- -
- 100%
- +
© Александр Владимиров, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Вступление
Удивительная вещь – человеческая память. Она и друг, и учитель наш, утешитель и искуситель, и строгий судья. Память – это дар свыше, возможность человека и человечества в целом противостоять неумолимому времени.
Средневековый мыслитель рассуждал: прошлого уже нет, будущего еще нет, а время – это лишь врата, через которые будущее вытекает в прошлое. Человеку не дано заглянуть в будущее; но отними у него память – и он обречен быть дрожащей веточкой в тех самых вратах.
К памяти мы идем за утешением, за оправданием поступков, совершенных или задуманных, идем за глотком чистого воздуха, имя которому – бескорыстие; идем исповедоваться и каяться, идем настроить струны души, которые со временем начинают фальшивить. Идем к самим себе.
…Семидесятые годы двадцатого века
Цены и зарплаты на шестой части суши незыблемы, как египетские пирамиды, а годовщина Великого Октября воспринимается жителями нашей страны таким же бесспорным временным ориентиром, как сотворение мира и Рождество Христово.
Уже выросло, пройдя через оттепель шестидесятых, послевоенное поколение, и деловито, без суеты, стало «средним звеном» советского общества: начальниками цехов, завучами школ, инструкторами райкомов партии и командирами батальонов.
Страна штурмует космос, Арктику и Северный полюс, увеличивает добычу нефти и выплавку чугуна. В душе советского человека соседствуют гордость за великие свершения и досада на мелкие недостатки, которых в нашей жизни немало.
Руководство страны неустанно борется за мир во всем мире, особенно настойчиво – почему-то в далеком Гондурасе.
Во время дружеских застолий вперемежку поют и «дворовый шансон», и песни военных лет, и «битлов». Обыватель переворачивает страницу книги музыкальных пристрастий от поднадоевших тяжеловесных рокерских композиций к веселому и бесшабашному диско. Официально неверующая страна интуитивно все-таки понимает, что одним из смертных грехов является уныние, и широко, с удовольствием отмечает праздники – и революционные, и светские, и церковные. Уныние с позором изгоняется из общественной жизни…
Все меньше времени остается до запланированной победы коммунизма «в отдельно взятой стране». Впрочем, в эту победу народ верит, мягко говоря, куда меньше, чем в шестидесятые; но и вспоминать о том, что руководители партии и правительства обещали к тысяча девятьсот восьмидесятому году наступления эры благоденствия, считается дурным тоном, попахивающим политической незрелостью…
Хотя именно в восьмидесятом Олимпийские игры в Москве заставят биться в унисон сердца огромного народа и вспомнить, что мы живем в лучшей в мире стране.
Но в такт прощальной олимпийской песне защемит сердце, и мы, глядя вслед улетающему Мишке, начнем осознавать, что заканчивается очень значимая для каждого из нас эпоха, а шестая часть суши входит в зону перемен, разочарований и новых надежд.
И еще это время – особый период развития Вооруженных Сил СССР. Да, да, по правилам грамматики того времени, все эти слова – Вооруженные Силы СССР – писались с большой буквы. И, надо сказать, вполне заслуженно!
Армия в эти годы – один из самых влиятельных институтов общества. Это и «социальный лифт», позволявший парням из глубинки подняться к властным структурам разного, в том числе и самого высокого, уровня. На эти годы приходится апогей развития системы военного образования: многочисленные учебные заведения готовят самые разнообразные кадры – от сержантов до преподавателей военного искусства и философии.
Курсанты военных училищ и академий, обучаясь в крупных городах, имеют возможность доступа к библиотечным и архивным фондам, театрам и музеям. Чтение художественной и исторической литературы в те годы – одна из популярных форм проведения досуга военнослужащих. В их личных библиотечках появляются Куприн и Булгаков.
Армия в те годы, как это ни парадоксально – самое мощное «туристическое бюро»: сотни тысяч советских граждан с семьями выезжают за «железный занавес», от Кубы до Монголии, для выполнения служебных обязанностей. Подобно тому, как офицеры эпохи наполеоновских войн привезли в своих походных сумках воздух свободы, офицеры 1970-х, служившие за границей, с исправностью добросовестного почтальона доставляли через пограничные и таможенные кордоны нечто большее, чем вещественные доказательства несовершенства советской пищевой и легкой промышленности… Однако в «дальнем заграничье» для многих неожиданно выясняется, что постулат доморощенного космополита «где кормят, там и родина» есть не что иное, как недостойный человека примитивизм, а заезженное слово «патриотизм» наполняется новым глубоким содержанием.
