АГУ работает, заявок нет

© Антон Владимирович Чумаков, 2019

ISBN 978-5-4496-2192-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«АГУ работает, заявок нет.» ― это лучшая запись в бортовом журнале донецкого трамвайного вагона, закончившего трудовой день. Означает: все хорошо, Автоматическое Громкоговорящее Устройство (остановкообъявлятель) в порядке, ремонт не нужен.

А сборник рассказов «АГУ работает, заявок нет.» ― это веселый паззл мемуаров человека, дошедшего в поисках жизненных приключений аж до вождения «длинных красных сараев».

На донецком языке. По-бытовому просто и по-фейсбучному вычурно. Для широкого круга читателей (особенно рекомендуется к прочтению тем, кто планирует угнать трамвай).

Посвящается трамвайным депо №3 и №4 г. Донецка.

Телефонный трамвай

Давным-давно, когда мне было лет пять, мы с дедом играли в увлекательнейшую игру ― «трамвай по телефону».

Я был водителем трамвая, а дед ― несчастным пассажиром. Несчастным, потому что водитель оказался садистом (как и положено многим водителям трамваев уже заканчивающихся советских времен). Дожидался бегущего со всех ног пассажира и… закрывал двери перед самым его носом, ехидно улыбаясь в зеркало. Зажимал дверями пассажирские руки-ноги-сумки. Орал через динамики чуть ли не матом. Нарочно вез «как дрова». Резко трогался и резко останавливался. Не притормаживал перед поворотами. Ну, и в таком духе.

Особенно доставалось, естественно, деду. А дед все это терпел. И подыгрывал. Подробностей графика поездок я уже, конечно, не помню, но родители говорили, что мы «катались» на протяжении довольно долгого времени ― лет полутора, не меньше. При каждом созвоне, а это ― дважды-трижды в неделю. Часами. Видимо, ему тоже нравилось. Наверно, он меня очень любил.

Звонок.

– Привет, водитель!

– Привет, дедушка!

– Ну, что? Поехали?

– Да, да, да! Поехали! Поехали!

– Ну… Я, вот, бегу к остановке… О!.. Трамвай, как раз, стоит… Может, успею… Эх, сумка тяжелая…

– Тааак… Пассажиры! Поживее! Поживее на посадке! Не толпимся в дверях, как стадо баранов! Проходим, проходим по салону! Все! Осторожно, двери…

– Ой!.. Потеснитесь, пожалуйста… Хоть на полчеловечка…

– Так! Старый хрыч на задней площадке! Да, да, ты, с сумкой! Я же сказал, двери закрываются! Куда прешь?!

Под давлением моего «авторитетного базара» свисающий наружу дед вынужден сдаться, и пытается спуститься обратно на тротуар. Но полностью этого сделать не успевает, ― едва его правый ботинок касается земли, двери действительно закрываются, и левый оказывается намертво ими зажат.

― Хватаемся за поручни, вагон отправлен! Компостируем талоны! Не зайцуем! «Планетарий» следующая. ― говорю я и начинаю движение ― Жжж…

Дед скачет за трамваем.

― Дедушка? Скажи, как ты там скачешь?

– Ой, скачу… Скачу… На одной ноге… Сумка тяжелая… Ой, чуть не упал… Стучу кулаком в дверь… Водитель, остановите! ― кричу… Но он не слышит…

А что, у меня же график, или где?

Маму эти поездки всегда умиляли. Она и сейчас это подтверждает, и я сам помню ее лицо, улыбающееся из кухни.

А вот папа поездок не одобрял. Нет, он их не запрещал, и даже иногда смеялся: «Что, деда опять повезло?». Но я много раз слышал, как он шептал маме: «Слушай, кого же мы растим? Садиста какого-то. Вот мы сейчас улыбаемся, а вырастет…». Или как он просил самого деда на праздничных посиделках: «Мне кажется, этот ваш с ним «трамвай» нужно плавненько так свести на нет. Устаревший вид транспорта, как бы…»

А потом наша семья (мама, папа и я) переехала в другой город. Да еще и в другой республике СССР. Соответственно, телефонно-трамвайный проезд сильно подорожал (не было ведь, ни мобильной связи, ни вайбера, только междугородка). Мы, конечно, еще несколько раз покатались… Но в итоге дед все-таки «стал ходить пешком», а я «бросил работу водителя».

