Куриная слепота

НАТАЛЬЯ. Какие сифилитички? Кто сифилитички? Они не сифилитички.

ЛАРИСА. Вот эти вот. У них же носы горбатые!

НАТАЛЬЯ. Ну не впалые же.

ЛАРИСА. При чём тут впалые?!

НАТАЛЬЯ. Если бы они были типа того что сифилитички – у них носы были бы впалые. Поняли?

ЛАРИСА. Слушайте, ну что он там сидит, заберите его оттуда, заберите!(Открыла дверь на балкон, кричит, боясь выйти:) Папа! Иди домой! На кого ты похож, будто не ты, папочка?! (Пауза.) Господи, какой воздух, пыль на балконе красная.

НАТАЛЬЯ. Промышленность нас загрязняет типа того что.

ЛАРИСА. Ужас. И эта “о” на магазине мигает и мигает, будто орет, что он там сидит, на молоке “о” орет, о! О!! О!!! Днём-то она почему мигает, ну, ну!!?

НАТАЛЬЯ. Закаратило, видно. А мы в газеты не напишем. Если б я ваш адрес знала, то тогда да. Я в газету потому, что мамочка ваша сказала, что вы её дочка и показала фотографию из журнала. Я думала, она – того. А газета нашла героя, ну, типа того что, вас нашла. Я для интересу. Я на марку потратилась. Я так просто, а вы приехали.

ЛАРИСА. Да, милая. Вы на марку потратились, а они прибежали с видеокамерами, за скандалом. Ждите, скоро и к вам заявятся. Им плохая новость – хорошая. Я поеду в гостиницу, в отель, возьму отца, помогите мне его забрать, позовите же его, что ж я буду по улице бегать, кричать, помогите?!!!

НАТАЛЬЯ. Ну что ж, мне покликать его?

Пошла к выходу. Митя мычит. Лариса смотрит на него с ужасом. Митя мычит:

МИТЯ. Па-па… Па-па… Па-па…

НАТАЛЬЯ. Митька… Митенька… Не надо… Не нервничай… Голубчик мой, солнышко, тихо, мой любименький, Митечка, не надо, дорогой мой…

Кинулась к Мите, гладит его по щеке испуганно, слёзы вытирает.

ЛАРИСА (Поражённо.) Это что такое? Это что такое? Так он говорит?! Что случилось? Почему это? Кто он?

Влетает Зорро. Оттолкнув сестёр, кричит с порога Ларисе:

ЗОРРО. Вы ковёр у меня купите, о как. Вам его продам. Никому не продавал, а вот вам – продам. Не подарю. А продам. Обстоятельства форсмажорные, о как.

НАТАЛЬЯ. Явился баран. Вот баран. Вспомни дурака, он и появится. Мой ковёр!

ЗОРРО. Ты, сало колхозное, молчи, монтеклюшка, по колено в землю вгоню! И мой, и твой. Наш! Я не примак тебе! Мой! Ташкент напомнить? Сразу: купите. Зачем после? Отсрочка – воровка времени, ведь так?

ЛАРИСА. Что такое?

ЗОРРО. Я говорю: вы ковёр у меня купите.

ЛАРИСА. Это что, вопрос?

ЗОРРО. Как хотите. И утверждение. И вопрос. Я грамотный, не думайте. “Форсмажорные обстоятельства”, знаете такое слово? Нет. О, как!

НАТАЛЬЯ. Уй, чудо-юдо, рыба-кит, рыба правду говорит! Шик-блеск, в жопе треск. Сядь. Молчать. Ну-ка, тихо. Что вот человек про нас подумает. Архаровец. Вот, не видели дураков, посмотрите. Красный фонарь включили будто, рожа красная, уй, алкаш, не смотри на меня!

ЗОРРО. Молчи! Сама архаровец! А Толька – не мой сын. Не признаётся восемнадцать лет – чей. Про это потом. Короче – ковёр. На нём, знаете, что? Наполеон, о как. Вот так руку сделал, о как. У меня сосед сверху врач, он понимает. Говорит: если Наполеон на ковре руку сделал так вот вперёд, значит – он живой был. Ещё.

ЛАРИСА. Кто?

ЗОРРО. Ковёр. Ковёр значит, сделали, когда Наполеон живой был. Врач сказал!

