Вновь: хроники Бэккера – часть первая.

День 1

Кем бы ты ни был, здравствуй. Мое имя Бэккер. Если ты меня знаешь, то, думаю, ненавидишь. И я заслужил это. А если не знаешь, то тоже будешь ненавидеть. Важно другое: я не знаю тебя. Это помогает быть честным, а это важно. Текст тем и хорош, что есть лишь ты и бумага, один на один с собой. Перед каждым словом приходится думать, взвешивать, что я хочу написать и что нужно написать. Это большой вопрос для меня, потому что, с одной стороны, я знаю очень много, а с другой – хочется очень малого. Точнее, не малого, а простого. Вот, видишь, надо думать, что писать, чтобы без уточнений. Я уже пытался составить хроники, но не получилось. Тогда я думал о том, как рассказать читателю, что стало с его миром. Думал о наследии, как правильно донести будущим поколениям правду. Подходил слишком схематично, получался отстой. А потом женщина, которую я полюбил, сказала, что надо просто быть честным. Честным с собой – только так получится сделать что-то настоящее. Я поверил: у нее опыта сполна, сам читал ее письма, был шокирован качеством. Интересно, знала ли она, где я в итоге окажусь и когда? Этот вопрос был нужен мне. Пойми, я одинок, больше никого нет. И сейчас я так тоскую по ней, что цепляюсь за каждое воспоминание. Просто как-то уже было, что она знала про меня, а я не знал про это. Жуткая мысль, что она знала об этом всем, вот и готовила меня к этому письму. Я не хочу думать об этом. Я не буду думать об этом. А ты не думай о ней плохо. Даже если она знала, но не предупредила или не пресекла, то я понимаю: она либо верила, что так надо, либо не могла это изменить. Я не буду винить ее в том, где я сейчас и в каком состоянии. Не хочу тратить на это время. Ей и так досталось. Она была сильней меня, заслуживала больше, чем я. Вот она – любовь. Это когда уважаешь человека больше, чем себя, любишь за потенциал, стремление и жертву. И я так хочу сказать ей простое спасибо. Прощальное спасибо, чтобы она точно знала: я не держу зла, лишь благодарен за шанс, который она мне дала. Это странная любовь, но она настоящая, честная. Она сделала для меня больше, чем кто-либо в этом мире. Спасибо. Спасибо. Если у тебя есть в жизни кто-то, кто делает эту жизнь лучше, то скажи ему или ей спасибо. Я все хочу извиниться, но не могу. Не буду. Не подумай плохо, мне есть за что, и вроде даже должен бы, но это уже норма. Мы с ней привыкли к бардаку, чтобы выделять стандарт. Мне так не хватает ее сейчас, просто чтобы держать за руку, знать, что я не одинок. Думаю, все это заслуживают. Но с другой стороны, она знает, что я не совсем размяк, просто бы не смог. Это тоже важно – знать, что тебя знают. Другие люди, те, кто тебя понимают, дарят силу. Может быть, это мне и нужно сейчас? Вот почему я так хочу это писать. Текст идет тяжело. С трудом держу карандаш. Дышать еще тяжелей. В целом состояние говно. Пытаюсь посмотреть на себя ее глазами. Наверное, от этого я и не хочу акцентировать внимание на ее имени, боюсь испортить память о ней. Испачкать тем, где я сейчас и как я здесь оказался. Я виноват. Я просто виноват. Мне больно, но я заслужил эту боль. Эта сложная история, может, она и заслужила. Но она не заслужила этого от меня. Вот она, правда: я плохой человек. Когда ты один против мира, то всегда находишь оправдание злу. Но когда есть дом, любимая, друзья, то все иначе. Начинаешь больше бояться за других, чем за себя. Это учит искать и беречь добро, потому что сохранить его важней, чем спасти себя. Мне важно это написать. Важно оставаться честным. Трезвость в моем состоянии – удача. Пока могу, буду писать. Ты меня не знаешь. Рад познакомиться. Мое имя Бэккер. И я умираю.

