Горизонт

Прочитав это, Антон почему-то подумал про Яну. Вот уж действительно, неисповедимы пути твои, подсознание. И всё же – как призрак. Едва у Полудницина получалось собрать в нечто целое фрагменты: маленький шрам над бровью, улыбку, пару крошечных рубцов на щеке (Антон называл их выбоинками), реснички, взгляд, – как тут же образ ускользал, прятался за чей-то другой. Раз! – и это уже не Яна, а Грета Гарбо в роли Анны Кристи. Раз! – и Лили Собески. Раз! – и (ну совсем же не похожа) Вайнона Райдер времён «Прерванной жизни».

А ведь если я решу написать воспоминания, подумал Антон, не сейчас – когда-нибудь позже, многим позже, Яна наверняка попадёт в них.

Полудницин отодвинул тетрадки, вынул сигарету из пачки и прикурил.

«Что я напишу о ней? – спросил он сам себя. – Познакомились там-то и тогда-то, потом – то и то, и расстались? Или даже обобщу, как-нибудь неопределённо: к двадцати восьми годам у меня случилось несколько романов, самым продолжительным из которых был с Яной?»

Тут Антон вдруг представил, что говорит это не сам себе, а воображаемому читателю, которого ещё и в планах-то нет: Полудницину-следующему, или даже Полудницину-через-одного.

Ты мне приснилась брюнеткой

С короткой стрижкой,

Как у мальчишки.

С Яной – тогда ещё школьницей – Антон познакомился весной девяносто восьмого. Или нет, по-другому: с Яной Антон расстался в этом году, в конце февраля. Или даже: после того, как Яна переехала, они виделись лишь однажды. Пожалуй, так.

Они созванивались, слали письма по электронке – каждый раз говоря друг другу, мол, давай как-нибудь встретимся, найдёмся – и эта мысль понемногу обретала очертания, превращалась из просто надо как-нибудь – в «давай зимой», «давай после Нового года», «давай в конце января».

В первых числах декабря Полудницин купил билеты – к ней и обратно. В середине декабря Яна вышла замуж. Но они всё-таки увиделись, в её городе, на съёмной квартире.

«Встретить тебя на вокзале?» – спросила Яна.

«Да», – сказал Антон.

В поезде Полудницин напился. С соседкой, которая на вопрос «А тебя?» ответила: «Конечно, Оля». Она была старше Антона на восемь лет. Весьма неплохо выглядела – миниатюрная и женственная, но при этом не хрупкая и уж никак не беззащитная. Попутчица Полудницина была по ту сторону «not a girl, not yet a woman» – уже вполне woman, но при это с каким-то girl-блеском в глазах и girl-лёгкостью в общении. И кожа – белая-белая (такие на пляже сгорают в одно мгновение) – привет из тех времён, когда загар считался уделом простолюдинов. Антон подумал, что у неё, пожалуй, вечно холодные пальцы, а ближе к полуночи, взяв её за руку, понял, что не ошибся.

«А ты ведь к девушке едешь», – сказала конечно-Оля, когда они выпили полбутылки. До этого личные темы как-то не всплывали, разговор объезжал их, как опытный лыжник флажки, и даже рассказывая что-нибудь о себе, и Антон, и конечно-Оля говорили вроде как в целом, вроде как о ситуации, а не про людей: «Когда мужчина смотрит женщине в глаза…», «Если у женщины постоянно болит голова…»

Полудницин кивнул, взял бутылку и налил ещё по пятьдесят.

«А она замужем?» – спросила конечно-Оля. Ну конечно же, «увлекаюсь психологией».

За мужем, перед мужем, рядом, возле.

«Да», – ответил Антон.

И тут его попутчица засмеялась.

«Ну что́ ты можешь предложить замужней?» – спросила она. С той же издёвкой и непониманием, как некогда офицер в отделении, вычитывавший пэпээсников за Антона: «А этот-то что сделал? Его-то зачем привели?» Для общества угрозы не представляет, замужней женщине ничего предложить не может. А ещё конечно-Оля как-то слишком выделила «ты» – вроде как есть те, кто может что-то предложить, а есть ты.

Наутро голова у Полудницина была на удивление свежей, да и в целом он чувствовал себя бодрым и выспавшимся, несмотря на то, что бутылка была выпита полностью, а поспать получилось всего три часа.

Яна встретила его, как и обещала. Стояла чуть поодаль от встречающих, но смотрела, выискивала взглядом того самого – своего, – как и другие. Прямые светлые волосы по плечи, куртка с мохнатым воротничком, джинсы, сапоги. Антон сказал «Привет» и поцеловал её.