И телефонный трамвай уехал в Вечность.

Так и не дав мне вырасти садистом.

Типамячка

Во Всемирной Словесной Паутине (World Word Web) есть ужасные совремённые слова. «Спасибки», «чмафки», «ухтыжка», «печеньки», «плюшки», «морозяка», «позитивчик», «печалька», «нежданчик», «супер». Фу. А особенно – «няшка». Буэ.

Почему они ужасные? Потому, что они ужасные. Или потому, что не я придумал.

А может, потому, что моя третья бабушка служила учительницей русского языка и литературы.

В детстве мы каждое лето ездили к ней в гости. На Кавказ, в Ессентуки (единственный «мой» бестрамвайный город). Кхак обично, на нэдэльку-двэ.

А там у меня никогда не было проблемы «с кем погулять». Дело в том, что Ессентуки – городок небольшой, и многие из бабушкиных учеников жили кто в соседнем подъезде, кто в соседнем доме, кто в соседнем дворе. Ну, и, естественно, старались при случае обменять немножко своей лояльности ко мне на немножко бабушкиной лояльности к себе. Нет, нет, ничего такого, бабушка никогда не была какой-то там злющей мегерой. По-моему. Но ведь немножко дополнительной лояльности учителя – оно же в любом случае не повредит. Особенно басистым-усастым старшеклассникам и присвоившим мамины помады старшеклассницам.

Курить, само собой, меня никто не обучал. И портвейном тоже никто не угощал. И как целуются не показывал. Наоборот, в этих случаях от меня даже прятались (чтобы не заложил, случайно или намеренно). Отвлекая каким-то намного более важным занятием, чем «посмотреть, как там они в подвале». И щедро снабжая сырьем.

Рогатка, свисток из фольги от конфеты «Стрела». Пистолет-самострел из спичечного коробка, пары карандашей, прищепки, изоленты и бельевой резинки. «Бомба» из двух болтов, гайки, тетрадной обложки и спичечной серы. Трещалка для велосипеда (чтобы при езде издавать мотозвук). Или еще какая-нибудь яркая вещь – а лучше сказать «Предмет», священно и с очень большой буквы. Все эти радости жизни я постигал исключительно благодаря бабушке.

Об одном из таких священных Предметов речь и пойдет.

Спускаюсь я, значит, как-то классе во втором, после обеда на улицу. И вижу, как в подвале (сразу слева от крыльца) один за другим исчезает одна из «моих» любимых компаний: шестиклассники Гена и Давид, семиклассник Колесик (Коля) и восьмиклассница Ларек (Лариса). И мне вдруг тоже так захотелось с ними, так захотелось… Просто посидеть в уголочке и послушать «большие» разговоры. А тем более, там Колесик. Вот кто – настоящий друг! Он мне вчера сделал ниточный телефон (два коробка, две спички, длинная нитка). И поговорил со мной по нему: «Прием? Как слышно? Прием! Рас, рас, рас. Тысяча, тысяча. Ф, ф, ф… Телефон работает, работает телефон!». Да и вообще, большинству Предметов научил меня именно он.

И я топаю за ними. А они, видимо (как я теперь понимаю), уединялись покурить. Колесик заметил меня, что-то неслышно сказал остальным и стал подниматься навстречу. Со словами: «Ооо, Антоха, дружище, здорооово! Держи краба». Как же мне было приятно поручкаться с дворовым авторитетом и Предметным мастером на все руки! А он тут еще и достает что-то из кармана шорт: «Лянь, какая штука есть. Держи. Тебе». Это – мне? От Колесика?! О, я теряю подсознание…

Штукой оказался рыже-коричневый бархатисто-волосатый шарик размером с маленькое яблоко.

– А что это? – спрашиваю.

– Это? Хм… Что-то типа… Типамячка. – слышу в ответ.

Ухтыжка… Я с интересом ощупал Предмет. Типамячка…

– А делается-то ващще проще простого! – добавил Колесик – Берешь каштан (Колесик сорвал с ветки каштановый плод). И точишь, точишь, точишь (Колесик отшлифовал каштан со всех сторон об асфальт). На. Скажи, нищщяк?

Теперь у меня было уже две типамячки. Ухтыжка в квадрате!

