РА-МА МЫ-ЛА МА-МУ

ПРЕДУВЕДОВЛЕНИЕ.

В жизни всякого человека, в независимости от его умственных способностей, формы носа, социального положения и даже, представьте, от того, с какой ноги он сегодня встал, существует масса вещей и явлений, которые он воспринимает рефлекторно, по умолчанию. Человек так ходит, так принимает пищу, так спит и, что особенно приятно, так размножается.

Именно так и никак иначе.

Однако, нет-нет, да и случаются в мире кое-какие несуразности местного разлива, возведённые сивушными моралистами в категорию «новой нормальности», а то и Божественного провидения. Описывая настоящую историю, я не раз испытал буквально физическое отвращение от соприкосновения с самыми обычными вещами, вдруг представшими передо мною в совершенно ином свете. Больше всего меня угнетало то, что свет этот был не просто светом первого попавшегося под руку фонарика, помогающего хоть как-то сориентироваться в темноте, но светом солнца – ослепительным и всеобъемлющим! Я назвал это «феноменом перевёрнутого сознания».

Возможно, мои страхи чересчур преувеличены и читатель не найдёт в предложенном рассказе ничего такого, что вызвало бы в нём хоть намёк на сигнал тревоги и тогда я со спокойной совестью сочту данное сочинение навязчивым бредом, рождённым банальной усталостью, ранними осенними сумерками и осточертевшей бессонницей.

1. Серафима.

Музыкальная заставка этой радиопрограммы вызывала у массового слушателя чувство, будто тебя ударили обухом по голове! Причём, не одномоментно, а с некоторой продолжительностью во времени, как бы – с оттяжкой! Во-о-о-от так! И даже, нет – чуть-чуть длиннее!

Что ж – отлично! Поскольку передача выходила в эфир в семь утра, главное её предназначение в том именно и состояло, чтобы разбудить. Разбудить решительно и бесповоротно! С этим прекрасно справлялись две трубы, вызывающе неуместная здесь арфа и ещё куда менее совместимый вообще ни с чем, зубодробительный электромузыкальный инструмент, звучанием своим напоминающий пилораму в момент прохождения через неё бревна. Продолжить сон после такого не представлялось возможным даже если вы до этого разгрузили состав с бетонными блоками и уснули минуту назад! Именно поэтому вкрадчивый доверительный голос ведущего, звучащий явным контрапунктом музыке, воспринимался, словно спасательный круг, брошенный утопающему в момент последнего вздоха. Или, вернее, выдоха.

Сегодня было так.

– Лучистым моим землякам из Лучистого посёлка утренний наш привет – живительный и чудотворный!

К окончанию фразы музыка по обыкновению стихала и снова хотелось рыдать от счастья!

– Мне написали, что вариант реверсивный допустим вполне: «чудотворный и живительный», отвечу на что: ну уж нет, коль скоро на меня именно возложена ответственность была за наше всеобщее экзистенциональное бытие, то уж давайте-ка эти проблемы решать я и буду! О, кей?

– Конечно, о,кей, – согласилась с радиоведущим Серафима и прибавила на приемнике звук. – Ещё какой окей!

Она не видела сына вживую уже несколько лет, поэтому для неё, чем громче, тем лучше! Конечно!

О,кей!

– Сегодня также неизменно встречаться будем в рассвета час и час на закате! Так что в ситуации любой неотступно с вами остаётся неуязвимый и непорочный «Глас Алмас!» Параметры нынешнего утра теперь обрисовываю в нюансах и мелочах! Как и прежде приемники ваши не отключать постарайтесь по возможности.

И далее по тексту. Примерно то же, что и вчера, и позавчера, и ещё, Бог знает, когда.

Обух и пряник.

Ведущий мог, конечно, всего этого и не говорить, потому, что слова его не содержали буквального смысла, какой мы обычно им приписываем. Главное – это их железобетонная последовательность, ибо именно в построении фразы как раз и состоял основной закон всеобщей коммуникации, дающий обществу верный вектор развития и ту самую, пресловутую уверенность в завтрашнем дне. Даже трудно представить, что бы именно делала Серафима в начале восьмого, не пообещай она за минуту до того:

– Конечно, окей!