Весь тот день получился «обещанным», и вечер, и ночь («Не буду обещать, что останусь» – и не осталась), и утро следующего дня, когда она снова пришла к нему. Будто по сценарию, будто следуя должностным инструкциям, которым важны не имена, а функции – к чёрту импровизации, ура стандартизации, будто не сядь Антон на тот поезд, не приди Яна его встречать – обязательно нашлись бы другие Яна и Антон (не важно, как бы их звали), и случилось бы тоже самое: она хотела что-то сказать, но он не хотел это слышать, а потом он сказал, но она это не услышала, а потом оба молчали, молчали, молчали, а потом она ушла, попросив «отпусти», а уже в дверях сказала «люблю».

Утром – часов в одиннадцать – они зашли в кафе и заказали чайничек ройбуша. В меню было написано «400 мл», но чай всё не заканчивался и не заканчивался, всё наполнял и наполнял чашечки. Как и время, которого вроде бы осталось совсем немного, но вот ещё чуть-чуть, и ещё, и ещё. Поезд у Антона был в три. «Я не поеду провожать тебя на вокзал», – сказала Яна.

Они молча, стараясь не смотреть друг на друга, допили чай.

«По радио сегодня слышала, – заговорила Яна уже на улице, по пути к автобусной остановке, – что в давние времена красавицы умывали лицо исключительно талым мартовским снегом. Что кожа от этого становилась гладкой и надолго сохраняла молодость, – Яна остановилась и посмотрела на Антона. – Интересно, где они хранили этот снег летом?»

«Они умывались только в марте», – усмехнулся Полудницин.

Вариант II

На первом курсе пединститута Саша Ваесолис – тогда ещё не Саныч и не Сан Саныч, и лишь в особых случаях Александр Александрович – самым страшным из грехов считал уныние. Всё просто закипало в нём, когда он видел тоскливую физиономию, хотелось подойти и зарядить по ней кулаком – чтоб нытик разозлился или испугался, пусть гнев и трусость тоже были грехами, но, по мнению Саши, не такими страшными. Иногда он не сдерживался – подходил и в самом деле бил по унылой морде. Бывало, получал в ответ – однажды даже в больницу угодил; бывало, извинялся и, погрозив пальцем, строго говорил: «Не грусти больше».

Вот и сейчас, глядя на печальную, словно просящую за что-то прощение девочку (не у него лично – у всего мира), Саныч еле справился с искушением отпустить ей подзатыльник. Вместо этого учитель, успокоив себя едва слышным «Непедагогично», продолжил урок.

– У прямой нет точного определения, – сказал Саныч. Класс засмеялся.

«Что у вас с Янкой?» – спросил как-то Полевой. «Отдельная история», – ответил Антон.

Хотя ничего «отдельного» в этой истории не было. Шаблон шаблоном.

«К чему такие воспоминания? – подумал Полудницин. – И вообще, можно ли их считать своими?» Как в школе: «Что ты за ним всё повторяешь? Своей головы нету?» Или: «Эх, молодец! Всё списал у соседа, даже ошибки!» Было с кем-то – не твоё; было прежде – не твоё. Антон вспомнил разговор, чей-то, услышанный то ли в троллейбусе, то ли на остановке, как говорят, «краем уха», но почему-то запомнившийся: «Он живёт моей жизнью. Вот я хотел поступить в аспирантуру, а он поступил. Я хотел преподавать – он преподаёт. И женился на моей Таньке…»

Скажешь гадалке: «Всё началось, как в „Пятом персонаже“»; спросишь: «Что будет дальше?» – а она: «„Мантикора“ и „Мир чудес“».

Работая в МТС, отец зарабатывал 500 р. Я это услышал как-то от мамы. Не знаю, большие это были деньги или небольшие. В 1938 г. отца на районной партийной конференции избрали II-м секретарём райкома. Стал он получать 1200 р. Это, видимо, были приличные деньги. Наша жизнь изменилась. II секретарь райкома руководил сельским хозяйством, отец чаще стал выезжать в район. Здание, в котором теперь работал папа, находилось на главной улице г. Мелекесса, было серым, в виде буквы «П» и занимало целый квартал. Напротив стоял большой памятник В. И. Ленину. Здание райкома было двухэтажным.