1

Здесь, на планете Кома, по ночам лишь угольный мрак, уютный и привычный. Простой и понятный настолько, насколько чуждой ему казалась мечта многих увидеть звезды так, как в теории происходит где-то там далеко. И сейчас, в этот крайне непростой день, он как никогда рад наблюдать знакомую тьму, а не какие-то точки на небе, чье еле заметное волнение указывало бы на течение времени. Времени, что в кромешной тьме будто бы замирало, и пусть и ненадолго, но даровало ему передышку в независимости от контекста. День и ночь, тьма и свет, добро и зло – он любил эту понятную простоту, оттого и ценил то ли изоляцию, то ли потерянность их солнечной системы ИМБ во Вселенной. Но было еще кое-что, столь же личное, сколь более важное, чем всякая переусложненная и бесформенная философия запутавшегося ума, и это – дом. В памяти обитал удивительный момент: на его пятый день рожденья дедушка показал редкие фотографии возведения Монолита – индустриальной колонии, ставшей городом для сотен тысяч человек за какие-то сто последних лет. На снимках были поразительные космолеты, транспортирующие не только монструозные строительные машины удивительных форм, но и колонистов, ставших первым поколением в освоении самой большой планеты ИМБ, куда они прибыли с Опуса – столицы по другую сторону солнца. Сначала построили здание больницы в десять этажей. Большое, простое и надежное, оно было названо в честь Перната – основателя и лидера, прожившего почти до ста лет. А потом началось возведение того, что называли блоками: по две сотни этажей каждый, на равном расстоянии от четырех сторон больницы возвышались квадратные массивные здания жилого многофункционального профиля. И вот посреди пустыни, на твердой и надежной поверхности, Монолит пустил корни. Ныне, спустя десятилетия после знакомства с этой историей из уст деда, он смиренно ждет. Ждет, когда привычная тьма начнет медленно рассеиваться, позволив ему узреть родной Монолит.

Прохладный ветер ударил в лицо, боль промчалась по всем мышцам, а зловонье лишь подтвердило скорое начало нового дня. Восход плавно обрисовывал пейзаж, раскрывая вид Монолита с позиции, которую он занял по собственному решению, что, в свою очередь, символично, потому что он находился тут в последний раз именно в тот день, когда город пал. Четыре блока символизировали человеческое величие над необузданной природой ровно до момента, когда западный был отдан в жертву для отчаянной попытки победить врага… С того дня вместо двух сотен этажей торчит уродливый обрубок этажей в тридцать от силы. Северный и восточный блоки уже давно заняты той животной стихией, что стала естественным врагом для всех людей на этой планете. Южный блок, который был правительственным, занят лишь смертью, постепенно разваливаясь на куски, выгоревший изнутри, почему-то все еще тлеющий, словно медленный таймер, ведущий обратный отсчет…

Вглядываясь в ту далекую груду бетона и железа, накрывшего собой одну часть города и перемешавшегося с другой, он вновь вспоминает те фотографии и видео, сопоставляя начало и конец, поддаваясь чудовищной боли в сердце от чувства вины перед потомками… Вины, что сдавливает все органы, подталкивая обратиться к давно усопшим… к памяти тех, кого он подвел и перед кем виновен. Обратиться в отчаянной мольбе о прощении за слабость. Но этого не происходит. Злость всегда была ему лучшим другом, чем отчаяние, так что сейчас, вцепившись глазами в руины Монолита, он готов на все, чтобы обезопасить свой народ и дом от врага – уже не только внешнего, но и внутреннего.

Рядом с ним встал мужчина в старой, но чистой рясе, пряча под ней свои руки. Мертвецкая худоба лишь оттеняла почти просвечивающий сквозь кожу череп безволосой головы. Медленные движения будто бы направлялись самим воздухом, но взгляд и голос пестрили неконтролируемым восхищением самой жизни:

– Прекрасный обзор, не правда ли? – Он смотрел вдаль, немного качаясь на месте. – Умирающее прошлое уступает место цветущему будущему. Человек построил такой удивительный город: крепкий и сильный, но и скромный, без изяществ. Строгость его отражала высоту прагматичного ума. Но этот ум не принял эволюцию. Не принял то, что было заложено его создателем в Наставлении. Интересно получается, не находишь: боги разрушили Аврору, после чего наши с тобой потомки возвели Монолит, сделав его надежней и крепче. Думали, так получится избежать возвращения власти стихий. Но они не учли веру, которую так оберегал Пернат. Ум без веры стремится лишь обуздать неизвестное, чтобы стать выше Матери и Отца. Монолит самоуверенно решил, что сам кует… кует себя, вопреки, никак не ради.

