Вновь: хроники Бэккера. Часть вторая

1

Чернота Вселенной хороша тем, что скрывает не только весь мир от нее, но и ее от мира. Просторы столь велики, сколь легче ей становится отпустить любую привязанность к живым и мертвым. Сами мысли, пусть и с опозданием, но все же следуют примеру тела, начинают слабеть, влияя на выборку того, о чем она хочет думать перед смертью. «Лучше позже, чем раньше» – эта цитата мудрого человека как никогда пригодилась именно сейчас и здесь, находясь в открытом космосе без шанса на спасение, без желания быть спасенной. Ее «позже» открыло те самые причины, по которым она возжелала здесь и остаться, как способ отсечь себя от разворачивающейся истории. Так уж вышло, что ей сулило встретиться с новыми выборами, главный из которых свалился на нее крайне неожиданно, а именно – предложение руки и сердца. От самопровозглашенного лидера человечества пришло внезапное желание видеть ее своей женой, аргументируя такое внезапное внимание нуждой стать Матерью и Отцом по образу богов в писании Наставления. Все-таки, раз уж она смогла стать Матерью для Нерожденных на Колыбели планеты Опус, то он сможет стать Отцом для человечества на Коме, но к этому нужно официальное заявление о правах, чему их законный союз способствует лучше всего. Звучит столь же логично, сколь таковым и является, более того, данный вариант самый безвредный, даже в какой-то степени революционный для старых устоев их солнечной системы ИМБ. Но вместо простого ответа она воспользовалась своей главной силой – возрастом, чтобы начать навязывать свои правила и условия, дабы и правда заложить основу на будущее. Все же, вопреки возрасту, опыту и знаниям самых невообразимых сценариев причин и следствий, такое предложение стало чем-то отличительным, этаким столь же простым в своей сути, сколь внезапно чуждым ее натуре, будто бы это принадлежит другому человеку, уж никак не ей.

Ради спасения тех, кому она стала Матерью, пришлось бежать с Колыбели. Она с трудом успела облачиться в скафандр, предчувствуя скорое столкновение космолета с необузданной силой врага, набравшего пугающее количество мощи. Возглавляемый народ пал смертью, а она оказалась выброшена в простор без какого-либо спасительного сигнала или сообщения, должного привести помощь. Так что отныне нет ни обязательств перед кем-то, ни очертаний вины или ответственности, ни уж тем более страха или боли.

Уже пару часов она потеряна где-то между планетой Опус и космической станцией Галактика, куда они сбегали с острова Колыбель. А ведь там она начала видеть новый дом, привыкая к жизни в единственной деревне, тепло вспоминая свои первые годы в аналогичном месте, видя в этом некий цикличный символизм. Отсюда она и согласна остаться здесь, дабы последнее место пребывания было по свойству близким к тому, где она начала свой крайне непростой жизненный путь, затянувшийся прилично дольше заслуженного. Она рада, что узрела свое «позже», где, к сожалению, все же нет никакого мирного времени, лишь очередная война следствий и причин, идеологий и характеров, действия и бездействия… Надоело, просто надоело, с легкостью признает она, глядя в угольную бездну Вселенной, радуясь, что в их позиции ни одна звезда не видна. Возможность ностальгии по детству, да еще и с наглядным доказательством в лице Бэккера, что люди все же могут меняться в лучшую сторону, Люба выбирает себе именно этот конец, в космосе, одинокая, мирная… Именно эту ностальгию, когда она с мамой и папой, братьями и сестрами жили в простом деревянном домике, предвкушая исследование огромного мира. Так она позволяет забыть про то, чем обернулась в итоге ее тяга к исследованию этого мира, отняв не только десятилетия, но и связь с человечеством, историей, прошлым и будущим, но взамен приблизив ее к настоящим Матери и Отцу. Люба хочет забыть даже Колыбель, потому что жизнь там больше невозможна, да и незачем ей помнить о своем чудовищном провале, принесшем очередные невинные смерти… Несбыточная мечта медленно перестает таковой быть из-за кончающего кислорода в скафандре, заменить который попросту невозможно. Как и невозможно сбежать из этой безграничной тюрьмы космического простора, что опять же ей только приятно – как отфильтрованный контакт с самим мирозданием, этакое последнее рукопожатие, если совсем просто. Она заслужила выбрать собственный конец по своим правилам, тут спор даже не предусматривается.