Не теряя ни секунды, я с головой бросился в производство. Срывать, правда, мне было трудно достать, но каштанов полно и на земле. Какой там теперь подвал? Да я даже и не заметил, как Колесик туда тайком нырнул. И как они все потом вынырнули и сказали: «Ну, ты и стахааановец!» – тоже почти не заметил. Еще бы, у меня же теперь штук двадцать типамячек!

Домой относил несколькими ходками. И радовался, что дома всех так веселит мой ответ на вопрос «А что это?». Значит, хорошие Предметы. Позитивные. И значит, с хорошим названием. Но в лицах родственников был какой-то подвох. Поэтому я радовался, но и немного обижался. Пока тетя, наконец, не растолковала мне, что «типамячка» – это «что-то типа мячика».

Но слово-то – классное, правда, ведь? Оно мне очень нравится до сих пор. Им можно обозначать, например, какие-нибудь экзотические фрукты. Особенно волосистые. Всякие там дурианы и рамбутаны. Или те же кокосы. А еще – шарообразных животных. Просто толстеньких и пушистеньких или умеющих скатываться в шар. Ежиков, домашних шиншиллок и хомячков, мокриц. Или, там, мерзнущих на проводах воробьев…

В общем, хорошее получилось слово. Доброе и с позитивчиком. Типаняшное такое. И суперухтыжное.

П. С. Боже, а как типаняшно и суперухтыжно типамячки хрустят, когда их давит трамвай, – ууу! Ну, прямо хоть бери сейчас, подкладывай и прячься в кустах!

Вот так я и полюбил животных

Как называются внутренние органы (такие вкусные внутренние органы) у курицы? Печень там, сердце, легкие и т. п. Потроха? Ха-ха, неправильно. – «Разности»!

Чк-ш-ш. Перемотка назад (далеко назад).

Вечер. Отец (№2) делает курице вскрытие. А я за компанию раскрашиваю фломастером карточки с «ЖИ» и «ШИ». Кухню освещает закат, но свет еще не горит. Я спрашиваю: «Пап, а это что такое?», кивая на внутренности. А он отвечает: «Это? Гммм… Это, дружище, гммм… – разные разности».

Название «разности» оказалось очень удачным. Оно было емким (одинаково обозначая самые разные разности). И всегда предсказуемым ― спросишь маму: «А суп с разностями?» и она обязательно улыбнется.

Но речь сейчас не об этом. А о том, как именно я полюбил животных.

В принципе, судя по воспоминаниям, собственным и родительским, я был неравнодушен к фауне с тех самых пор, как научился отличать ее от флоры. Муравейчики, там, всякие, жучки. А что, если оторвать лапку? А если крылышко? А усик… Но однажды, где-то во втором или третьем классе, эта неравнодушность возвелась в квадрат.

А дело было так.

В нашем дворе жил-да-был карликовый пинчер по кличке Антошка. И я его ненавидел всеми фибрами своей души. У него был такой мерзкий голос, что у меня внутри все обрывалось и переворачивалось.

Нет, это теперь только я понимаю, что ненавидеть надо было не само животное (которое никак не виновато в том, что его назвали «моим» именем), а его хозяйку. Но тогда я ненавидел именно пинчера.

Ненавидел и при возможности старался «зарядить» ему палкой, каштаном или просто камнем. Отец не раз это видел, наблюдая за мной с балкона, и дома не раз сообщал, что животных обижать не стоит. Да и хозяйка пинчера как-то заходила «в гости». Но моя ненависть к Антошке была очень сильной. Аж до зуда.

И вот, в один из вечеров я возвращаюсь домой, довольный плодотворно выполненной прогулочной программой ― с соседом Максом в футбик поиграл, у Федора Сергеича посидеть в «Запорожце» выпросил, по гаражам полазил, девятое каштановое дерево покорил, трамваям типамячек подложил, какой-то бабуле собрать рассыпавшиеся яблоки помог, одно из них в награду получил, Антошке промеж глаз красиво «зарядил». Ии-хха! Отлично! Открываю сам ключами дверь. Сразу же слышу голос отца из кухни: «Дружище, зайди-ка».

Захожу. Отец вскрывает очередную курицу. Выковыривает разности. И говорит: «Дружище, я в последний раз предупреждаю, будешь обижать животных, ― гммм… отрублю руку».

И покачивает так окровавленным ножом, словно во много раз удлинившимся указательным пальцем.