Офицерское сообщество интуитивно вырабатывает свои правила общежития и свою мораль, зачастую не совпадающую с официальной. В это время как никогда актуально понятие офицерской чести, которую, как выясняется, нельзя ввести по приказу и поменять с изменением политической системы; а офицера невозможно лишить чести ни по приговору суда, ни по решению парткома.
Именно в эту пору я семнадцатилетним пареньком поступил в Новосибирское высшее военно-политическое общекомандное училище; а через четыре года, получив в торжественной обстановке лейтенантские погоны, отправился служить в одну из гвардейских мотострелковых частей Южной группы войск (ЮГВ), которая располагалась на территории Венгерской Народной Республики. И это время полно забавных и поучительных случаев, неожиданностей и открытий, о которых я собираюсь рассказать.
Я и мои друзья-сослуживцы молоды, честолюбивы, но честны и полны планов – настолько же грандиозных, насколько, порою, и наивных…
Товарищ курсант, я вас узнал,
или Честь имею!
Жаркий июльский полдень. Заместитель начальника училища полковник Абаев показывает расположение училища членам комиссии по приему государственных экзаменов. На лице его сдержанная, едва заметная улыбка – как следствие глубокого удовлетворения положением дел на территории. Все, что можно надраить – надраено, все, что можно побелить – побелено, все, что можно постричь – пострижено. Учебные группы передвигаются строем, молодцевато отдавая честь членам комиссии. Даже белки, обычно праздно шатающиеся в это время по дорожкам и газонам, куда-то исчезли. Все наполнено лаконичной параллельно-перпендикулярной военной упорядоченностью, неброской красотой, милой армейскому глазу.
Группа офицеров неспешно движется по городку.
– Обратите внимание – это общежития выпускного курса, – не без гордости произносит заместитель начальника училища. – Здесь курсанты живут в отдельных комнатах по два-три человека. Здесь они имеют возможность для качественной подготовки к занятиям и полноценного отдыха!
Члены комиссии одобрительно кивают.
И тут…
И тут происходит событие, описание которого в анекдотах про поручика Ржевского предваряется словами: «и тут такое началось!!!». Окно на четвертом этаже общежития с шумом отворилось, и оттуда вылетела бутылка. Описав параболическую траекторию, обусловленную начальной скоростью броска и земным притяжением, она с грохотом разбилась в трех-четырех метрах от группы офицеров во главе с Абаевым. Надо сказать, что если бы вместо винной бутылки на асфальт шмякнулся лупоглазый зеленый марсианин, это бы вряд ли произвело более сильное впечатление на очевидцев. Ну, по крайней мере, на замначальника училища – точно! В эпицентре «взрыва» просматривалась хорошо знакомая советским гражданам тех лет этикетка портвейна «777», в простонародье – «три топора». От нее радиально расходились брызги остатков коричневатой жидкости, столь почитаемой студентами, курсантами, представителями рабочего класса и небогатой, но гордой советской интеллигенции.
Оцепенение длилось недолго. Взор полковника через мгновение был обращен к пустому оконному проему на четвертом этаже. Но он с сожалением понимал, что какой-то доли секунды ему не хватило, чтобы «сфотографировать» «бомбиста».
Громким, хорошо узнаваемым по грассирующему произношению буквы «р», голосом Абаев все же крикнул:
– Товарищ курсант, я вас узнал!
Дело в том, что через несколько дней выпускался батальон, который четыре года назад Абаев набирал сам. Позже, получив повышение в должности, полковник продолжал плотно курировать своих подопечных вплоть до выпуска. Так в истории училища наш батальон получил наименование «второй абаевский». Прошло много лет, но мы до сих пор не устаем удивляться феноменальной памяти, быстроте реакции и кипучей энергии нашего первого комбата.