Здесь нет ничего, лишь ее затухающая память. Это странно – признавать желание забыть обо всем перед смертью, махом очиститься от сожалений, неразрывно связанных со всем тем немногим хорошим, созданным ею не только по своей воле. Умирать в объятиях горя или восторга от успешно разыгранной жертвы ей уже доводилось, хватит, стоп! Раз уж не светит ей спокойная жизнь, чему не в последнюю очередь мешает статус дочери истинных Отца и Матери, как и единственной пережившей все поколения, то вновь, здесь и сейчас, она берет то единственное, что ей принадлежит, и отпускает на своих условиях. Раньше пришлось бы сказать: «Еще увидимся…» Очень важные слова в ее жизни, когда-то служащие надеждой, но ставшие еще и ненавистным клеймом из-за сцепки с ограничением свободы.

Внезапно, сама и не заметив, она забывает даже имя, видя перед глазами мягкий свет, плавно перетекающий в пламя костра, который они с мамой разводили по вечерам в ее детстве недалеко от дома. Остались лишь детская улыбка и тепло семейного уюта, ставшие последним мгновением перед тем, как закончился кислород в скафандре.

День 67

Все, что я писал ранее, было лишь частью правды. Причем самой бесполезной. Подставной правдой, отвлекающей от истины. Оказалось, что у меня было всего два пути: либо выживать, либо имитировать выживание. И это осознание сейчас, по окончании похода, наконец-то расставило все по своим местам. Если ты не читал предыдущие письма, то простой знай, что мое имя Бэккер и я знаю, кто я такой. Это куда важнее, чем знать, где твое место в этом мире. Ну или важно для меня, может, у тебя иной подход к тому, кем быть. Окружение формирует тебя или ты формируешь окружение? Если подумать, может, одно другому и не мешает. Может, это вообще неотделимые точки зрения. Но лично я выбрал второе. Даже если я не прав, выбор сделан. Пусть я буду верить в это, а не знать, но эта вера даст мне сил построить и доказать это знание. С чего это так важно? А все просто – это решение рано или поздно может спасти тебе жизнь. Как? Первый раз я прилетел в колонию Монолит, потом на остров Колыбель. Эти места не были мне домом, я был там чужим. И я пытался это исправить. Без корысти, просто как человек, который ищет себе дом и людей, ради которых готов стать лучше. И оба раза вместо дружбы и любви я приносил боль и смерть. Я не хотел этого! Не хотел! Запомни: труд формирует и характеризует человека. Факт! Мой труд стал кошмаром для всех, кто был мне дорог, и для всех, кто меня не знал. Это было давно, а я помню как вчера. А еще я упрямая сволочь. Я последний, кто заслуживает жизни, но так случилось, что я последний, кто выжил. И вот я шел, шел и шел, топал по болотам, переходил пустыню, шаг за шагом, без оглядки. Меня преследовало прошлое, все мои ошибки и решения, мечты и надежды. Это было странно – сбегать было странно. Это я делал – сбегал. Впервые, кстати говоря! В прошлый раз я далеко не уходил, просто копал могилы, относился к мертвым лучше, чем к живым. Но здесь я позволил себе сбежать. Оставил навязанный бункер, как и шанс туда вернуться, чтобы отсечь и мысль о возвращении. Странное чувство – все уже мертвы, но с каждым шагом я будто бы предавал их, бросал. Хотя все сгинуло в потоке чумы. Эта зараза убила почти всю планету. Океан, который соединял континенты, высох, а растительность либо сгнила, либо стала чем-то отвратным. Поначалу я туда и шел, в сторону к столице Опуса. Город умер еще давно, до чумы, и да, я был причастен. Может быть, из-за этого я смог выжить? Смерть не пришла за собратом. Смерть только рада, что я жив. Есть на кого скинуть вину. Не подумай, я не жалостливый, сочувствие мне не нужно. Наоборот, я обрел свободу от мечты стать тем, кто построит дом и семью. Не будет мне любви, жены, детей и мира, который будет частью меня, как я часть его. Простая жизнь простого человека не для меня. Отныне я знаю это. Но вернемся к бегству. Я топал и топал, порой думая о голоде, мучился от холода. Я ведь умирал. Радиационное облучение – штука серьезная. Пока вокруг меня была смерть, я сам впитывал ее, не замечая, не думая. Вот и доигрался, что без лекарства, должен был умереть давным-давно. Каждый шаг любил как последний. Таковым он и должен был быть. Я падал, но вставал, задыхался, терял сознание, но все равно приходил в себя, а потом делал еще один шаг. Меня обдувал то холодный, то жаркий воздух, я увязал в каком-то говне, резался о камни, полз, когда не мог уже идти. Я так долго кричал, что связки срывались, так громко, что глох. Хорошо помню один момент: посреди какого-то леса нашел озеро. Большое, грязное, но то была вода, мелководье. Я давно не пил, не ел, уже забыл даже, что это такое. Там что-то плавало, вполне еда, да и такая вода лучше ее отсутствия. Это было спасением! Я смотрел на это озеро часами, впервые увидев воду после того, как сбежал из бункера. Оно все еще у меня перед глазами. Мне нравился тот момент. Что-то вроде осознания, что я могу и чего я не могу. Потому что я и шага туда не сделал. Обогнул его, оставив позади.