Этот почти измученный человек встал перед ним на коленях, внимательно и с особым сочувствием вглядываясь своим иссохшим лицом, будто бы видит перед собой немощное создание. Хотя сам был почти мертвецом – череп выделялся столь пугающе, сколь казалось, что уже нет никакого лица. Но все же узнать этого болтуна было несложно – Первый Покорный. Перекрыв собой далекий Монолит, он продолжил с едкой злобой:

– Пусть ты и считаешь меня злом во плоти, но та кровь, что окропила мои руки, ровно та же, что окропила и твои. Изменник собственного народа, как ты можешь сгубить столько людей, но винить во всем меня?! Я покорно служу Наставлению Матери и Отца, чьи дары ты стремишься разрушить! Что ты молчишь?! Один в один с Игорем! Упрямо отстаиваешь свою лживую власть! Ты думаешь, он бы гордился тобой? Война за его наследие само наследие и разрушает. Как ты посмел появиться после того, что сотворил с южным блоком? Или тебе оказалось мало? Отвечай!

Тяжело дыша, непривычно раздраженный Первый Покорный потоптался на месте, вновь взглянул на Монолит, после чего возобновил обращение уже с внезапной уверенностью в словах, даже легкая скорбь проскользнула между строк:

– Я понимаю, почему ты пришел без оружия… ночью… один. Безбожник Менард наконец-то устал от крови на своих руках. Раз ты не хочешь ни исповедаться, ни помолиться, то значит, к суду ты уже готов. Жаль, твоей семьи нет с нами… Все заслуживают получить прощение от любимых перед тем, как познают смерть.

Первый Покорный ушел, не одарив его и взглядом, вновь оставив одного. Привязанный к стулу на крыше Авроры, с тряпкой вокруг рта, в черном плотном скафандре, Менард был лысым, с обожженной левой стороной лица и шеей, так что сохранилась лишь часть небольшой светлой бороды. К счастью, зрение и слух не пострадали, но морщины стали более заметны, чем легкая седина на сантиметровой длине неровно подстриженных волос. Менард продолжал жадно вглядываться в далекие развалины своего дома, вспоминая потомков, отпуская налет вины, ведь в одном этот безумец был прав – Менард сегодня познает смерть. Но это та цена, которую он без сомнения готов заплатить, дабы этот день стал тем, когда Война Свобод наконец-то закончится.

2

Первый Покорный подошел к другой стороне крыши от Менарда, аккуратно встав у самого края внутри двора кольцевого здания, где снизу вверх на его фигуру смотрели люди. Все пятьдесят три человека только-только подошли, следуя объявлению о срочном сборе.

– Сегодня сто тридцатый день того, что для нас стало новой жизнью. Но для них это время Войны Свобод. Ужасное название того, что они же и продолжают навязывать силой. Сторонники мертвого мира, не принявшие новой ступени жизни, отринувшие любую веру в искренность естества эволюции. Сто тридцатый день… день, который я встретил новым испытанием…

Первый Покорный снял свою рясу, вызвав у людей скорбь и ужас. На нем были обычные старые штаны, как и у многих, кто также брал с него пример и все время ходил босиком. Но вместо привычной толстой однотонной рубашки белого цвета он был оголен, раскрывая всем не только болезненно исхудалое тело, но и отсутствующую левую руку по плечо.

– Меня пытались отравить! И чтобы не дать этому ядру распространиться, мне пришлось отрезать часть себя, точно так же, как мы отрезали Дикарей от плодов Матери, дабы те не отравили и ее дар. От них и раньше были проблемы, наши братья и сестры погибали, травмировались, страдали. Но то было там, при свете дня, честно и прямо. Но подлое покушение случилось ночью… Ночью! Священное время! Питомцы охраняют нас от Дикарей, защищая плодородную землю, ту самую, что даровала нам Мать за нашу покорность пред ее Наставлением! Но Дикарь, ведомый ненавистью, смог обмануть священных Питомцев… Или не смог?!