НАТАЛЬЯ. Да какой врач, санитар в скорой помощи, алкашука такая же, спирт тебе таскает, алкоголик хренов, два дурака, пьяные напились вчера, маски поросячьи понадевали, ходили по двору людей пугать, тьфу, стыд, бессовестный!!!

ЛАРИСА. Это кто?

НАТАЛЬЯ. Зорро. Зорро тот самый и есть. Он и есть.

ЗОРРО. Молчи! Дёшево уступлю. Купите? В театре повесите. Красиво будет!

ЛАРИСА. Я вас не знаю.

ЗОРРО. Познакомимся. Я начальников начальник и мочалок командир. Вот этих мочалок – командир. Зорро. Сам себя так назвал. У богатых беру, бедным раздаю. Жизнь у нас тут ой сладкая в городе: слой повидла, слой говна. Живём, а чего? Как киргизы живём: лет десять в квартирах ремонта не делали, не красили ничего, не белили – денег нету. Есть тут у нас в городе – всё: от угля и до грибов. Но одни Паганэли поганые живут. Люблю их так, что поубивал бы. Эту подружку-подлюжку в первую очередь, тоже. Но терплю: худой мир лучше доброй ссоры. Зорро я, герой, защитник бедных!

НАТАЛЬЯ. Врёт. Из дому ворует, несёт и продаёт за бутылку. Это я богатая? Кормлю тебя, обстирываю! Про ковёр не думай – мой! Мне от мамочки досталось! Может, он и правда типа того что бесценный, а ты?!

ЗОРРО. Вы не девчёшка давно. Цвет волос банановый. По телевизору вы другая.

ЛАРИСА. По телевизору другая. По телевизору стучите, там стекло, видите? – не больно, а тут я живая, постучите по мне – я заплачу. (Заплакала.)

ЗОРРО. Нет, по телевизору я не вас видел. Вас я вообще не видел никогда. Слушай, она кто такая, эта, в мохнатом платье? А? Как суслик мохнатая!

НАТАЛЬЯ. Да тихо ты, распространяется типа того что!

ЗОРРО. Я и говорю всем – тихо! Тихо в лесу, только не спит барсук, завтра барсук поедет на БАМ, вот и не спит барсук! В смысле,у нас телевизор не работает.

НАТАЛЬЯ. У нас телевизора нету, вынес. И этот бы вынес, Митьку уговорил бы, да сломанный, никто не возьмёт. Придурка кусок! Иди, ишак ты, ишак с рогами!

ЗОРРО. Молчи! Вы с ней не дружите. Она человек без принципов. Видели моего Тольку? Её, вернее. Тут вам такие обстоятельства форсмажорные, ого-го.

НАТАЛЬЯ. Опять?

ЗОРРО. Не опять, а снова. Не видели Тольку? Он чёрный. Ей все, и я тоже, говорим: ты с каким узбеком его нажила, нагуляла? А она в Ташкент ездила, оттуда, привезла Тольку, точно. А она: у меня мама была чёрненькая, ну дак, мол, может он в маму. Такой у неё вариант, понимаете? Пусть в чёрненькую маму он будет чёрненький, пусть, я согласен, пусть чёрненький, но! – не до такой же степени.

НАТАЛЬЯ. Да я в Ташкент с классом ещё ездила, в десятом, а за тебя взамуж пошла в двадцать пять, бессовестный, людям такое распространяет, врёт, тьфу! Замолчи, иди домой, Зорро проклятая!

ЗОРРО. Молчи, я помню: сразу после десятого я тебя взял! Не думай, что я заспал, я помню! В Ташкенте в арыках валялась. Тебе узбеки пели: “Будешь есть конфеты Мишка и вертеться на мой шишка!” Она с пузом – и со мной к алтарю.

НАТАЛЬЯ. Какому “алтарю”, тогда райком был! Нас в райкоме регистрировали!

ЗОРРО. Молчи, в райкоме, бледная вошь. Вот, хоть вы мне разрешите тогда спор мой с нею. Усирается спорит, что наши вошли в Афганистан в восемьдесят втором, а я ей говорю – в семьдесят девятом. Ну?

МОЛЧАНИЕ.

ЛАРИСА. Что?

ЗОРРО. В каком?