Страшно мне не стало ни капельки, что-то во мне твердо знало: обещанная ампутация не состоится. Но вот нож… Его окровавленное лезвие с фрагментами разностей, которые папа сосредоточенно продолжил выковыривать, оно ― да, впечатлило и очень неприятно.

Нет, нет, разности я тогда не разлюбил, ― они были (и остаются) слишком вкусны. И никакая ножефобия у меня тоже не развилась.

Но что-то, все-таки, изменилось. Что-то переключилось.

Несколько дней мы с Антошкой не встречались. А когда неожиданно встретились, он… вдруг подбежал ко мне и полизал мою лодыжку. А я… почесал ему за ушком. И чуть позже с удивлением заметил, что ни его надтреснутый визго-лай, ни частое-частое цоканье когтей по асфальту (раньше сравнимое с трением железа о стекло) мне уже так не противны.

Именно в тот период своей жизни я ощутил искренний и неподдельный интерес к животным. Как они живут? Что они едят? Зачем они делают вот так и вот так? Почему у муравья шесть ножек, а у паука ― восемь? Почему птица ест камни? Неужели ей вкусно? Как устроены эти биороботы внутри? Что делает их (эти наборы костей, мяса и органов) живыми?

А помимо интереса, проснулось еще и какое-то теплое сострадательное чувство. И в нашу с соседом Максом прогулочную программу вошло новое развлечение ― похороны сбитых машинами котов и собак. Естественно, с вывалившимися разностями. А однажды была даже порезанная трамваем ворона.

В общем, вот так я и полюбил животных. Причем до такой степени, что даже закончил биофак.

Антисмертин

Я закончил биофак. Я ― дипломированный биолог-зоолог.

После универа я работал на самых разных работах ― и школьным учителем, и программистом, и контент-менеджером, и менеджером по рекламе, и менеджером по сбыту, и старшим менеджером по сбыту, и кассиром, и продавцом-консультантом, и водителем-экспедитором, и копирайтером-рерайтером, и «литературным рабом», и дизайнером-аниматором, и курьером.

Но я никогда не работал биологом-зоологом. И, честно сказать, даже не собирался.

― А почему тогда пошел туда учиться? Наверно, больше некуда было, никуда больше не брали? Лишь бы вышку получить, хоть какую-нибудь?

– Это может показаться полной ахинеей… Но… Отец очень просил меня найти лекарство против смерти. Антисмертин. И я пошел его искать. Учиться его находить. По-моему, все началось с похорон кого-то скольки-то-юродного…

Отец говорил, что я ― умный, и что я обязательно найду. И мама вторила, что я ― очень умный, что я сделаю великое открытие (если даже не антисмертин, то какое-нибудь другое), что у меня еще до окончания учебы будет очень много денег. И что я буду жить, скорее всего, в Америке. А лучше – в Канаде. В крайнем случае, в Турции. На берегу Анталии. И буду слушать Мустафу Сандаля днями напролет. Айя бензер, юриим…

Мне польстило и я поверил в сказку.

А что тут удивительного? Вы разве никогда не верили в интрасенсов, летание по фотографии или космические каналы? В преимущества своей нации или заботу царя о народе. Или, например, что Япония – один сплошной хайтек-рай на Земле. Все люди периодически верят в какую-нибудь чушь, и это совсем не зависит от «количества ума».

Вот и я поверил. И пошел учиться открывать антисмертин. А вдруг и правда?

Да, так бывает. Сейчас, конечно, ужасаешься: о чем они тогда думали?! Может, ни о чем?.. Ведь и то, что я курю, всплыло только лет так через пятнадцать, хотя я особо не прятался, просто соблюдал вежливость… Но самое главное – о чем же тогда думал я сам??? Загадка.

К тому же, по идее, антисмертин гораздо ближе к медицине, чем к биологии… Но не все логично в этой жизни. И, видимо, не на все хватает денег.

Так что, я пошел на биофак.

Постигать закономерности устройства и функционирования биороботов. Да, да. Учиться секретам жизни. Чтобы найти секрет смерти. И поначалу это было очень интересно, просто очень-очень. С картинками, чучелами и макетами.

Здесь, наверно, сплошной «Дискавери» и «Энимал плэнет»! Все вокруг такое научное. Пренаучное. Люди в белых халатах. Ученые. Здесь делаются открытия. Здесь ставятся эксперименты. Здесь рождается новое. И я ко всему этому тоже как-то причастен! Фантастика!