Обычно дальше Глас Алмас знакомил слушателей с текущими изменениями магнитного поля, новостями в области экологии и прогнозом погоды, после чего следовал анализ явлений более сложного, онтологического характера, имеющих, по мнению комментатора, хоть и скрытую, но весьма существенную климатическую подоплёку. При том, что многое из этих комментариев не находило у слушателей нужного понимания, природный артистизм и манера речи ведущего с лихвой восполняли недостаток образования, весьма характерный для среднестатистического потребителя предлагаемой информации.

В отличие от традиционного приветствия, анализ высших закономерностей, несмотря на устойчивую лексику, носил уже более импровизационный характер. При этом сквозь любую, даже самую замысловатую философскую завесу, отчётливо просматривалась кондовая, вывернутая наизнанку, обыденность.

Этим утром Глас Алмас решил сосредоточиться на некоторых основополагающих принципах быта односельчан. Так и сказал:

– Чуть-чуть о нашей сегодня жизни потолкуем…

Все знали: чуть-чуть, это меньшее – на час.

– Что сегодня, хорошо, – подумала Серафима. – Воскресенье как раз…

Она сидела на кухне возле окна, выходящего на грязную поселковую улочку имени Ленина. Видела, как соседские пацаны в кровь дерутся из-за велика, который без руля и колёс и подумала, как хорошо, что Алмас в рай-центре. Вырос, закончил институт и вот теперь живёт в рай-центре. Кстати сказать, это по его просьбе в слове дефис поставили. Живёт, как и полагается для рая – кум королю! Дом многоэтажный, огромный, с дом же, Ленд Крузер с долбисераундом плюс личный памятник комдиву Азину во дворе – с шашкой и в папахе! Ленд-Крузер ведь, правильно? Так же называется этот теремок на колесах? Ну вот скажите, разве могла она на такое рассчитывать? Честно говоря – да. Могла. Потому, что с самого раннего детства был её Алмасик пионер – всем детям пример! Не пил. Не курил. Не дрался. Не ругался. Чужого не брал. Маме помогал. За все время существования посёлка не было другого такого образцово-показательного ребёнка! Спросите у старожилов! Между прочим, всё это благополучие: и дом, и машину, и памятник во дворе видела Серафима только на фотке в смартфоне. Таково было условие для всех односельчан – теперь Алмас для них существует исключительно в виде голоса, летящего над просевшими крышами, ненадёжно подвешенными к прогнутым небесам на жидких печных дымах! Ну, разве это не здорово?

Непонятно, но почему-то именно сегодня, пока сын говорил, нашли на Серафиму неожиданные воспоминания. Может, облака так на небе выстроились, может, кошка Света на подоконнике мурлыкала громче обычного, может, ветер с улицы особенно ярко пахнул стылым глинозёмом вперемешку с оттаявшей гнильцой опрелого горбыля в покосившейся изгороди, а, может всё это вместе, соединившись, создало такую чувственно-пространственную конфигурацию, когда ты становишься частью чего-то большего, чем просто кто-то где-то в данную минуту.

– Бухгалтер ОРСа леспромхоза…

Может, и тема посодействовала воспоминаниям, их выпуклому яркому выражению. Может. Вполне. Интересно получалось: Серафима и радио слушала и вспоминала – одно другому на пользу шло!

– … Берёзкина Татьяна материал собирала пяти лет около и написала книгу всёже, краеведения шедевр!

Фоном дали гармонь.

– Со стороны посмотреть – особенного ничего, как у всех всё! И трогательно, и муторно. Тут пьют, там бьют, лучшее – это телик смотрят. «КВН» или «В мире животных». В мире животных очень любят смотреть «В мире животных»! А? Каково? Но это, со стороны если. Никогда никто не вникает толком ни во что, все всем – чужие. А история то какая! Судьбы то человеческие какие! Сначала – пустота, как и всюду до большого взрыва, потом динозавры, дальше княгиня Ольга и стрелы Мамая, вековые леса и арийские строители пленные, камни, балластный карьер и лес…

Тут хромка выдала синкопу, после чего, скрипя и фальшивя, вернулась в лирический режим.