2

Даже когда он был расслаблен, выглядел напряженным. Выражалось это зачастую просто из-за взгляда: он редко моргал, смотрел распахнутыми глазами так, словно срисовывал объект внимания. Лицо было простым, ни бороды, ни волос на голове, а скромная мимика окончательно отсекала возможность понять его истинное настроение. Вот и получалось, что, находясь все время в раздумьях, привыкнув уделять внимание мысли, а не виду, Номад сам не осознавал, как выглядит со стороны. Этакий памятник высокому наблюдателю в строгой, почти лишенной жира сухой форме, облаченный в плотный черный комбинезон с датчиками для автономной системы контроля здоровья с дополнительным усилением функциональности. Костюм должен был бы уже сообщить о невозможном стрессе, призвав к медицинскому вмешательству, но Номаду нужны не только тишина и покой, но и индивидуальный контроль над физиологией. Это его личное испытание, желанное не столько для подтверждения самообладания, сколь тяга прочувствовать точку невозврата, случившуюся против его воли. Вот он и стоит один в небольшой мастерской, ощущает колебания травмированного тела, стон в мышцах, дерганье суставов, бегающий зуд и многое то, что костюм должен блокировать. Стоит перед стулом, выстроганным им лично из крепкого дуба, который пока пусть и грубая заготовка, но уже имеет свой характер, красоту и потенциал. Стоит и ждет, когда из медицинского отсека ему сообщат о состоянии жизни той, кто займет это место.

Он никогда не любил. Точнее сказать, романтическая сторона жизни обошла его стороной – то ли по странному естеству, то ли от его страха угодить в объятия слепых нелепых чувств. Да и, как четко дал ему понять собственный отец, не для этого он был рожден. Так он существовал десятилетиями, пронзая материю любопытством, отдаваясь труду на благо человечества, получая редкую похвалу от отца, но еще меньшую от братьев. Номад был рад роли этакого тихони, меньше других стремясь интегрироваться в человечество, выбирая свой изолированный виртуальный мир Объема вместо реальности. А потом пришла любовь. Внезапно, легко и непринужденно, новое чувство перевернуло его представление о людях, даровало неожиданный смысл не только всей его жизни, но и работе. Даровало столь необъятную силу, сколь многое ему потребовалось сделать, чтобы позволить себе стать достойным ее. Этот стул он делал для Любы как законное подтверждение ее места рядом с ним, как жене рядом с мужем.

Но он был не глупец, знал наличие разницы между влюбленностью, этим страстным, слепым порывом, и тем, когда любят человека, не желая обладать им, стремясь защитить его, признавая взаимоотношения лучшей стимуляцией развития. Люба стала ему чем-то большим вышеизложенного, описание чего он пока неспособен дать, но тем оно и ценно – невозможностью перенести это в код. Первое и главное, открытое после общения с ней, так это не столько про любовь, что может испытывать его ум и сердце, а решение проблемы вариативности того, как обрести свободу.