Бегая с нами утренний кросс, он без всяких записей отслеживал количество курсантов всех шестнадцати учебных групп в начальной и конечной точках маршрута и безошибочно вычислял любителей отсидеться в кустах. Ему принадлежит крылатая фраза: «Зарядка во втором батальоне отменяется лишь в случае, когда с неба будут падать КРУПНЫЕ камни!». Скрыться или пройти незамеченным мимо было практически невозможно. Он узнавал нас в сумерках и даже ночью. Узнавал спереди и сзади, в военной форме и гражданской одежде. Узнавал по походке, по голосу, по прическе и, как нам казалось, по дыханию. Он безошибочно узнавал курсантов, принявших позу страуса на пляже у Обского моря по огрубевшим от ношения военной обуви пяткам.
Поэтому фраза «Товарищ курсант, я вас узнал» воспринималась как не подлежащий обжалованию приговор, как укус гюрзы, как контрольный выстрел.
…Пауза затянулась, но в окне никто не появлялся; казалось, из уст Абаева сейчас прозвучит, как раскат грома, фамилия – и какая-то рота в войсках не дождется своего замполита… Но этого не происходило, и самые отчаянные головы уже посетила крамольная фраза из сказки Киплинга.
Но полковник и не думал сдаваться.
– Товарищ курсант! Вы же без пяти минут офицер! Если у вас есть хоть малейшее понятие об офицерской чести, если вы не законченный трус и подлец – вы выглянете в окно!
Я до сих пор не знаю, кто метнул бутылку (без злого умысла – уверен!), но понимаю, какие душевные терзания он пережил. Дело в том, что понятие офицерской чести для нас не было пустым звуком. Да и с ярлыком труса, пусть присвоенным заочно, выпускаться вряд ли кому-то хотелось.
Сверху послышались какие-то звуки, показалась рука, открывающая шире оконную створку – и в оконном проеме возникла фигура курсанта. Он смотрел на стоявших внизу прямо, не отворачиваясь и не пряча взгляда.
Честь молодого офицера была спасена! И никакой он не трус! Подобно средневековому самураю, в непростой ситуации ему удалось сохранить лицо. Ну и что, что это лицо скрывала противогазная маска! Еще миг – и слоноподобное создание, издевательски помахав на прощанье рукой, скрылось в глубине общежития.
«Кто ты, прекрасное дитя?» – воскликнул бы Пушкин. До сих пор сей риторический вопрос остается без ответа…
Писателями не рождаются
Судя по всему, учебная программа политического училища была рассчитана на подготовку суперменов. На память приходят кадры из замечательного фильма-пародии «Великолепный» с Жан-Полем Бельмондо. С утра его герой – настоящий супермен, проснувшись и накинув на роскошный торс дорогой халат, сочинял несколько четверостиший, безукоризненно играл на рояле пару инвенций или фуг, обнимал потрясающую женщину и только после этого отправлялся утверждать в мире высокие идеалы гуманизма при помощи стальных мышц и стрельбы по-македонски. По тогдашней советской терминологии это называлось «гармонически развитая личность».
В учебной программе политических училищ того времени было великое множество разных дисциплин, курсов и факультативов. Часть предметов представляла собой квинтэссенцию господствующей идеологии и апеллировала, скорее, к душе и вере курсантов. Вторая часть предметов обращалась к разуму и интеллекту, подспудно отрицая сам факт существования души.
Нужно отметить: «интеллект» и «беззаветная преданность идеям» – вещи, по большому счету, трудно совместимые. Просвещение – вещь взрывоопасная, что в полной мере ощутили на себе русские (и не только) монархи.
Одним из многочисленных предметов учебной программы была русская и зарубежная литература. С первой частью (то есть литературой русской) мы были более-менее ознакомлены в школе, да и читали мы в бескомпьютерный век немало и без какого-либо принуждения. Но вот современная литература зарубежная…
Творения прозаиков стран социалистического содружества, отутюженные собственной национальной цензурой, трудностями перевода на русский язык и окончательной идеологической адаптацией для употребления гражданами страны победившего социализма были удивительно однообразны и скучны. Редким исключением являлись отдельные произведения, изредка появлявшиеся на страницах журнала «Иностранная литература», да непричесанные цензурой самиздатовские опусы, отпечатанные на папиросной бумаге, передаваемые друг другу исключительно по знакомству с сопроводительной фразой, произнесенной полушепотом: «Ну, сам понимаешь…».