Толпа взревела, гнев в адрес тех, кого Первый Покорный давно уже окрестил Дикарями, начал подпитывать его нужной силой. Это вылилось в улыбку на лице и слезы на глазах. Дальше он заговорил уверенней, даже упиваясь своей правотой:

– Сто тридцать дней назад человек, которого вы знаете, стремился поставить себя выше нашей Матери и Отца. Я противился ему, но он не услышал ни мои молитвы, ни предсказания. Но я верил в него, в Игоря Козырева. Верил, что человек, достигший такой власти над Монолитом и людьми… что он не может не образумиться. В тот день он отправил меня в еще один инструмент покорения жизни – Тишь. И эта тюрьма спасла меня! Моя вера оправдала себя, потому что одной рукой он спас меня, а другой разрушил город, чтобы отступить от осквернения богов, отчистив нас от старой, циничной и тщеславной идеологии. Некоторые из вас со мной с того дня, когда мы покинули тюрьму. За это время мы окрепли! За это время не было ни одного космического транспорта! За это время мы доказали, что самостоятельны! Опус не принял Мать и Отца – вот и сгинул, что случилось бы и с Дикарями, если бы не наши молитвы! Не просто так сама Мать снизошла до меня! Я покорился ей так же, как делал это в молитвах… и вот она снизошла и до вас. Наша покорность указала нам путь на Аврору, одарив нас не только новыми жизненными силами, но и едой, и водой, и знаниями.

Под повторяющуюся молитву в благодарность Матери и Отцу двое самых приближенных Первому Покорному притащили стул с Менардом. Тот не противился, просто сидел с завязанным ртом и руками за спиной. Те двое приближенных были совершенно изувеченного вида: плоские макушки голов из-за операции по внедрению контакта для подключения к системе, глубоко посаженные глаза спрятаны за просвечивающей повязкой черного цвета, а сами их тела усилены тоненькими трубками экзоскелета, без которого слабая физиология давно бы сровняла их с землей. Первый Покорный не смотрел на Менарда, лишь распорядился, чтобы того подвинули к краю. Люди замолчали в ожидании.

– Ведомый злым умыслом… нес он лишь смерть. Но я предоставил ему выбор! Выбор, который заслуживает любой из нас, – покаяться, принять нашу веру и пройти процесс очищения. – Толпа поддержала лидера одобрительными возгласами. – Но он отказался. Раз сеет он смерть, смертью мы его и одарим.

Толпа взревела поддержкой, требуя совершить акт наказания, все повторяя и повторяя одно слово: «одарим».

– Посмотрите на это. – Первый Покорный держал на вытянутой руке маленькую прямоугольную коробочку черного цвета. – Здесь он хранит яд, что ослабляет эволюцию. Нам нужно решить честно и открыто, как поступить с этим дикарем. Его гнев мы знаем слишком хорошо, много раз прощали его, протягивали руку и одобряли молитву! Но он отказывался. Отказался и вновь.

Первый Покорный все же посмотрел на Менарда, но тот не подавал виду – лишь посматривал на разгневанную толпу внизу.

– А должны ли мы брать пример с них?! – Оскорбленный отрешенностью Менарда, он завопил яростно. Толпа удивилась, в ожидании молчала, казалось, само время чуть замерло. – Мы всегда лишь отвечали на угрозы, смерть, боль. Всегда лишь защищались, даже когда это требовало пролить кровь. Разве не будет оскорблением эволюции совершить смерть того, кто сам выбрал эту смерть? Ведь он пришел один, сквозь тьму, ведомый такой злобой. Посмотрите сами, он не противится, не кричит, не сбегает! Эти инъекции…. Эти инъекции яда ослепляют. И, лишь узрев Матерь и Отца, покорно приняв их мудрость и волю, он, как и каждый из нас, обретет мир. Не стоит терять еще одну жизнь. Отсюда я спрашиваю у вас, что мы должны сделать с ним? Повесить прямо здесь и сейчас, а значит, сделать то, чего он сам и хочет… или же не мешать эволюции, дабы он прозрел, став одним из нас?