Номад является создателем единственной в своем роде виртуальной реальности Объем. Все работало совершенно, имитируя жизнь и смерть, физику и химию, свет и звук, в общем, законы мироздания имеют свои пределы. Но Номад испытывал Объем столько раз, что в некотором смысле взрастил ему безграничную гибкость. Там можно было все, чем люди и пользовались, постепенно интегрируя в систему, которая, в свою очередь, умело пронизывала Опус, соединяя ум внутри с материей снаружи. Его отец пусть и обладал всеми ресурсами мира, но давал их ответственно, не балуя, делая так, чтобы легкий дефицит толкал ум все дальше и дальше, вынуждая на смекалку чаще, чем могло бы требоваться. А потом Номад столкнулся с вопросом… очень важным, ранее известным, но далеким от угрозы, вопросом, который стоит задать лишь один раз… Когда симуляция совершенна, как доказать, что реальность существует? То был вопрос не про то, где реальность, а где вымысел! Раз сам Номад смог сделать копию мира и человека в этом мире, то неужели нет кого-то более могущественного, чтобы уже он сам не мог отличить одно от другого, не зная, куда смотреть. Что если нет никакого оригинала… что если сложная система Вселенной таковая лишь из-за нагромождения усложняющихся симуляций… Эти вопросы, как и многие другие, долго мучили его, пока не появился тот самый, кто более могущественен, кто испугал даже его отца – Клендата, создателя человечества. Тот, кого прозвали Варваром, изменил все. Более они с братьями не считали себя лучшими в этом мире. Более они даже отца не считали лучшим, а такое и присниться не могло.

А потом среди хаоса, впервые без Отца, Номад нашел доказательство реальности. Познакомившись с Любой, лидером Нерожденных, он не просто влюбился – случилось открытие неповторимого, следовательно, оригинального достаточно, чтобы держаться за этот ориентир. Ее ум, характер, харизма, внешность стали ему, создателю миров, чем-то невообразимым, рождающим возможность обрести ту саму свободу от бесконечных вариантов дальнейших событий. Она станет его супругой, а для мира – первой Королевой рядом с первым Королем. Вместе с новым термином их союз создаст прецедент, которого ранее не было. Раньше все было основано либо на системе, либо же на Наставлении, где церковь вела людей, следуя слову богов Матери и Отца. Здесь же он и она, прямые воплощения народов, обретающие союз ради единства, подавая пример всем и каждому, что наступила новая во всех смыслах эра. Это была сложная концепция, но такая понятная, новая и честная, отчего предложение руки и сердца случилось сразу же, как Номад отсек последние сомнения в своем отношении к ней. Но у всего есть баланс. Таков закон мироздания, даже в Объеме приходилось бороться за баланс. И только-только Номад смог узреть в Любе путь к равновесию, как появился его давно забытый брат, первенец Клендата.

Номад не считал время, все стоя перед стулом, он ждал новостей из медицинского отсека. Сообщение от них лишь усилило скорбь:

– Она слишком долго была без кислорода. Физические проблемы решены, но ее память либо заблокирована, либо утеряна. Влияние на это Восковой крови пока не изучено. Она готова к посещению.

3

Номад зашел в палату и сел на обычный железный стул, который доктор специально поставил перед койкой, где, поджав к себе коленки, сидела женщина в теплой одежде, пряча лицо под длинными золотистыми волосами. Это светлое место сочетало теплые и холодные тона, красивым образом создавая дополнительную глубину в семиметровом кубе, чьи стены служили частью медицинского оборудования, ныне лишь присматривающего за пациенткой, выводя целый спектр данных перед глазами Номада. Внимательно все изучив, Номад очистил обзор, решительно взяв первое слово:

– Здравствуй, Люба. – Ему было тяжело это говорить. – Вероятно, ты не помнишь меня, но имя Номад не так важно, как важны причины, по которым мне приходится нарушить твой покой. Ты провела в открытом космосе несколько часов, когда мы нашли тебя. Кислород к тому моменту успел закончиться девять минут и пятьдесят три секунды назад. Есть ряд причин, как ты смогла выжить при таких фатальных условиях. Их еще предстоит познать, потому что… Возможно, те же причины помогут нам спасти твой народ.

Когда она чуть расслабилась, подняв голову и посмотрев на него, Номад увидел неожиданную наивность в ее глазах, будто бы вместе со страхом было еще и любопытство, простое, чуть ли не детское.