– Вернее так: лес, камни, балластный карьер, пленные арийские строители…

Никаких пленных строителей Серафима, конечно, не помнила! Все случилось ещё до её рождения. А, главное, до её приезда в эти края. Но спеть всёже захотелось! С завываниями по ушедшей поселковой молодости. До судорог чтоб! Там вон на печи за занавеской раньше бочонок стоял с вишнёвкой – так живо его Серафима почувствовала, что даже окосела слегка! Да не слегка – чего уж там! Вдрызг! Сидит, пузыри пускает, не мычит, ни телится…

Квартира поначалу меньше была, соседям спасибо – как только те, вступив в отряд алконавтов, дружно, друг за дружкою, перебрались на орбитальный погост, сразу их земную площадь и прикусили. Алмасу шесть, а тут ещё дочка на выход постучалась, так что все формальные основания для расширения у них были. Стену снесли, да и всё. Работы – на пинок ноги! Серафима очень хорошо помнит ту ночь – первую в большой

квартире. Боже, сколько же всего приятного случилось в эту звездную июньскую ночь! Чего стоит одно только ощущение, что бочонок с вишнёвкой уже не опустеет никогда!

За окном раздался надрывный вой. Одному из пацанов то ли свернули челюсть, то ли оторвали ухо. Только бы не голову!

Серафима распахнула створку шире и пьяно позвала:

– Айда сюда, дурень, будем лечиться!

Дурню шесть лет, живёт в доме напротив. Зовут Кирьян. Из родителей только старая Баба Яга и наезжающая время от времени, дочка её, Кирьянова мать – Кикимора. Втянув парня за руки на подоконник, который невысоко, Серафима тут же обнаружила разрез на мальчишечьей шее, до того глубокий и неприятный, что пришлось, щедро обработав рану йодом, наложить на неё пластырь и забинтовать. Бедолага, кусая губы, терпеливо перенёс экзекуцию и, не очень-то рассчитывая на успех, попросил хоть сколько-то «маковки». Так поселковая ребятня называла кусок хлеба, намазанный сливочным маслом и посыпанный поверх сахаром и… маковой крошкой, если повезёт.

– Бабка чем Яга Марковна занята? – спросила Серафима, пока занималась приготовлением лакомства. – За внуком чего, старая, не глядит?

– Не до того ей, – сказал Кирьян, шумно сглатывая слюну. – Корове жопу вытирает – Императрице! Вот ведь имя дала! Дала, а сама выговорить не может, меня просит помочь! Все уже газетки извела «Новый Завет».

– Какие газетки? – Серафима живо представила описанный выше, процесс. – А радио? Радио она что же, так и не слушает?

– Не-а… – Кирьян скривился, будто ему палец прищемили. – Ей корова важнее!

– Корова, значит… – Серафима всё время украдкой поглядывала на раненого. – Ну-ну… Сама старая – ладно, но хоть за внуком то могла бы приглядеть! Ты вон смотри, как разговариваешь! Абракадабра какая-то! За то они и мутузят каждый день тебя! Не так говоришь, как надо!

– А как надо?

Кирьян трясётся весь – чего так долго возишься, старая! Сейчас набросится и отберёт у Серафимы лакомство!

– А надо так. «Новый Завет» уже газетки извела все. Например. Повтори-ка.

– Не… Я так не умею.

– А как не дам тебе «маковку»?

– Извела… Завет… Не, не так… – Мальчишка деловито размял губы, похлопал себя по щекам. – Щас… Завет Новый, а… газетки… старые… Вот она и… извела их все… дьявол бы её задрал! Так что ли?

– Ну вот, учи вас после этого… – Серафима, хоть и расстроилась, но как-то не сильно. – Ладно уж, чего там – сойдёт и так…

– Вы только маку не жалейте, тётка Серафима… – строго предупредил Кирьян. – Он у вас самый туманящий!

Штука в том и состояла, что масло питало, сахар веселил, а мак – туманил! И все это вместе открывало новые перспективы!

– Ладно, – отмахнулась Серафима, а сама масло на ладонь себе намазывает, потому что смотрит на за руками, а на Кирьяна. Надеть ему шапку со звездой, какая у сына в детстве была – вылитый Алмас! Вот чудеса то! А что, как это не соседский мальчишка, а он и есть, сын её Алмаска? Если так, надо тогда хоть яблоко что ли к «маковке» присовокупить! Для кого она его держит то, если не для сынишки – яблоко?

И тут нож у неё из рук ба-бах, да остриём по пальцу! Прям сквозь тапочку! А мысль такая – если это Алмас, значит, она Раечкой беременна на позднем сроке! Ну так же – по логике событий? Серафима руки протерла полотенцем и давай живот обследовать, а у самой пот холодный по лбу!