3

Все то время, пока Первый Покорный изрыгал разного уровня эмоции, Менард смотрел на тех самых, ради кого и устраивается это представление. Он насчитал сорок восемь человек: одна половина – чуть ли не подростки, другая – делится на заметно более взрослых мужчин и женщин и бывших заключенных с Тиши, последние выделяются искаженными от механических вмешательств головами. Только вот, как он и ожидал, людьми назвать их уже не совсем корректно – во всяком случае, пока живы все те, ради кого он здесь и находится… кто, к его спокойствию, не увидит отвратные искажения плоти, соревнующиеся по отклонению от нормы с разумом. Не так и трудно списать дефекты в виде корост, язв и нарывов на последствия отравления едой и водой, добываемыми из непригодной для людей территории Топи, в отличие от заметной деградации интеллекта, что ранее особо заметно при аналогичных испытаниях не было. Во всяком случае таковыми знаниями Менард обладает из достаточно надежных источников, что лишь усложняет необходимую оценку дееспособности этих заблудших умов. Заблудших настолько, что он еле-еле узнает в некоторых знакомые лица… которые уже точно не узнают его самого. Из их уст с трудом можно было услышать полноценное предложение, что хотелось бы объяснить повреждением органов. Стонущие, кривляющиеся, с трудом поддерживающие зрительный контакт друг с другом, словно потерянные в пространстве и времени дети в чужом для них мире. У многих нет конечностей, лысые, с подгнивающей кожей и заметными жировыми оттеками на животе, как если бы там все сгнивало, а не переваривалось. Теперь он понимает, откуда здесь такое отвратное зловонье, – где спят, там и испражняются, постепенно поедая самих себя, оставляя гнить то, чему места не нашлось. По сравнению с ними, с грустью признает Менард, Покорный – это и правда высшая ступень эволюции.

– Я вижу ваши сомнения и слышу смятение! – внезапно прервал шумную гущу звуков Первый Покорный. – Мною овладела неясность ни поступка, ни моей реакции на этот поступок, оттого я и оставил решение до утра, с целью обдумать и взвесить разницу между необходимым и желанным. И сейчас, здесь с вами, мною было открыто решение даровать ему его желанное. Я понимаю, мы могли бы навязать ему нашу веру… могли бы подтолкнуть к эволюции… Могли бы даже отомстить за его противостояние нашей покорности! Но мы выше этого. Мы не вправе решать за него, как и за любое живое существо. Раз он хочет смерти, то он ее получит, уступая место новой жизни – не старой. Он отдал нам свою жизнь, не брать ее – оскорбление свобод воли. Посмотрите сами, разве он не покорен этому исходу?

Еще мгновение назад Менард был готов к быстрой смерти, принимая ее за доблестную жертву во время службы. Но сейчас, после услышанного бреда, узрев обезумевшие лица обезображенных Покорных, он хочет иного – задушить их лидера своими руками, отомстив за многих тех, чья кровь на руках этого психопата. Может быть, он успеет, если начнет бунтовать против лживого суда, подумывает спешно Менард, осматриваясь вокруг, подмечая возможности и варианты. Или же попробовать развеять навязанную мудрость этого лжеца грамотными парированиями! А что толку? Внизу уже не мыслящие организмы – лишь их тени, ближе к животным, нежели к тем, кем они когда-то были. И этот печальный вывод с новой силой подстегивает к свершению праведной мести, находя все больше причин забрать с собой их безумного лидера. Счет идет на минуты, каждая секунда промедления лишь накручивает страх перед потерей возможности оборвать жизнь его главного врага, прожившего уже больше необходимого.

Первый Покорный подозвал Менарда к петле, показательно держа ее повыше, провоцируя толпу на еще большее изрыгание того, что отвечает у них за речь. Три шага направо, вдоль края, откуда его вот-вот свесят, стали для него испытанием с крайне неожиданной стороны. На первом шагу Менард только и думал, как изящно избавит мир от зла, просто столкнув Первого Покорного с крыши. Но вот стоило лишь взглянуть вниз, подмечая ожидаемое место падения с образом жестокой смерти, как украдкой, совершенно случайно он заметил беременную молодую женщину со шрамом на щеке в стороне от толпы. Ее сдержанное внимание изменило второй шаг. Потому что лишь теперь, здесь и сейчас, он все же ощутил на себе то самое отравление, именуемое Первым Покорным ярким словом «эволюция»; если тухлый привкус во рту, спазмы в легких и зуд по всему телу еще оправдывались десятидневными скитаниями, то самовлюбленная жажда мести стала важным симптомом именно сейчас, когда образ жены вернул ему утерянную ясность. Так вот как это бывает, изумился Менард, признавая, как легко теряется самообладание, утопая в жадном, циничном и эгоистичном стремлении тупо отомстить врагу… отомстить предателю, веруя в праведность этой мести. Третий шаг знаменовал доказательство искупления, потому что в этот раз он все сделает так, как задумано, строго следуя плану, не допуская новых переменных ни в каком-либо контексте. И вопреки всей той боли, которую он сам пережил и которую принес людям, Менард позволяет себе знать, что когда-то в будущем его все же вспомнят героем, ставя в пример молодежи.