– Люба, – начал он говорить, чуть приблизившись, – что последнее ты помнишь?

Она посмотрела на него со странной опаской, вынудив его дать ей воздуха, ослабить натиск. Так что недолго думая Номад переслал на медицинский планшет видеофайл, положив пластину на кровать. Ранее доктор проверял через такое устройство задачки ее интеллектуальные способности, отчего проблем с управлением не было. Номад же ждал, сложив руки на груди, сидя ровно, молча рассматривая процесс зарождения осмысленного взгляда. На видео показывалась встреча Любы и Номада на поляне, позади виднелись домики, за которыми возвышалась огромная каменная церковь Первой Молитвы. Там же, позади нее, были высокие мужчины, похожие друг на друга, находясь в напряжении, готовые защитить свою Мать. На фоне их простой одежды она выглядела изящно не только из-за длинного, застегнутого по шею пальто, но и по общей выделяющейся красоте. К ней подошел Номад, рядом с ним была немного полноватая, невысокая женщина с добрым мягким лицом, которая знакомила его с Любой.

– Я не помню этого. – Сказано было для себя, интерес неприкрыто возрастал. – Но ее лицо мне знакомо…

– Потому что это ты. – Подняв на него глаза, она увидела, как он вновь указал на планшет, где включилась фронтальная камера, немного испугав ее таким резким переходом. – Тебя зовут Любовь. Мы знакомы уже пару недель. Те люди, которые были на видео, они являются твоим народом, поклоняются тебе, слушают тебя, следуют за тобой. Для их спасения я прибыл на Колыбель. Мы планировали…

– Хватит! – отбросив планшет на кровать, скривив от злости лицо, она слезла на пол, начав ходить, словно желая укрыться от воспоминаний, закрывая голову руками. Номад ничего не делал. Он знал, что никакой силовой метод не сработает, а стимуляторы или подключение к Объему могут лишь усугубить ее состояние. Какая-то глупая безысходность, заключает он с досадой, не подавая вида, как будто бы третья сила вмешалась в его планы и жизни, устроив примитивную подножку, сбив с пути, лишив самого ценного. Он хочет принять обезболивающее, отсечь физическую и эмоциональную боль, но обещание самому себе все же оказывается сильней манящего своей доступностью спасения. Теряя терпение, Номад уперся в неприятную версию, что она симулирует потерю памяти, выкраивая таким необычным способом то ли время для чего-то, то ли возможность повлиять уже на него, заходя с непроверяемого угла.

– Я полюбил тебя. – Сказать это было столь же тяжело, сколь, взглянув на ее удивление, принять, что она не та, которую он желал видеть рядом с собой. – Но есть нечто большее, чем ты и я. Чем то, чего, вероятно, не будет, но к такому я готов. Готов, потому что на мне ответственность не меньшая, чем на тебе. Ответственность не друг перед другом, а перед теми, чьи жизни мы должны спасти.

– Мне трудно… – Она оперлась спиной на стену среди оборудования, голос ее становился все более осознанным. – Ты говоришь про ответственность за других… Я чувствую, что это правда. Это откликается. Ты упоминаешь имя Люба… и я помню его. Но все это далеко.

– Я бы дал тебе столько времени, сколь нужно. Но такой роскоши, как, опять же, время, у нас в недостатке.

– Как я оказалась в космосе?

– Правильный вопрос. Есть угроза. Она стремится разрушить наш союз, чтобы мы не смогли собрать все свои силы и построить новый мир. Ты была на одном из трех космолетов, которые направлялись сюда с Колыбели, чтобы сберечь твоих людей от смерти. Но эта угроза нанесла удар в спину. Два из трех были взорваны, еще не успев покинуть планету, третий, где была еще и ты, он достал последним. Мы успели сообщить о нападении, вот ты и была готова, накинув скафандр, оказавшись ближе всех к шлюзу. Что, разумеется, неудивительно, потому что для них ты была ценней всего.

– Кто это сделал?

– Его имя Олдуай. Я пока не узнал, чего именно он хочет добиться своими разрушениями, но его нельзя недооценивать.

Ее тяжелый взгляд неприкрыто говорил о подступающем защитном механизме.

– Даже если я тебе верю, у меня есть выбор?