Захожу в аудиторию, беру билет. Избирательный характер памяти доказывается тем, что я до сих пор помню содержание доставшегося мне билета номер семнадцать.
Вопрос первый: «Публицистика времен Великой Отечественной войны».
Вопрос второй: «Антиколониальная направленность романа Андре Стиля „Мы будем любить друг друга завтра“».
Первый вопрос мне знаком хорошо. Второй же вводит в ступор самим фактом своего существования. Отчетливо понимаю, что мой красный диплом горит синим пламенем.
Замечаю, что дверь в класс приоткрыта, и обращаюсь к невидимому наблюдателю с просьбой о помощи. Жестами показываю номер билета и стреляю из пальца себе в висок. По легкому шороху за дверью понимаю, что сеанс невербального общения достиг цели: очередной курсант, зашедший для сдачи экзамена, технично доставляет на мой стол сложенный в гармошку, исписанный бисерным почерком листочек бумаги. Я спасен! В моей плотно сжатой ладони – плод коллективного творчества нашей учебной группы: серия «Шедевры литературы в миниатюре», том семнадцатый.
Разворачиваю шпаргалку. При этом страшно волнуюсь в силу почти полного отсутствия опыта использования дидактического материала такого рода. Успеваю прочитать: «Андре Стиль родился в небогатой семье шахтера…».
Дальнейшее требует пояснения. С большим трепетом вспоминаю наших педагогов-женщин. Их работа была сродни миссионерскому служению. С одной стороны, основу воспитания курсантов составляли точные науки, уроки военного ремесла, культ силы и всепобеждающей воли; с другой – предложение поразмышлять об основах бытия, проявить свое творческое начало. С одной стороны – беспощадный бог войны, с другой стороны – музы, дочери Аполлона и Мнемозины.
Замечательные педагоги, святые женщины, осененные значимостью своей миссии! Входить в аудиторию, наполненную мужскими бушующими гормонами и шовинизмом молодых суперменов – и сеять разумное, доброе, вечное – сродни подвигу святой великомученицы Варвары.
Много лет спустя, в тяжелые девяностые, я встретил на вещевом рынке преподавателя литературы, торговавшую китайскими шлепанцами. Она долго смущалась и не могла, видимо, себе простить, что она первая, поддавшись внутреннему порыву, окликнула своего – видимо, чем-то запомнившегося ей бывшего ученика… Она виновато улыбалась, а я неуклюже и высокопарно пытался выразить свое отношение к ее большой роли в моем становлении.
Разбитое зеркало империи превращается в мириады маленьких кривых зеркал, в которых отражается трагикомическая судьба поколения – свидетеля того, как это самое зеркало выпало из обветшавшей рамы и плашмя грохнулось на твердь бытия.
…Итак, дрожащей рукой (не нашел другой формулировки) я развернул шпаргалку. «…Родился в семье шахтера и с детства познал тяготы подневольного труда».
Я поднял глаза и оцепенел. Дело в том, что наша преподавательница по фамилии Косицкая, словно в оправдание своей фамилии, была носительницей легкого дивергирующего косоглазия. Под несфокусированным взглядом преподавателя я почувствовал себя жителем Помпеи, которого вот-вот накроет облако раскаленного пепла. Я судорожно сжал в потной ладони «плод коллективного разума» и понял, что воспользоваться «шпорой» мне не суждено.
Но мысль судорожно работала. Родился в семье шахтера… Подневольный труд… Мирей Матье, одна из 14 детей каменотеса… 1956 год – война в Алжире… «Шербурские зонтики» с гениальной музыкой Мишеля Леграна… «Прощай, оружие» Эрнеста Хемингуэя… Антиколониальная направленность… 1961 год – год освобождения Африки…
Обычно писатели, закончив писать книгу, придумывают эффектный эпиграф. Я же, имея эпиграф, судорожно пишу книгу…
Иду отвечать. Первый вопрос – сам себе нравлюсь: «Испанский дневник» Михаила Кольцова, репортажи Ильи Эренбурга – я логичен и убедителен.