Но спустя где-то год-полтора я стал с ужасом подозревать здешнюю науку в полнейшей виртуальности. Где же, где же практические разработки? Что-то не то… Кажется, это ― не храм правды жизни. Я изучал смерть по всем доступным книгам, у меня было много великих идей эликсира (примерно как в фильме «Реаниматор»), но это никуда и никак здесь не вписывалось.

На факультете – пять кафедр: физчиж (физиологии человека и животных), физраст (физиологии растений), зоологии, ботаники и биофизики. Но ни на одной из них не проводится никаких революционных экспериментов и не делается никаких, даже нано-, открытий.

На первом этаже-физчиже ― зачем-то греют крыс двумя видами грелок, а потом измеряют им температуру.

На втором (физраст) ― единственная хоть какая-то практичность ― говорили, выращивают грибы. Но я так и не узнал, какие.

На третьем (зоология) ― там самый большой ассортимент: зачем-то измеряют арибатидных клещей, считают городских и пригородных птиц, смотрят в микроскоп на неких таинственных микроспоридий и что-то такое еще.

Четвертый ― там деканат, а на пятом (ботаника) ― по-моему, ничего научного делать даже не пытаются.

И, наконец, на шестом (биофизика) ― отрезают тритонам лапку, подкладывают им в аквариумы большие магниты и наблюдают, произойдет ли регенерация быстрее, чем без них.

Все.

И это все ― какое-то такое ненастоящее, жалкое и унылое… Ну, может быть, кроме грибов. Совершенно невозможно ответить на вопрос: а зачем все это? Каков практический смысл?

Зачем греть крыс? Зачем измерять клещей? Зачем считать птиц? Что даст рассматривание таинственных микроспоридий? Какая польза от мучений тритонов?

Ученые люди делают определенный вид работы (жутко серьезный вид). Живут в своем радинаучном мирке. Ничего не изобретают. Перекомпилируют информацию из книг и журналов (причем, довольно уже старых книг и не самых свежих журналов). Все «опытные» данные можно просто сочинить. И бездоказательно представить на асмысленной псевдоконференции. Получить грамоту. Справку, что ты – умный.

А самый ужасный ужас состоял в том, что я тоже буду частью этого виртуального болота. Так как, на третьем курсе начинается специализация.

Хотя, учили ― действительно хорошо. Интересно. Правда, чем дальше, тем все более не совсем тому, что мне было нужно. Но действительно хорошо. С картинками, чучелами и макетами.

Так вот. Мои попытки впечатлить разных ученых преподов антисмертином провалились, самостоятельно заниматься смертью нельзя, поэтому пришлось выбирать что-то из виртуальных крыс-грибов-клещей-микроспоридий.

Я попробовал греть крыс, но мне это не понравилось. Очень не понравилось. Это было отвратительно. Крысы жарятся под калориферами, а я должен измерять им температуру. До этого и после. А как крысе измерить температуру? Естественно, ― ректально. Ее же не заставишь подержать градусник подмышкой. Поэтому я брал крысу за хвост, ждал, пока она устанет трепыхаться, окунал стержень термодатчика в вазелин и измерял. И заносил результат «на дискэту». Но, спасибо Небесам, через несколько дней до меня дошло, что значения температуры можно запросто брать с потолка, совсем не прикасаясь к животным. Ведь за мной никто не следил! И я сочинял. И «успевал» с каждым днем все больше и больше. Молодец! Но это было так глупо и скучно. К тому же, мне очень не нравился препод, главный по крысам. С его кошмарным запахом голоса и привычкой хватать тебя за руку.

Он еще книги закладывал старыми советскими трамвайными билетиками… Именно трамвайными, ― зелеными, по три копейки (троллейбусные были синими и стоили четыре, а красные автобусные – пять). И это в конце девяностых-то. Как они сохранились? Почему трамвайные? И откуда у него столько? Впрок, что ли, накупил? Да ну его, зачем нам это знать.

В конце концов, я выбрал «изучение» таинственных микроспоридий. Хотя, на самом деле, – наверно, просто самого адекватного научрука. Который понимал виртуальность всего окружающего и себя в нем, и не пытался этого отрицать. А еще мне, чисто эстетически, понравились сами микроспоридии. Это ― такие крошечные животные, паразиты насекомых, которые вводят своего зародыша в клетки кишечника жертвы очень необычным аппаратом ― чем-то вроде стреляющего шприца, выворачивающегося (язык сломаешь) наружу, как палец перчатки. Прикольная конструкция. Но еще прикольнее то, что с ними «ученому» меньше всего мороки (гораздо меньше, чем с крысами, клещами и прочими).

