Темные экосистемы

Рядом с ней, контрастируя с ее нервным напряжением, сидела доктор Ева Смирнова. Ее лицо, обрамленное густыми кудряшками, было спокойным, почти мечтательным. В ее карих глазах отражалась планета, и в этом отражении читалось не прощание, а глубокое, философское любопытство. Для Евы Земля была эталоном, точкой отсчета, единственным известным примером чуда под названием «жизнь». И теперь она летела туда, где, возможно, придется переписать само определение этого слова.

– Дедал, включить обратный отсчет, – приказал Марк.

Синтезированный, лишенный эмоций голос заполнил мостик:

– 60 секунд до отсоединения манипуляторов.

– Всем приготовиться к маневру, – сказал Марк, и его голос вернул всех из глубин их мыслей в жесткую реальность момента. – Ева, Арина, не отвлекайтесь на вид. Следите за своими панелями. При разгоне возможны флуктуации, которые «Дедал» может пропустить.

Арина моргнула, словно очнувшись, и кивнула. Ее пальцы забегали по сенсорам, вызывая на свой экран данные с гравиметрических датчиков ближнего радиуса действия. Ева тоже повернулась к своей консоли, на которой были выведены параметры систем жизнеобеспечения и биологического мониторинга экипажа.

– 45 секунд.

На главном экране появилось изображение с внешней камеры. Гигантские, похожие на лапы насекомого манипуляторы станции «Звезда» все еще держали «Пилигрим». Они выглядели древними и громоздкими по сравнению с гладким, хищным корпусом корабля.

– «Звезда», мы начинаем, – проговорил Марк в канал связи. – Спасибо за гостеприимство.

– Бог в помощь, «Пилигрим», – ответил Лебедев. – Чистого неба и семь футов под килем. Конец связи.

– 30 секунд. Деактивация страховочных захватов.

Тихий, едва слышный щелчок прошел по корпусу. Корабль теперь был свободен. Он просто висел в пустоте, удерживаемый лишь привычкой и отсутствием внешних сил.

– 20 секунд. Синхронизация инерциальных гасителей.

По палубе прошла легкая, глубокая вибрация, словно вздохнул разбуженный зверь. Это включились поля, которые должны были защитить хрупкие человеческие тела от чудовищных перегрузок.

– 10 секунд.

Арина затаила дыхание.

– 9.

Ева сжала подлокотники кресла.

– 8.

Ксения неотрывно смотрела на фрактальную модель «Дедала».

– 7.

Ли Чень следил за потоками энергии, его лицо было непроницаемо.

– 6.

Марк смотрел прямо перед собой, в бездну, которую им предстояло пересечь.

– 5.

– 4.

Земля на экране казалась огромной, живой, дышащей. Последний взгляд на колыбель.

– 3.

– 2

– 1.

– Пуск.

Не было ни рева, ни огня в привычном понимании. Термоядерный импульсный двигатель не сжигал топливо – он взрывал его. Внутри магнитной ловушки за кормой корабля крошечная гранула дейтерия-трития была сжата лазерами до состояния звезды. На одну триллионную долю секунды там вспыхивало микроскопическое солнце, и волна плазмы и излучения, направленная магнитным полем, ударяла в массивную толкающую плиту.

Первый импульс ощущался не как толчок, а как мгновенное изменение самой реальности. Тела вдавило в кресла, несмотря на работу инерциальных гасителей. Это была не перегрузка, а само пространство, сжавшееся за кораблем и растянувшееся перед ним. По корпусу прошел глубокий, низкочастотный гул – рокот металла, сопротивляющегося силам, для которых он был создан. Это был не звук, а физическое ощущение, которое резонировало в костях, в грудной клетке, в черепе.

– Второй импульс.

– Третий импульс.

С каждым новым «взрывом», происходившим несколько раз в секунду, «Пилигрим» набирал скорость. Земля на экране начала медленно, но неумолимо уменьшаться. Сначала она заполнила все поле зрения, затем ее края стали видны. Станция «Звезда» превратилась в яркую искру и исчезла.

– Дедал, отчет по вектору и ускорению, – голос Марка был таким же ровным, как и до старта.

– Ускорение – 1,5g. Вектор тяги стабилен. Отклонение от расчетной траектории – ноль целых, ноль-ноль-один процент. Все системы в норме.

– Ли Чень?

– Двигатели работают как часы, капитан. Температура плиты в норме. Энергопотребление соответствует расчетному. Мы летим.

– Принято.

Корабль несся сквозь пустоту, оставляя позади единственный обитаемый мир. И теперь, когда первый, самый критический этап был пройден, тишина на мостике снова изменила свою природу. Напряжение ушло, сменившись чем-то иным – смесью облегчения, трепета и тяжести осознания. Каждый из пяти членов экипажа смотрел на уменьшающийся синий шар, и каждый видел в нем свое.