Менард поднял голову, дабы видеть лишь прекрасное чистое небо, а не уродство, где он окажется уже вот-вот… И как же ему повезло, что он не захотел закрывать глаза, ведь именно это невинное желание доказало состоятельность того самого знания. Справа над его головой пролетели несколько колб с густым зеленым газом, распыляемым уже в воздухе, падая прямо в толпу.

Вопли разнеслись по округе столь же быстро, сколь грохот от бегства начал сотрясать старое здание, чьи два единственных выхода оказались заблокированы, создав новый виток паники с истерией. И пока все четыре капсулы с газом заполоняли еще и внутренние помещения Авроры, Первый Покорный попытался совершить побег без намека на довершение казни. Он до того испугался такой неожиданной и согласованной атаки, что забыл о Менарде, чья шея уже была в петле. Но почему-то Менард не стал ни бросаться в преследование, ни освобождать себя от веревки – лишь наблюдал за густым дымом, прячущим от него все вокруг так, будто бы ничего более и нет. Потому что сразу же после принятия искупления через смерть он увидел свершение того самого знания, которое отныне пережил… но теперь столкнулся с неожиданным страхом испортить начатую диверсию. Он не просто так был готов умереть, чтобы все получилось! Принял это честно и бескорыстно, да он сам и был тем, кто предложил такой план и не разрешил никому другому занять эту роль! Менард начинает ненавидеть себя за сам факт выживания, ведь каждое его следующее решение будет вновь нести последствия…

– Эй, ты там в порядке?! – бодро крикнул ему подбежавший Айзек, сразу сняв петлю с шеи друга, и, оглядев его, емко заключил: – Понятно. Держи, здесь двойная доза, авось поможет, и сразу шлем цепляй, а то у нас мало времени.

Немного промедлив, Менард все же закинул пару инъекционных капсул из черной коробочки. Приходя в себя, он надел цельный шлем с двумя фильтрами для воздуха, подключая контроль жизнеобеспечения через напульсник, который также дал Айзек. Такой же шлем с круглыми небольшими фильтрами у рта носил и сам Айзек, скрывая глаза и лицо, вместе с броней от оставшихся военных скафандров.

– Если ты не скинул мразоту вниз, то у нас проблема – поднимаясь сюда, я его так и не встретил, – уже через внутреннюю связь сказал Айзек.

– С ним были Близнецы, они могли стащить его вниз с другого края, – энергично заговорил Менард, дыша более чистым воздухом, ощущая прилив адреналина от действия медикаментов. Айзек сразу же протянул ему автомат, сказав ободряюще:

– Значит, осталось чуть-чуть.

Менард взял оружие, проверил боезапас и сорвался с места вдоль крыши налево, пробираясь сквозь густой дым. Айзек бежал следом, крича бодрым тоном:

– Менард со мной, но Наставник скрылся с Близнецами, идет по западной стороне, мы по пятам!

Гул толпы почти стих, остались лишь редкие вскрикивания то там, то здесь. И эта тишина была соизмерима с немыслимым напряжением, будто бы каждая секунда проникает через тело натянутой струной. Верность знанию себя оправдала, осталось довершить эту переломную операцию для окончания Войны Свобод отныне разрешенным последним убийством.

Звуки стрельбы смешались с отчетом Локка:

– Я засек их на западной стороне, на краю Авроры.

Менард и Айзек быстро добежали до проходившей стычки, частично скрываемой постепенно растворяющимся дымом, вынуждая их действовать без промедления. Один из Близнецов схватил Локка со спины, выйдя из дыма, когда тот только поднялся на крышу. Айзек сделал несколько точных выстрелов по спине противника, отчего тот отпустил Локка. Менард в это время успел сделать пару смертельных выстрелов по второму Близнецу, который прикрывал Наставника, когда услышал крик Рима через приемник:

– Наставник нужен живым! Повторяю, Наставник нужен живым.

Менард кипел злобой, сверля глазами испуганного Наставника, который свисал половиной тела вниз на внешней стороне Авроры, придавленный мертвым телом Близнеца.