ЛАРИСА. Я почему это должна помнить?

НАТАЛЬЯ. В восемьдесят втором, конечно! И райком был, а не алтарь!

ЗОРРО (Вдруг начинает кричать, стучать кулаками по стенке.) В семьдесят девятом, в семьдесят девятом, в семьдесят девятом!!!!! Сука?! Мы там десять лет, мы там гибли, десять лет, сука, ты тут в окопах в тылу отсиживалась, жировала, в Ташкент к душманам ездила, по арыкам с ними валялась, а теперь говоришь, что в восемьдесят втором?! Ты, сало колхозное, по колено в землю вгоню!

НАТАЛЬЯ. Вот, всегда такой разговор, видите? По колено в землю и всё, типа того что. В восемьдесят втором!

ЗОРРО. В семьдесят девятом! Да ты хоть одну нашу песню афганскую знаешь, я знаю: “В глухой ложбине он увидел волка, верней, волчицу, а точнее – мать!!!!”

НАТАЛЬЯ. Знаю я. Ты другую свою любимую ещё спой: “Первым делом мы испортим самолеты, ну, а девушек, а девушек потом.” В восемьдесят втором.

ЗОРРО. В семьдесят девятом!!! (Упал на пол, рыдает, бьётся, Наталья крутит пальцем у виска, показывает это Ларисе. Сёстры молчат всё так же, смотрят.)

НАТАЛЬЯ. В восемьдесят втором.

ЗОРРО. В семьдесят девятом!!!!!

НАТАЛЬЯ. Ты служил? Ты? Да у тебя лёгкие больные, врёшь.

ЗОРРО. Я?! Я?! Зорро не служил? Зорро не служил? Не служил Зорро?! Зорро?! (Спокойно.) Да. Я не служил. Но я хотел быть солдат! Я мамке в детстве говорил: солдаты не какают! И потому я хотел быть солдат! Я не служил, да! Фактически не служил. Но мысленно – служил. А главное – мысленно. Вместе с ребятами быть, которые… Которые!!! Поняла?! Признаюсь – видишь, какой честный, при человеке признаюсь: не служил. Признался тебе, ну? И что? В семьдесят девятом?

НАТАЛЬЯ. Ну и всё. Опять за рыбу деньги. В восемьдесят втором.

ЗОРРО. А в КГБ меня не вызывали, скажешь тоже?! Нет?

НАТАЛЬЯ. Отвали, стрекозёл, пристал.

ЗОРРО. Скажи. Вызывали?!

НАТАЛЬЯ. Да вызывали, вызывали.

ЗОРРО. Слышали?! Даже она – признаётся. Я даже подозреваю, что и она – тоже.

НАТАЛЬЯ. Что – тоже? Замолкни!

ЗОРРО (Поманил Ларису к себе.) Она тоже – руку приложила. Стукнула туда. На мне КГБ психотропное оружие испытывали. Я инвалид, практически, о как.

ЛАРИСА (Помолчала.) Если оружие, то психотронное.

ЗОРРО. Психотропное! Потому что операция по такой работе с такими как я называлась: “Психическая тропа”! Мне никто не говорил, но так думаю. Так что – я инвалид психотропный. Оставьте мне папу вашего. Мы табличку напишем: “Папа артистки, подайте”, и нам дадут. А мы бедным раздадим, о как! Я же Зорро, защитник бедных. Я его сберегу. Не оставляйте Митьке, оставьте мне. Ему папу нельзя доверять. Он знаете, что с папой сделал? Я инвалид. Тоже. Психотропное.

НАТАЛЬЯ. Он не врёт, правда. Психотропное, типа того что. У него голоса в голове постоянно. Мне не слышно, но я чувствую, когда рядом с ним сплю, он ворочается. Это связано с переселением душ. Митькиного папы душа тоже тут. Вот негр – не просто так. Что-то с психотропным переселением душ.

ЗОРРО. Не лезь! Что ты знаешь про психотропное? Тебя в КГБ пытали?!

НАТАЛЬЯ. Да кто тебя пытал? Завянь. Не так уж и страшно всё, как он говорит, что вы так испугались, не слушайте его!

ЛАРИСА (Кричит вдруг, что есть силы.) Прекратите все, пожалуйста, все!!!! Молчать! (Тихо.) Что значит – оставьте?!