Номад встал, сохранив между ними расстояние в пару метров, смотря на нее с мягким сожалением:

– У тебя нет выбора. Его нет и у меня. Мы привели тебя сюда несколько часов назад. Причина, по которой ты так быстро восстановилась, состоит в том, что находится внутри тебя. Взгляни на свою левую руку: эти искажения – результат взаимодействия с космическим артефактом, что привело к изменению твоих клеток, сделав тебя сильней, выносливей, долговечней. Но Осколков больше нет, и…

– Как ты сказал?!

– Вижу, память все же возвращается.

– Я помню, что ненавижу и это слово, и то, чему оно принадлежит.

Номад смотрел прямо в ее глаза, аккуратно подбирая слова, боясь спровоцировать опасные воспоминания.

– Больше нет ни частиц, ни самого Осколка. Ты была свободна от его влияния. Но внезапно откуда-то твой организм стал носителем Восковой крови. Это бледная субстанция, способная ассимилироваться в органике, неся в себе воспоминания тех, кто был с ней в контакте ранее. Каждая капля – так же цельный организм, как часть коллективной памяти и воли всех остальных капель.

– Перейди уже к делу. – Нетерпимость дала ему возможность быть более прямым, намекнув, что от нее все же может быть польза.

– Люба, которую я помню, тоже ценила суть, выбирая главное, не вторичное.

Она строго смотрела на него, ожидая, чему он в ответ даже слегка улыбнулся.

– Олдуай не знал, что мы успели эвакуировать почти половину твоего народа. Хотя, может, и знал, тут не угадаешь. Но вот чего не знали мы, так это невозможность носителей Восковой крови быть в космосе. Они умирают прямо здесь, прямо сейчас.

4

Любе было непросто покинуть единственное известное место. Но все же куда больше ее тревожила общая неизвестность альтернативы, нежели неопределенная степень опасности. Номад был учтив, добр и внимателен, что почему-то вызвало легкое раздражение, как при надуманности чего-то хорошего поверх ужасного с целью ограничить реальность самообманом. Подстегнутое любопытство было накормлено рассказом Номада об этом месте, в процессе чего он не скрывал ни восхищения, ни гордости, повествуя так, как будто бы ждал этого всю жизнь. Все началось с открытия – они были на космической станции Галактика, чье название происходит от отсутствия как таковой галактики поблизости. Их солнечная система ИМБ была столь удалена в космосе, сколь является изгоем, который спрятан от звезд, что не видны глазом ни с одной из семи планет этого скопления. Раз уж их мир не является частью какой-либо галактики, то пусть будет хотя бы такая, рукотворная, слегка сентиментальная, но главное – объединяющая все достижения изгоев Вселенной. Изначально они строили верфь для космолетов, первую и единственную такого типа, где помимо ремонта будет строительство крайне дорогого, сложного транспорта, чья ценность с недавних пор лишь возросла, ведь только тут и осталась возможность их проектирования и производства.

– Почему ты боишься, Олдуая? Раз космолетов мало, можно отследить или вычислить, на крайний случай подождать, пока он сюда прилетит, и, не знаю, взорвать. У вас же есть оружие?

– Он не так прост. И он не глуп.

– А где эта Галактика, знает?

– Пока что нет. К сожалению, вопрос времени, когда он обнаружит нас. – Чуть промедлив, Номад обратился к ней с особой заботой, как делал ранее, желая донести более личную мысль. – Вполне возможно, он и про тебя не знает, что, несомненно, играет на руку. И нет, не для моей тактики или о чем ты там подумала. Я лишь хотел сказать, что у тебя шансов сбежать на планету и просто жить куда больше, чем у меня.

– Не самые лучшие слова для того, кто находится рядом со мной.

– Это ненадолго.

Номад сделал шаг к простой стене за мгновение, как часть размером под дверь слегка углубилась, а потом сдвинулась в сторону. До этого момента Люба не видела ни порогов, ни дверных коробок, ни каких-либо петель или свидетельств наличия двери где-либо. Номад чуть подтянул ее за собой, пока она разглядывала уходящий в неизвестность, по обе стороны равномерно освещенный коридор. Внутри же она внезапно для себя оказалась в лифте с такими же идеальными светло-голубыми стенами, спрятанным по углам светом и отсутствием запахов. Перед тем как створка задвинулась, свет в коридоре погас.