И я стал, как бы, микроспоридиологом. Перекомпилирующим информацию из книг и журналов (тех самых старых книг и несвежих журналов). Иногда сидящим на кафедре с микроскопом, зачем-то считающим количество микроспоридий в препаратах многолетней давности и записывающим результаты в лабораторный журнал. И, разумеется, все эти результаты сочиняющим. Их никто не проверял. И они никому не были нужны. А я просто делал вид работы.

И, наконец, диплом, ― его я тоже сочинил, от начала и до конца. Это была «научная» фантастика от первой до последней буквы.

Еще в школе я прочитал в журнале «Наука и жизнь» (бабушка выписывала) статью о клеточной «электросварке». О том, что если через две соприкасающиеся клетки пропустить короткий, но мощный разряд, то место их соприкосновения пробьется, и клетки сольются в одну. А если они ― разнородные, то может получиться определенной степени живучести гибрид, сочетающий в себе свойства обоих «предков». И, например, если один «предок» быстро размножается, а второй ― производит нужное вещество, то у нас есть шанс получить хорошо растущую колонию клеток-производителей этого самого вещества.

Я адаптировал идею сварки под закрепленную за мной тему. Под своих дурацких микроспоридий. И придумал сливать насекомьи клетки, полные их полузрелых особей, с раковыми элементами спинного мозга крысы. Чтобы получать быстро растущую и нетребовательную к питанию культуру, дающую большое количество паразитов. Например, для борьбы с вредными насекомыми. Например, путем распыления спор с самолета.

И у меня был «клеткосварочный аппарат». Настоящий! Серый, железный, тяжелый, с ручкой для переноски, с красной лампочкой, красной же кнопкой, стрелочным индикатором напряжения и его поворотным регулятором. Я заказал эту штуку у какого-то деда-умельца на радиорынке. Мне, мол, нужно нечто, что выдавало бы напряжение в пределах от одной до четырех с половиной тысяч вольт. С крутилкой, кнопкой, стрелкой и лампочкой. Для сварки клеток, короче. Деда долго уговаривать не пришлось: ааа, для сварки клеток, тю, обычное дело, так бы сразу и сказал, приходи послезавтра. О тех ли клетках он подумал?

А послезавтра утром я уже нес домой Чудо-Устройство. Аж за полстипендии. Не знаю, работало ли оно. Я никогда в жизни его не включал. Страшно же, ― а ну, как шарахнет током? Хотя, может быть, внутри была просто пара кирпичей. Я не знаю. Но это и не важно. Внешне аппарат выглядел очень убедительно. Внушительно и даже гипнотически.

Я нарисовал много красивых картинок, наврал с три короба, и мой реквизит вызвал доверие. Научрук был очень доволен. А на предзащите и на самой защите мне сказали, что я ― такой молодец, взял такую оригинальную тему и так глубоко ее разработал… Что я ― будущий талантливый ученый. И никого совершенно не беспокоило, что будущий ученый проводил «сварочные операции» под самым обычным световым микроспопом, «тонко регулируя» длительность милисекундного разряда вручную, переключением довольно тугого тумблера. Не говоря уже о вопросах стерильности условий и совместимости крысиных клеток с насекомьими. Такие вот высококустарные биотехнологии с домашней генной инженерией. Хотя, может, профессора все поняли и просто мне подыграли (они же, наверно, люди неглупые)?

Но это все ― так, хихи-хаха. А есть и мрачная сторона. Очень мрачная. Я не выполнил поручение отца и матери. Я хоть и выучился бесплатно (и безблатно), но не оправдал их ожиданий и надежд. Я не изобрел антисмертин.

Это было очень сильное потрясение ― где-то в конце четвертого курса, изучая смерть с философской стороны (Ницше, Гегель, Кант, Беркли, Сартр, Штирнер, реинкарнация, субъективный идеализм, etc), я вдруг четко и ясно осознал: антисмертин невозможен. Его просто невозможно изобрести. Смерть невозможно победить. Она будет всегда. Так устроен мир. Организмы ― смертны. И ничего с этим не поделать.