Марк Ровный смотрел на Землю и думал об ответственности. Для него планета была не домом, а точкой А в навигационной карте. Точкой, куда он обязался вернуть этот корабль и этих четырех ученых. Он отвечал за тонны сложнейшего оборудования, за триллионы долларов, вложенных в проект, но прежде всего – за человеческие жизни. Он видел не красоту облаков, а сложную систему управления полетами, не синеву океанов, а зоны ответственности морских флотов. Его прагматизм был его щитом. Он не позволял себе поддаваться сентиментальности. Но где-то в глубине его стальных глаз, в тех уголках, что хранили память о бесчисленных часах в пустоте, сейчас плескалось нечто похожее на тоску. Он был частью системы, винтиком в машине, но именно он сейчас вел эту машину прочь от всего, что делало эту систему осмысленной. Он вел их в абсолютную неизвестность, где протоколы могли оказаться бесполезны, а опыт – бессилен. И эта ответственность давила на него сильнее любой перегрузки.

Арина Шарова смотрела на Землю и видела тюрьму. Прекрасную, уютную, любимую, но тюрьму гравитационного колодца и ограниченной физики. Вся ее жизнь была серией уравнений на доске, гипотез, осмеянных коллегами, бессонных ночей над потоками данных, в которых она видела призрак – тень иного мира. Она чувствовала себя Колумбом, который не просто плывет к новым землям, а пытается доказать само существование океана. Там, впереди, в невидимом гало галактики, ее ждало либо величайшее открытие в истории человечества, либо сокрушительный провал, который превратит ее в посмешище. Предвкушение было почти невыносимым, сладким и мучительным одновременно. Оно было похоже на физическую боль, на зуд под кожей. Она покидала мир, который ее не понял, чтобы найти мир, который, возможно, вообще не поддается пониманию. И в этом был высший смысл ее существования. Земля таяла, превращаясь в символ всего, что она оставляла позади: сомнения, скепсис, человеческую косность.

Ксения Грамова смотрела на Землю и испытывала когнитивный диссонанс. Ее мир был миром моделей и данных. «Дедал», ее творение, был апофеозом этого мира – система, способная просчитать и предсказать почти все. Но они летели туда, где все модели были основаны на допущениях. На гипотезе. Она доверяла математике Арины, но как специалист по сложным системам, она знала, что любая система может породить эмерджентные свойства, непредсказуемые и катастрофические. Ее сомнения были не эмоциональными, а профессиональными. Она сомневалась не в цели, а в инструментах. Сможет ли «Дедал», построенный на логике барионного мира, понять логику мира темной материи? Не будут ли их попытки анализа похожи на попытку измерить температуру океана одним термометром, брошенным с берега? Она смотрела на фрактал на своем экране – он был сложен, но конечен. А что, если там, впереди, их ждет бесконечность иного порядка? Это был страх ученого перед лицом непознаваемого, страх, который заставлял ее пальцы снова и снова проверять калибровку сенсоров и алгоритмов «Дедала».

Ева Смирнова смотрела на Землю и видела чудо. Единственный известный образец. Хрупкая биосфера, возникшая в результате миллиардов лет случайных мутаций и жестокого отбора. Углерод, вода, ДНК – строительные блоки одного-единственного архитектурного стиля во всей видимой Вселенной. И это было величайшей загадкой и величайшей мечтой ее жизни. Она была биологом, который всю жизнь изучал одну-единственную книгу, написанную на одном-единственном языке. А теперь она летела в библиотеку, где, возможно, хранятся тексты, написанные на языке гравитации, на синтаксисе пространства-времени. Ее мечта была не просто найти жизнь, а расширить само понятие жизни. Что, если сознание может существовать как самоорганизованная гравитационная волна? Что, если метаболизм – это перераспределение масс в галактическом масштабе? Она чувствовала себя паломником, идущим к святыне, о существовании которой нет никаких доказательств, кроме веры. И удаляющаяся Земля была для нее не прощанием с домом, а прощанием с единственным известным определением. Она летела навстречу новому словарю Вселенной.

Ли Чень не смотрел на Землю. Его взгляд был прикован к своим панелям. Для него корабль был живым организмом, а он – его главным врачом и нервной системой. Он чувствовал каждый импульс двигателя, каждое колебание корпуса, каждый градус изменения температуры в системе охлаждения. Его сосредоточенность была его медитацией. Он не думал о цели миссии в философском смысле. Его задачей было доставить этот сложнейший механизм из точки А в точку Б и вернуть обратно. Но за его профессиональным спокойствием скрывалось нечто большее. Это было глубокое, почти даосское уважение к силам, с которыми они работали. Термоядерный синтез, гравитационные поля, искривление пространства – для него это были не абстракции, а стихии, которые он обуздал, но которые в любой момент могли вырваться на свободу. Он был мастером, который построил идеальный инструмент, и теперь нес его для работы с материалом, свойства которого никому не известны. Его спокойствие было спокойствием канатоходца над пропастью. Он не смотрел вниз и не смотрел на далекую цель. Он смотрел себе под ноги, на канат – на показания своих приборов. В этом была его философия и его сила.