Мы переехали в другой район города Мелекесса на ул. Горную. Улицу вскоре переименовали, наверное, в связи с какой-то юбилейной датой великого поэта и стала она носить его имя. Ул. им. Пушкина, такой она и осталась до сих пор.

Нашей семье должны были дать престижную квартиру, а пока мы переселились в частный дом напротив, к деду, где прожили несколько месяцев в ожидании, когда освободится квартира в «Белом доме». Комната у деда была просторной, но сырой и холодной. Учился я тогда в 3-м классе, занятия были во 2-ю смену, и возвращаться домой приходилось ночью.

Ранней весной наконец-то квартира, обещанная отцу, освободилась. Дом находился рядом, на той же улице Пушкина, по соседству с домиком деда. Квартира, куда мы переехали, была на втором этаже и состояла из 3-х огромных комнат с высокими (до 4-х метров) потолками, громадными окнами. В квартире было проведено электрическое освещение, радио.

Подошла официантка, остановилась. Почему-то другая, не та, что принимала заказ. Антон сдвинул тетрадки – освободил край стола, чтобы девушка могла поставить поднос.

– Ваш кофе, – сказала она. Белая керамическая чашка, на блюдце – ложечка и два кубика сахара. – Ваш штрудель – Рулет с яблочной начинкой, рядышком – шарик пломбира.

– Спасибо, – кивнул Полудницин. Зачерпнул ложечкой мороженое, бросил в кофе. Глясе, или что-то вроде.

Когда-то Антон дал почитать «Над пропастью во ржи» девчонке с подготовительных курсов. Она вернула книгу на следующий день. «Так быстро?» – удивился Антон. «Я не буду это читать, – сказала девушка, протягивая книгу Полудницину. – Что я могу узнать из этого романа? Чему полезному научусь?» Он пожал плечами, взял книгу и…

Чему вообще могут научить книги, рассказы, истории? Новые воспоминания; привет, компания «Rekall»? Воспоминания – пережитое, пережитое – опыт? А опыт – шпаргалка на каком-нибудь будущем зачёте? Или та история, что с большой буквы, та, что до тебя. Может ли она чему-то научить? Должна ли? Скорее уж – как кредит, выданный при рождении: ты должен ей, не она. По Сартру: «Его выбор: ничего не зарабатывать и ничего не заслуживать, но чтобы ему всё было дано от рождения, – а он не из благородных. Его выбор, наконец: Добро уже всё – здесь…»

Прошлое – миф, золотой век, «эх, были», «ах, были», «да, были». Свершённое и совершенное – ни убрать, ни добавить (попробуй извлечь корень из минус одного – получишь «error»). Прошлое задаёт направление: прапрадед говорил «один», прадед «два», дед «три», отец «четыре» – что остаётся тебе? – сказать «пять».

Прошлое – последний аргумент настоящего, последнее прибежище идеалиста. Чем не «Берешит»: и радуга – не половинка, а целиком (мост, подкова), как в книжках – в тот день, когда они познакомились; и неслучайные случайности – оба ждали «своих», оба не дождались; и саксофонист, их преследовавший – и у кинотеатра, и у кафе, и на площади, – «Смотри, он же – точно он!» – всякий раз «Lily was here», обязательный номер из «Golden Sax» и «Sax for Sex»; и потом, когда стемнело – остановились, обернулись. Вместе сказали «раз», «два», «три», а значит, должны, нет, просто обязаны сказать «четыре» и «пять». Должны той школьнице, тому первокурснику. И не только – ведь в фильмах всё начиналось точно так же, ведь Маша с Сашей, Гена с Дашей – они ведь тоже ссорились, расставались, а потом…

Однажды осенью я, будучи в школе, во время перемены смотрел в окно и вдруг увидел, как по дороге едут 2-е людей, мужчина и женщина, и о чём-то оживлённо разговаривают. Женщина молодая, расфуфыренная, а в мужчине я узнал своего отца. Он был в светло-коричневом пальто и фуражке. Пальто было новое, недавно сшитое. Сердце моё часто забилось, и я почуял что-то недоброе. Пришли на память слова соседки: «Смотри, просвистишь отца». Отец обнимал эту женщину, она смеялась. Они ехали, прижавшись друг к другу, и чуть ли не целовались. Отец наклонился к лицу женщины и что-то ей говорил… Придя из школы, я всё рассказал маме. У неё на глаза навернулись слёзы, лицо помрачнело, и она ещё долго расспрашивала меня как да что… На следующее утро, уходя в школу, я увидел маму всю в слезах. С распущенными волосами, она сидела на кровати в ночной рубашке, а отец стоял рядом и громким крикливым голосом говорил: «Я-то вывернусь, а вывернись-ка ты!»