– Спасибо, достаточно, чувствуется, что этот вопрос вы знаете глубоко. Переходите ко второму вопросу.
И я перехожу.
– Замечательный прогрессивный французский (догадываюсь по фамилии) писатель Андре Стиль родился в многодетной семье шахтера и с детства познал все тяготы подневольного труда. – Вижу, что особого отрицания эта информация у преподавателя не вызывает, и продолжаю более уверенно. – Поэтому тема социальной несправедливости, антиколониальная направленность наиболее близки его творчеству. Франция ведет колониальную войну в Алжире…
Окрыленный тем, что члены комиссии излучают доброжелательность и изредка одобрительно кивают во время моего монолога, я рассказываю трогательную историю любви, оборванную войной. Речь льется все более уверенно, мой рассказ начинает наполняться сентиментальными подробностями, а глаза преподавательниц – слезинками. Еще мгновение – и я почувствую себя полноправным соавтором прогрессивного французского писателя.
Краем глаза замечаю, что наш педагог выводит в моей зачетке «отл.»! Помимо глубокого удовлетворения, это порождает в моей голове мысль о том, что я слишком увлекся и излишние подробности в повествовании могут привести к моему разоблачению. Поэтому с пафосом произношу несколько общих фраз, последняя из которых повторяет название романа, и умолкаю…
Учиненный мною тотальный опрос показывает, что романа «Мы будем любить друг друга завтра» никто не читал.
Нет этой книги и в училищной библиотеке.
Через много лет я узнал, что лауреат Сталинской премии и кавалер французского ордена Почетного Легиона Андре Стиль написал в 1956 году роман, весьма похожий на тот, что я сочинил на экзамене по зарубежной литературе.
Катарсис,
или Встреча с прекрасным
Для привития навыков агитационно-пропагандистской и культурно-массовой работы с самого начала нашего обучения в каждой роте из числа курсантов назначался замполит роты. В декабре эта почетная участь выпала моему другу Володе Саленко. К этому времени мы проучились четыре месяца – долгих четыре месяца адаптации к суровым будням военного вуза, огромных физических нагрузок, ежедневных занятий – в том числе полевых – по девять-десять часов, в условиях низких температур, почти полного отсутствия увольнений в город, перманентного конфликта желудочно-кишечного тракта с качеством и количеством столовской пищи. Вся система была направлена на подавление основных инстинктов курсантов-первокурсников, вследствие чего эти самые инстинкты никак не хотели сдаваться и были обострены до предела.
Как внештатный замполит роты и человек от воспитания интеллигентный, а от природы сердобольный, Володя мечтал сделать что-то приятное для всех нас. Чтобы светло, тепло, красиво, чтобы можно было съесть чего-нибудь вкусненького, чтобы не окликал тебя в любой момент строгий голос командира, чтобы не пахло сапогами и ружейной смазкой, чтобы можно было созерцать, а если повезет – то и познакомиться с прекрасной (а разве бывают другие?!) незнакомкой… Новосибирский государственный театр оперы и балета – вот то, что нужно!
Идею похода в театр командир нашей роты поддержал. В его фонотеке, хранившейся в канцелярии, были замечены грампластинки Бетховена, Вагнера и Чайковского. Поэтому предложение в ближайшую субботу организовать коллективное посещение сценического воплощения шедевра русской музыкальной классики – оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов» было встречено им с пониманием и даже с вдохновением.
Примечательным был тот факт, что в первое полугодие первого курса через частокол всяческих препятствий (нарушения дисциплины, недочеты в учебе, несоответствие, по мнению командиров, высокому нравственному и эстетическому идеалу) в увольнение просачивались единицы… А тут для посещения культурного мероприятия отпускались все, ВСЕ! – кроме суточного наряда! Никогда до этого, да и после (я так думаю!) у моих товарищей не было столь страстного стремления пообщаться с высоким искусством.
