума и сенсаций. Считайте это вашим личным, неофициальным проектом. Если вы найдете что-то… что-то неопровержимое, что сможет убедить даже профессора Замятина, – он бросил быстрый взгляд на своего коллегу, который стоял с мрачным и недовольным видом, – тогда мы вернемся к этому разговору. Но доказательства должны быть железными. Такими, чтобы их нельзя было опровергнуть. До тех пор для всего остального мира этой аномалии не существует.

Он закончил. Это было не совсем поражение. Это был крошечный, почти невидимый лучик света в непроглядной тьме бюрократии и научного консерватизма. Это была отсрочка приговора.

– Я… я согласна, – тихо произнесла Арина. – Спасибо, Виктор Андреевич.

– Не благодарите, – отрезал Воронцов. – Просто докажите, что я не зря рискую своей репутацией, потакая вашим… амбициям. А теперь, если все, можете быть свободны. У меня сеанс связи с Землей через десять минут.

Замятин, не проронив больше ни слова, бросил на Арину тяжелый, осуждающий взгляд и вышел из кабинета. Его молчание было громче любых слов. Арина тоже развернулась и пошла к выходу. Уже у самой двери она остановилась.

– Виктор Андреевич, – сказала она, не оборачиваясь.

– Да?

– Это не амбиции. Это грандиозно. Вы просто еще не поняли, насколько.

Она вышла, и дверь бесшумно закрылась за ее спиной, оставив Воронцова одного в его стеклянной башне, наедине с сияющим ликом Земли и новой, тревожной тайной, которую он только что узаконил своим приказом.

* * *

Арина шла обратно по гулкому коридору, но теперь ее шаги были другими. В них не было прежней целеустремленной ярости, но появилась тяжелая, свинцовая уверенность. Она проиграла битву, но не войну. Ей дали лопату и указали на скалу, сказав: «Копай. Если найдешь золото, позовешь. Но скорее всего, ты просто сломаешь лопату». Она не пошла в свою лабораторию. Вместо этого она свернула в малый зал наблюдений, который часто пустовал. Ей хотелось побыть одной. Огромное, темное, круглое помещение, потолок которого был гигантским голографическим дисплеем, сейчас дублирующим вид реального неба. Никого не было. Только она и космос.

Она подошла к центральному терминалу и вывела на главный купол ту самую проекцию: клочковатую, призрачную галактику «Карлик Стрельца», окутанную невидимым гало. Голограмма была масштабирована так, что Земля и Солнце были бы меньше пылинки. Она смотрела на этот мрак, на эту пустоту между звездами, которая, как она теперь знала, не была пустой. Там, в этих глубинах, в триллионах кубических световых лет холодного, невидимого вещества, происходило нечто. Нечто невообразимое. Замятин говорил о физике, Воронцов – об ответственности. Они оба были правы в своем мире. Но ее мир только что расширился до пределов, которые они боялись даже вообразить.

Она чувствовала себя не Колумбом, готовым открыть новый континент. Она чувствовала себя микробом на песчинке, который вдруг осознал, что сама пустыня, весь этот песок вокруг – живой. Что дюны движутся не от ветра, а по своей воле. Что каждое дуновение – это вдох гигантского, непостижимого существа, для которого вся история человечества – мимолетный химический процесс на поверхности одной из его клеток.

«Поведение». Какое слабое, жалкое слово. Разве движение тектонических плит – это поведение? Разве термоядерный синтез в ядре звезды – это поведение? То, что она видела в данных, было чем-то столь же фундаментальным. Это была физика, ставшая биологией. Или биология, достигшая масштабов космологии.

Она получила свое условное «добро». Свой крошечный шанс. И она знала, что использует его. Она будет работать по ночам. Она будет выжимать из «Зодиака» все соки. Она будет спорить с Ксенией, вдохновлять Еву, она прогрызет эту гранитную стену непонимания. Она подняла руку, и ее тень упала на голографическое изображение галактики. Такая маленькая, человеческая тень на фоне безмерного, деятельного мрака.

«Я докажу, – прошептала она в гулкую тишину зала. Ее шепот был единственным звуком во Вселенной. – Не ради себя. Не ради науки. А потому, что вы там. И кто-то должен это знать».

И тень на стене пещеры, едва заметная рябь на графике гравитационных искажений, казалось, на мгновение дрогнула, словно в ответ. Или это было лишь отражение света в ее собственных, полных слез и яростной решимости глазах.

4

Двери малого зала наблюдений с мягким, почти извиняющимся шипением сомкнулись за спиной Арины Шаровой, отрезая ее от мира упорядоченного скепсиса и вежливого академического снисхождения. Она осталась одна в стерильно-белом, вытянутом коридоре лунной обсерватории «Эос». Свет, льющийся из плоских панелей на потолке, был безжалостно ровным, лишенным теней и полутонов, как и аргументы ее оппонентов. Он отражался от гладкого, чуть перламутрового пола, создавая ощущение ходьбы по замерзшей поверхности молока. Тишина давила, но в ушах Арины все еще звучали голоса.