Кирьян – ребёнок внимательный и неравнодушный, все замечает. Только с теткой Серафимой подобные вещи случаются постоянно. Вот, например, станет, бывало, столбом посреди двора, будто перед забором невидимым, либо ямой и стоит как вкопанная. Может и час прозябать в неподвижности! И год! И сто! Собирались проверить, но побоялись – а что, как и, правда, сто? Кто ж дождётся тогда? Короче, подтолкнут её – она и идёт снова куда шла, скажем, овцу кормить или в огороде копать. Так что немотивированными поглаживаниями живота Кирьяна не удивишь, тем более, «маковка» готова к употреблению и поэтому теперь уж совсем ни до чего иного дела нет!

– Масло не прогоркло хоть?

– Масло, как масло, – заверил Серафиму парнишка. – Масляное.

– Если себе представить, что ничего нет вокруг и никого, только наш маленький мирок поселковый, то мирок превращается наш сразу в большой мир, в единственный мир. Наравне, допустим, с Луною или Юпитером тем же. Потому, что нам то с вами что от того, что пустота кругом? Разница какая? Мы то живём! Поём, работаем, отдыхаем. Детей рожаем. А, в свою очередь, те – внуков. Иногда, не в свою. Что меняется то от того, что единственные мы? Себе вопрос поставьте! На колонку как за водой тётя ходила Тася, так и Тася. Как по посёлку Иван Тюлькин Марфу с топором гонял по посёлку, так и бегают вон по сей день! Постой, это чё, «по посёлку два раза получилось»?

– Два, ага… – подтвердила Серафима. – Только что с того? Нам хоть три, хоть миллион, по делу лишь бы.

– Ладно, раз так, – продолжал Алмас, – Вернее, раз так, то ладно. Как по посёлку Иван Тюлькин Марфу с топором гонял по посёлку, так и бегают вон по сей день. Ну и был бы тогда фильм любимый наш не «Иван Бровкин на целке», а «Иван Тюлькин в дурке»! У Марфы первый юношеский зато по бегу!

– Ага, – с гордостью согласилась Серафима. – По бегу с разрядом у нас многие бабы! И у всех – первый!

Не-е, показалось! Живот, слава богу, в порядке – без новообразований! К спине прилипает и урчит. Оказывается, он и урчит – живот. И с чего она взяла, что это кошка Света на подоконнике, когда Света уже померла давно, а на подоконнике соседский мальчишка!

– Тётя Серафима! – Кирьян жестом предложил занять место рядом. – Тюлькины побежали!

Какая ещё, к дьяволу, Отя Эроима! Какие Улькины! Вот он мак то – до чего доводит!

А эти, и правда, в сторону стадиона подались, он тут совсем рядышком. Будут там теперь круги нарезать! И хорошо, кстати, что на стадионе! Глаза хоть не мозолят народонаселению! Да и топор у Ивана больно страшный – а что как случайному встречному припадёт, в таком состоянии человек на самую неадекватную глупость способен! В Культурно-досуговом Центре об этом фельдшер Нехорошев выступал. Вы, мужики, говорит, топоры бы свои сраные не точили до остра – так хоть какой-то шанс у любушек остается. Почему-то для многих поселковых мужиков все местные бабы, за исключением жён, любушки. Иван Тюлькин исключение, для него то как раз его жена и есть любушка!

– Ну-ка, мать твою, любушка, – бывало, любя, обращается он к супруге, – иди-ка ты сюда! Буду, – говорит, – я тебя, красава моя, в чисто профилактических целях нежно и заботливо гильотинировать!

Где таких слов понабрался? Дак учился в молодые годы в сельхозинституте, откуда без сожаления был отчислен за употребление на экзамене по электрике густопсовой абсценой лексики. Так в справке и написали. Тогда Иван поклялся в город больше не ногой! Отправился восвояси, женился на однокласснице и в аварийном порядке произвёл на свет пятерых сорванцов, уже в малолетстве превзошедших родителя не только в мате, но и в прицельном метании колющих и рубящих предметов. Первенец «Лёшка-Трёшка» отправился в тюрьму в четырнадцать. Четверо младшеньких охотно выстроились в очередь.

– О нашем крае Берёзкиной Татьяны книга, – продолжал своё обращение к землякам Глас Алмас, – послужила толчком для более осмысления глубокого традиций и отечества нашего малого истории. Малого то малого, но как недавно я говорил уже, единственного и неповторимого! Прошу иметь это всегда ввиду! Именно с учётом данного постулата давайте и попробуем день сегодняшний с вами прожить, прожить честно, страстно и осмысленно!

– Попробуем, – покончив с ланчем, заверил ведущего Кирьян и тщательно облизал пальцы. – Не хер делать!