Время шло. Минуты складывались в часы. «Пилигрим» пронзал пустоту, превратившись из корабля в астероид с управляемым вектором. Земля стала яркой звездой, чуть ярче Венеры, но уже без диска, видимого невооруженным глазом. Луна превратилась в ее тусклую спутницу. Солнечная система оставалась позади.

Марк Ровный нарушил затянувшееся молчание.

– Конец этапа разгона через тридцать минут. После этого переходим на баллистическую траекторию. Переключить реактор в экономичный режим. Всему экипажу – провести самодиагностику и отчитаться о состоянии.

Он говорил уже не с Землей. Он говорил с ними, со своей маленькой нацией из четырех человек, затерянной в океане ночи.

– Есть, капитан, – ответили голоса почти в унисон.

Работа возобновилась. Мысли и мечты были убраны в дальний ящик. Наступила рутина межзвездного перелета. Но что-то изменилось безвозвратно. Они пересекли границу. Не физическую, а психологическую. Они покинули пределы известного мира.

На главном экране теперь была лишь безразличная, величественная россыпь звезд Млечного Пути. И где-то там, впереди, в невидимой, но всемогущей ауре темного гало, их ждала неизвестность. Ждал ответ на вопрос, который человечество еще даже не научилось правильно задавать. «Пилигрим» летел в тень, и каждый, кто был на борту, понимал, что свет родной звезды уже никогда не будет для них прежним. Он стал светом воспоминаний. А впереди была только тьма, полная неведомых экосистем.

4

Несколько недель спустя. Или месяцев? Время на борту «Пилигрима» утратило свою земную, интуитивно понятную текучесть. Оно стало еще одним параметром, функцией, которую отмеряли не восходы и закаты, а смены вахт и циклы систем жизнеобеспечения. Корабль превратился в крошечную, замкнутую вселенную, герметичный батискаф, погружающийся в океан, чья глубина была немыслима, а давление выражалось не в атмосферах, а в парсеках пустоты.

Рутина, как кристаллизующаяся структура в перенасыщенном растворе, обрела твердые, незыблемые формы. Она была не проклятием, а спасением. Каждый день, строго поделенный на двадцатичетырехчасовые циклы, начинался с мягкого изменения освещения. Спектр ламп на потолочных панелях смещался из холодного, почти лунного, в теплый, имитирующий раннее утро. Воздух, прогнанный через мириады фильтров и обогащенный кислородом из гидропонных модулей, на мгновение теплел на полградуса. Это была иллюзия рассвета, хрупкий самообман, жизненно необходимый для психики приматов, эволюционировавших под солнцем.

Экипаж привык друг к другу. Не в смысле дружбы – для этого они были слишком разными, а их задача слишком монументальной. Они привыкли, как привыкают друг к другу внутренние органы одного организма: каждый выполнял свою функцию, и сбой одного неминуемо отражался на всех. Они были не коллективом, а системой.

Мостик «Пилигрима» был ее мозгом и нервным центром. Он не походил на просторные, залитые светом капитанские рубки из древних фильмов. Пространство было утилитарным, почти клаустрофобическим. Кресла экипажа, утопленные в палубу, образовывали подкову перед главным голографическим проектором. Сейчас в его центре висела трехмерная модель корабля, окруженная потоками данных – спокойными, ламинарными течениями зеленых и синих цифр. Никаких тревожных красных всплесков. Все в норме.

Капитан Марк Ровный сидел в центральном кресле, словно вросший в него. Его вахта еще не началась, но он приходил сюда раньше, чтобы в тишине впитать в себя состояние корабля. Для него «Пилигрим» не был просто машиной. Он был продолжением его тела, его экзоскелетом в пустоте. Он чувствовал его так же, как чувствовал биение собственного сердца. Сейчас сердце корабля – термоядерный реактор в кормовой части – билось ровно. Марк закрыл глаза, прислушиваясь не ушами, а всем телом к едва уловимой, низкочастотной вибрации, пронизывающей корпус. Это была песнь идеально работающих систем. Он различал в ней гул насосов охладителя, шелест вентиляции, едва заметный треск углеродных нанокомпозитов корпуса, адаптирующихся к микроскопическим градиентам температуры. Его мир был миром физики и протоколов. Надежным, предсказуемым, черно-белым.

Примечания