НАТАЛЬЯ. Кого оставьте?

ЛАРИСА. Он сказал – оставьте нам папу?! Он что вам – вещь?!

ЗОРРО. Ну да. Оставьте. Вам он зачем? Вы там – таскуетесь. А у нас – будет у нас что кушать тогда. А то так – совсем захирели мы уже безо всего.

ЛАРИСА. Без чего?

ЗОРРО. Да без всего.

ЛАРИСА. Кто таскается?

НАТАЛЬЯ. Он хотел сказать: тусуетесь, тасуетесь, как карты. Ну, как по телевизору они в бабочках ходят, и вы там с ними типа того что. Не таскаетесь, нет. Мы откуда знаем – таскаетесь вы там по мужикам или нет. Нам по барабану, вообще-то, типа того что. Он просто сказал, что нам плохо будет без всего.

ЛАРИСА. Без чего, спрашиваю?!

НАТАЛЬЯ. Да без всего, типа того что.

ЛАРИСА (Помолчала.) Детский сад маленьких дебилов, ругающихся матом. Я пойду с папой в отель. Нет, Алекс перезвонит. Я вынуждена здесь сидеть. Ждать денег хотя бы. У меня нет денег. По-моему, меня обокрали в поезде.

ЗОРРО. А сейчас папаша ваш денег принесёт. Ему дают.

ЛАРИСА. Слушайте, вы нормальный?! Вы – идиот? Вы что говорите?! Что?!

ЗОРРО. А что тут понимать? Я что не так сказал?

ЛАРИСА. Так. Всё так. Заберите отца, я поеду. Нет, пойду.

НАТАЛЬЯ. Да сидите. Поговорим, как русские люди. Вы же всё говорите: русские да русские. Ну вот, мы русские, попки узкие, типа того что, Митька, давай бутылочку, у тебя есть, знаю. (Смеётся, суетится.) В честь приезда, по-русскому обычаю, выпьем, отметим, артистка у нас, какая артистка у нас! Сара, Двойра, идите, как русские типа того что сядем, сюда, сюда.

ЛАРИСА. Какая бутылочка? Я не буду, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет.

ЗОРРО. Как не буду, все будем, правильно она говорит, Митька, правильно, правильно, она говорит, угощай же ты гостя, ну?

Митя принёс бутылку, поставил на стол. Сёстры, Зорро и Наталья смотрят на бутылку. Молчат. Лариса повертела головой, сказала неуверенно:

ЛАРИСА. Я не буду пить. Тут всё дезинфицировать надо. (Пауза.) Впрочем, налейте мне немного. Хотя, может быть, у вас есть бренди, коньяк, виски, а не это?

НАТАЛЬЯ. Пейте. Я бы тоже, но нельзя, я была в окружении Лещенко. Пьёшь?

ЗОРРО. Налей – увидишь. Белая – несмелая, красная – напрасная, водка – в сердце прямая наводка, на халяву уксус сладкий, ура!

НАТАЛЬЯ. Зорро чертова, как мне типа того что другой раз в твой стакан плюнуть охота, ух!

Зорро смеётся, налил себе, Ларисе, Мите, сёстрам. Выпили. Лариса молчит. Улыбается. Зорро снова налил, снова выпили. Быстро и молча выпили всё. Едят что-то с тарелок. Сёстры стоят, не садятся.

ЛАРИСА. Нет, не надо еды, тут специфическая грязь. Простите, что я сердита, взволнована, но вы должны понять, вы же согласны, что тут не совсем чисто?

ЗОРРО. Согласны. Тольки нет, а то бы он тоже выпил. Жалею его, наливаю.

ЛАРИСА. Она сказала, что он скоро помрёт. Этот человек по имени Анатолий.

ЗОРРО. Кто помрёт? Толька? Да слушайте её. С чего помрёт? Молодой, здоровый бугай, нигде не работает, на мотоцикле ездит или с собакой по городу шляется. В подвал вон девок таскает. Каждую ночь новая.

НАТАЛЬЯ. Да тихо ты. Разговорится другой раз типа того что.

ЗОРРО. Ну да. Портит их. О как. И правильно, пусть. Что молодому делать? Пусть портит. И я портил. (Смеётся.) Хорошо стало, жизнь цветная стала, а?!