Рана, давеча обретённая мальчишкой в неравном бою, судя по тому, как свободно крутил он своею нестриженной головой, парня не очень беспокоила, казалось, оторви Кирьяну нижнюю конечность, он без особых проблем поскачет дальше на одной ноге – только бы подальше от Бабы Яги, её жарко натопленной печи и сковороды, щедро смазанной прошлогодним свиным салом!

Серафима вспомнила, что собиралась поколотить пешнёю наледь во дворе. Весна в этот год выдалась ранней, снег почти весь стаял, уступив место ледяной корке, сплошь покрывшей всё вокруг: стены домов, заборы, тротуары и даже проступившие кое-где серо-буро-зеленые пятна прошлогоднего газона. Накануне Серафима поскользнулась на ступеньке собственного крыльца и сильно примяла ягодицу, отчего не могла толком ни сидеть, ни лежать, разве что бессмысленно передвигаться по дому – из кухни в комнату и обратно. Обиженная на весь мир, она никак не могла взять в толк, как же это удаётся бегающим по посёлку супругам Тюлькиным, равно, как и прочим влюблённым не только не свернуть себе шею, но и даже получить хоть какой-нибудь ничтожный вывих лодыжки! А ведь слушай Серафима сына повнимательнее, она наверняка вспомнила бы его исчерпывающий комментарий по данному вопросу:

– Родная почва потому-что… Что пришлому не в кайф, местному – во благо! С любовью наточенный топор шею любушке не пересечёт до смерти!

Вот так!

Хотела Бабе Яге молока с Кирьяном передать, да пацана уже и след простыл!

Обрядилась в старый каракуль, напялила мохеровую шапку, на ноги – боты с поломанными молниями, а вот варежки, сколь не искала, не нашла. Старая! Тупая! Негодная! Варежки куда девала? Так вот слушает, слушает Алмаску, в результате что-нибудь второстепенное из головы и выпадет. Тут не только варежки, имя своё забудешь!

– Оделись уже?

Во многих домах теперь люди удивились. Одномоментно. Серафима это знает наверняка. Потому, что сама всякий раз удивляется – как же он это своевременно умеет к народу обратиться! Буквально минута в минуту! Пустяк, вроде, а приятно! Раз спросит, два – глядишь, это уже норма жизни! Подружка её Тамара из бара, так прямо и призналась:

– Я, – говорит, – заметила как-то: стою возле зеркала в прихожей, одетая уже и жду! Чего жду – сама не пойму! Потом только дошло – вот этого его вопроса и жду, про то, что оделась или нет ещё? И только уж, когда спросит, выхожу – вроде как с согласованием. А иначе получается, что человек тебе со всей душой, а ты к нему – жопой! Хорошо разве?

– Раз оделись, смотрите теперь, ничего чтоб не забыть! И вот подумайте ещё о чём!

В этом месте зазвучали колокольчики. Японские или, может быть, китайские. Но точно не наши. Кто часто слушал Алмаса, а это буквально каждый житель посёлка, включая деда Валеру в коме, так вот, каждый слушатель до того влюблён был в эти колокольчики, что каждый раз, включая приёмник, можно сказать, только их и ждал! Колокольчики давали не так часто, как хотелось бы и многие из местных острословов выражали своё отношение к жизнеутверждающим стримам Алмаса, как существование «от звонка до звонка».

Серафима присела на табурет. Душновато, конечно, и ноги потеют, но что делать – придётся сколько то потерпеть теперь.

– О том помыслите, как прожить готовы этот вы день? Удивить чем других, а, главное, себя? Или всё пройдёт опять, как всегда и канет в безвестность день сей благодатный, будто многие прочие, после себя не оставив ничего? Вот на небе облако – посмотри, никогда оно боле ни похожей формы, ни примерного размещения относительно прочих координат пространственных не примет уже! И открылось мгновение сие тебе только, никому прочему! И так по любому элементу мироздания сказать можно. Так подойти к нему. Посмотреть так! Нет занятий только земных и только небесных – любые, если с душою и сердцем, одинаково прекрасны и целительны! Хоть в сральню идёшь, хоть на царствование, хоть – на гильотину! Егор Егорыч, вы, надеюсь, меня слышите?

– Ого, нынче Егоркин день! – Серафима сняла шапку обратно и, возложив её на колени, принялась тщательно разглаживать ладонью выцветший мохер. – Никогда не слыхали, как куры смеются? Вот как раз и послушаете!