С момента получения известия о предстоящем походе в театр оперы и балета в расположении шестой курсантской роты произошли хотя и невидимые на первый взгляд, но все же очевидные изменения. Не стало слышно соленых армейских фразеологизмов; в расположении роты курсанты передвигались едва слышно, точно по паркету холлов храма искусства; даже на доске объявлений появился кем-то принесенный пожелтевший листок с либретто оперы «Борис Годунов» Новосибирского театра оперы и балета 1968 года постановки. А в бытовой комнате, то есть комнате для приведения формы в порядок (не в философском, а военном смысле этого слова) допоздна, по предварительной записи, до картонного стука отглаживались сорочки, брюки, кители и носовые платки…
Построение курсантов, убывающих в Новосибирский государственный театр оперы и балета, состоялось. Звучит команда «По машинам!», и два автобуса несут нас по Бердскому шоссе на встречу с прекрасным! За окнами автобусов мелькают декорации, порядком подзабытые нами за четыре месяца учебы: клубится пушистый снег, превращающийся в маленькие трассирующие пули около уже включенных уличных фонарей, ходят одетые в гражданское люди, и женщины с восхищением смотрят на нас! Ну точно – на нас! Ну точно – с восхищением!
…Махина театра, подобная заботливой наседке с огромными распростертыми каменными крыльями, укрывает нас от декабрьского мороза и внешнего мира. Осторожно и торжественно идем по отполированным до блеска полам, несмело отражаясь в огромных зеркалах. Следуем в гардероб. Разыгравшееся воображение уносит в иные времена, когда пехотные офицеры после победоносных баталий, сменив пропахшее дальними походами и порохом полевое обмундирование на парадное, гордо ступали на паркет столичных театров и салонов.
Звучит театральный звонок. Обитые красным бархатом кресла партера принимают нас в свои объятия. Беломраморные скульптуры божеств греко-римского пантеона по периметру бельэтажа своим совершенством и наготой ненадолго смущают молодых воинов…
Гаснет свет, звучит увертюра. Все окружающее окрашивается в неожиданно нереальные цвета, участившееся дыхание становится неслышным. Невидимый симфонический оркестр, повинуясь взлетающим вверх и пикирующим вниз рукам дирижера, плотно наполняет окружающее нас пространство удивительными звуками.
Венчание на царство Бориса… В келье Чудова монастыря старец Пимен пишет:
Еще одно последнее сказанье,И летопись окончена моя!Далее следует сцена в корчме на Литовской границе, где пируют беглые монахи и будущий самозванец…
Пируют!!!
Володя Саленко окидывает взглядом зал и понимает, что многих ценителей прекрасного уже нет!
Наступает антракт, медленно свет заполняет зал, показывая, что мир не так совершенен, как мгновением раньше. Мы понимаем, что там, в Чудовом монастыре, на ступенях крыльца Кремлевских палат, была ИСТОРИЯ, были личности; а здесь – мы, всего лишь статисты театра под названием современная жизнь! О, как нам, молодым и честолюбивым, хочется оказаться в том судьбоносном моменте, где творится история!
Свет – великий художник всех времен и народов! Ведь зрение человека устроено так, что сетчатка глаза воспринимает только свет, исходящий, а чаще – отраженный от предметов, и ничего, кроме света! Только свет может обрисовать силуэт, проявить фактуру предмета, раскрыть его цветовую гамму. Да будет свет! Да скроется тьма!
И вот сейчас беглого взгляда на освещенный зал достаточно, чтобы определить, что обладателей алых погон, обшитых желтым кантом, в зрительном зале остались единицы!
Так где же все?! Конечно, в корчме!.. то есть в театральном буфете.
Театральный буфет советского времени! По замыслу «режиссеров» идеальной модели советской реальности, учреждения общественного питания в храмах культуры должны были дополнить и усилить ощущение восприятия прекрасного у посетителей театра. Здесь можно было встретить настоящую ветчину, сервелат, икру и многое другое. Все это было призвано сформировать у народа стойкое ощущение того, что высокое искусство и кулинарные изыски живут под одной крышей в гармонии и согласии… Надо сказать, что цены в театральных буфетах были… как бы это сказать поточнее… тоже «возвышенными». Но сегодня мы сказочно богаты, ибо накануне получили денежное довольствие в размере 8 рублей 30 копеек. (Именно столько получал рядовой курсант в месяц; сержанты – на 2—3 рубля больше). Не бог весть какие деньги, но красиво посидеть в кафе один раз очень даже можно.