В марте 1940 г. родился меньший, 3-й брат Слава. Ему не было ещё и года, отец несколько дней не ночевал дома, а однажды вечером пришёл за своими вещами. Я вцепился в его рукав, а другой рукой за ручку двери. Кричал: «Папа, не уходи, не бросай нас», – но он грубо оттолкнул меня. Слава испугался и залез под кровать, он ещё не ходил, а только ползал.

Это было за полгода до Великой Отечественной войны.

Ещё летом 1940 г. отец вёл себя необычно. Он был задумчив, от него пахло одеколоном и табаком. Однажды, когда я был дома, он долго ходил из угла в угол, тихо напевая песенку из кинофильма «Истребители», потом подошёл ко мне. Я лежал в постели и читал книгу. Отец спросил у меня: «Если я уйду от матери, с кем вы пойдёте – со мной, или с матерью останетесь?»

Развод был оформлен без шума, делить имущество тоже не пришлось, т. к. никаких ценных вещей у нас не было. Книги – несколько десятков томов – отец перевёз заранее к дяде. Однако на улице Карла Маркса вскоре случился пожар. Сгорело 15 домов. Сгорел и дом дяди, сгорели и книги. Отцу дали жильё в новых домах лесхоза. Зимой 1940 г. он пригласил меня в свою квартиру. Дом находился на окраине Мелекесса. В квартире пахло свежими сосновыми досками.

У них был патефон. Мне разрешали заводить и слушать его, когда я бывал в гостях. Среди пластинок помню: «Синий платочек», «Так будьте здоровы, живите богато», «В каждой строчке только точки», «Девушки плачут, девушкам сегодня грустно»…

Отец подарил молодой жене тёмно-синее шёлковое платье, которое хорошо сидело на Вале и нравилось ей. Она надевала это платье во всех торжественных случаях.

Перед самой весной 41 г. отца послали в г. Москву на курсы усовершенствования политработников, и ходить стало не к кому. Валя в это время ждала ребёнка.

В день похорон дедова квартира показалась Антону какой-то чужой, незнакомой – входная дверь нараспашку, чёрная ткань на зеркале, прислонённый к шкафу деревянный крест. «Проходи, не разувайся» («не разбувайся» – если дословно). И люди, суета. Охающие-ахающие женщины, что-то ищущие, собирающие, куда-то звонящие. И мужики – тоже чем-то занятые, ходящие из комнаты в комнату. Большинство «скорбящих» Антон видел впервые. Он даже удивился, откуда столько народу? Тем более – незнакомого.

Гроб стоял в большой комнате. Дед был в сером костюме, белой рубашке, при галстуке, на ногах – die with your boots on – тонюсенькие, хлипкие, явно не для носки тапочки.

«Тихо жил и тихо умер», – шёпотом сказал кто-то.

…а на сорок дней выпал первый снег. В городе дороги и тротуары очень быстро разъездили-растоптали – противная мокрая кашица, – но на кладбище снег остался нетронутым. Он лежал повсюду – на дорожках (линия первая, линия вторая…), на крестах и памятниках, на ветках и заборчиках. Людей вокруг не было, да и сами Полудницины пришли «узким семейным кругом»: Антон, родители, какой-то дальний родственник с женой (Антон так и не запомнил, как правильно их величать – тётя-дядя?) и двое с дедовой работы, давно уж пенсионеры.

Выпили водки. Молча, не чокаясь.

«Жди нас, – сказал один из коллег, – но не сильно».

Настроение почему-то было светлым, даже радостным. Светлым (но не слепить), радостным (но не смеяться). Дедова душа ушла – куда-то дальше или подыскала новое тело, новое рождение, сияя, светя пришедшим к могиле. Душа, сбежавшая от разума, что держал её в клетке доказательств и желаний, – душа, другое имя которой счастье.

Вот так дед Антона, неверующий и некрещёный, не уступивший богу даже угла во вселенной (фиг с ней, с пропиской), помог увидеть богову улыбку.

По белому снегу скользили синие тени ворон. Пальцы мёрзли (даже если спрятать руки в карманы), то же – нос и уши. Но всё же было тепло – как-то иначе, по-другому.

«По-настоящему», – подумал Антон.

Едва перевалило за двенадцать – часы над входом показывали то ли три, то ли четыре минуты, – в кафе вошла Аня.