Это было правило: говоря об общих проблемах, Алмас то и дело обращался к кому-то персонально, что ставило всех жителей посёлка в абсолютно равное положение, неважно кто ты – лесоторговец, пекарь или неприкаянный подзаборный абьюзер. Вчера, к примеру, на личный медосмотр была приглашена продавщица Люда, лежавшая на последнем издыхании в поселковой больнице. Пару лет назад у Люды обнаружили тяжёлое заболевание и теперь она медленно угасала в казённом лечебном заведении под неустанным присмотром уборщицы Семёновны, утратившей с годами имя, но сохранившей рабочий стаж. Именно долгий опыт уборки больничных помещений позволял Семёновне осуществлять необходимый надзор за больными, в особенности, за – безнадёжными.

Фельдшер Аркадий Петрович непосредственного отношения к больным не имел, так как, в основном, сидел на приёме и только в самых безнадёжных случаях отправлялся по вызову на дом, обычно, чтобы зафиксировать смерть. Семёновна страдала зрением, поэтому сказки больным не читала по книжке, а излагала устно – с выражением и интонацией. Она и сделала звук в приёмнике на максимум в тот самый момент, когда бедная продавщица отправилась к небесному прилавку. В своей последней сказке услыхала Люда, как явился к ней на коне широкоплечий батыр Алмас и, усадив её рядом с собой, понёс Люду куда-то в дальнюю даль, в чудесную страну беспошлинной торговли и всеобщего самообслуживания! Надо сказать, что отпущение грехов в прямом эфире, прозвучавшее на весь посёлок, произвело на его жителей зубодробительное впечатление!

Послезавтра земляки проводят любимую продавщицу, щедро отпускавшую товары под запись, в последний путь. Самое сложное в такие моменты – это найти нужные слова, способные остаться в памяти благодарных членов Списка Должников на долгие-долгие годы и звучать в их безутешных сердцах скорбным набатом в тяжелые минуты похмелья! Сделать это, разумеется, мог только Алмас, скорбящим же должникам оставалась сущая малость: достать из карманов свои мобильники и в нужный момент активировать приложение, позволявшее подключиться к частоте вещания рай-онного радио.

В то, что обращение Алмаса к Егору Егорычу – в народе «Подзаборычу» найдёт адресата, верилось с трудом. Бывшего конюха лесхоза в последний раз видели трезвым разве что ветераны поселкового краеведческого общества «Хвойная падь». В отличие от прочей пьющей братвы, обладал Подзаборыч одним, весьма редким умением – напиваться без гроша в кармане. При этом пил, как говорится, «в одну харю». Друзей не заводил, понимая, что любая, пусть даже самая кратковременная привязанность, крайне губительна для его жизненного ритма.

Пил, в основном, на природе. Подальше от мирской суеты. И что самое поразительное – без предварительного посещения винного отдела. Доподлинно не известно, но будто б видали, как Подзаборыч вдрызг упивается воздухом, напоённым ароматами полыни и мяты, просто встаёт на четвереньки и совершает несколько глубоких вздохов или, точнее говоря, глотков этого самого воздуха, после чего приходит в состояние совершеннейшей негодности и может потом спать под любым забором, довольно причмокивая и пуская весёлые фиолетовые пузыри! А поскольку жена давно переместилась на небеса, а дети – в город, никто Подзаборыча не ждёт и дом для него теперь весь окружающий мир, по крайней мере, мир, напоенный пьянящим воздухом свободы!

– Егор Егорыч, дорогой! Мы миллион с вам знакомы лет! Знакомы настолько, насколько небо – со звёздами. Мы с вами, Егор Егорыч, в ментальной связке и друг без друга не можем существовать! Ништяк! Простите, я хотел сказать: «Никак!» Вы, я и ваши лошади! Вы куда и я – туда! И лошади, Кувалда та же, помните? Вы ещё летом её в сани запрягали зачем-то! Зачем? А все воздух этот нефильтрованный! Соседка ваша, Мешкова Любовь одна тоже. От снов эротических на восьмом десятке кто её по-вашему избавить может? Мало вас бобылей на посёлке адекватных, лично вы – в авангарде. Так что надо протрезветь бы! Время самое! Недоверия стену сломайте и свои судьбы соедините – мир от этого только станет лучше! Для всех! Я к ней обращался уже, если помыть вас немножко, пропарить и постричь – Любовь согласна!