ЛАРИСА (Улыбается.) Прям интересно посмотреть на героя, про которого вы столько рассказываете. У него имя, как у моего друга. Сорок дней назад он разбился в автокатастрофе. Мой муж. Почти. Он был моложе меня. У меня шляпка от Сен-Лорана, вы угадали, что вы так смотрите?

Телефонный звонок, Лариса взяла трубку.

Алё? (Пауза.) Сори. (Положила трубку, молчит, улыбается.) Позвонил какой-то татарин и сказал “Ассалям алейкюм.” Я сказала ему тоже по-иностранному: “Сори”.

НАТАЛЬЯ. Надо было ответить: “Алейкюм ассалям.”

ЗОРРО. Про Тольку не верьте. Врёт, сало колхозное.

НАТАЛЬЯ. Хватит тебе, выпивай и молчи. А вы нам сыграйте, а? Прикиньтесь?

ЛАРИСА. Слушайте, вы кто? Кто вы по профессии?

НАТАЛЬЯ. Регистратор в поликлинике. Не поняла? Я люблю свою работу.

ЛАРИСА. Да любите. (Смеётся.) Я говорю: раз вы регистратор в поликлинике, то вы нам тоже прикиньтесь тут, порегистрируйте нам тут нас. (Расхохоталась.) Что-то мозгами брякаете, брякаете ни о чём. С чего я перед вами должна “Казачок” танцевать? О, Россия, о, моя Родина, проснись, очнись, посмотри на себя в зеркало, куда же ты катишься, мозгами брякаешь, брякаешь, брякаешь, брякаешь?

НАТАЛЬЯ. Не поняла? Что?(Пауза.) Да, регистратор. А вы тут сами-то кто? Приехали, разорались. Сидят, пьют, обзываются типа того что. Да сама не брякай тут, мохноногая какая! В шляпе, в платье мохнатом, ишь! Села, обзывается! А вы дуры, что встали? Вон отсюда! И ты пошли быстро, распился, алкашука проклятая, ишака кусок с рогами, ну?!

Схватила Зорро за руку, утащила, хлопнула дверью. Сёстры развернулись, тоже ушли. Сидят за столом Лариса и Митя. Молчат. Митя глупо улыбается, гладит клеёнку рукой.

ЛАРИСА. Видите? Как только извинилась перед хамами, тут же они идут в наступление. Закон. Я ждала, это должно было произойти! Хамство должно проявиться, несмотря на то, что она говорит про высокие материи, про переселение душ. В ней сидит хамка. Хамит. На “ты” пошла говорить. Узнаю тебя, мой великий могучий русский народ. (Пауза.) Можно, я сяду на эти листья? У меня ноги болят так сидеть. Я подожду папу, он скоро придёт. Меня в сон потянуло, я принимаю лекарство, а его смешивать с алкоголем нельзя, всё перед глазами поехало. (Села на листья.) Половицы визгливые, скрипучие, села и будто кого-то там в листьях раздавила. Ничего, не беспокойтесь, у меня ещё есть платья, запачкаю – так неважно. (Молчит, вертит головой.) Я сижу дома. Где мой дом. Это не мой дом. Где мой дом? Нету моего дома. Я вдруг подумала, что Достоевский был ерунда себе, правда ведь? Ничего особенного. Вы ведь разговариваете, да? Вы понимаете? Вы их обманываете, что вы не можете говорить? Я сразу поняла по глазам, что вы скрываетесь от них, сразу. Удобнее жить, скрывая своё настоящее. Ведь так? Итак, Достоевский. Вот это, куда я попала – дно, вот это жизнь, тут страшно. А он был комнатный философ, комнатная собачка. Придумал или вычитал из газеты что-то про убийство старушки процентщицы и давай мусолить. Не страшен нам Достоевский, правда ведь? Ничего чёрного, тёмного в человеке он не увидел. Ерунда. Вот тут страшно, тут достоевщина настоящая, не комнатная. (Пауза.) Эти разговоры о смертях, убийствах – доконали меня, она ни о чём более рассказывать не может. Переселение душ, похороны, мозгами брякает, будто весь город только и делает, что хоронит и хоронит. Впрочем, мне всё равно, я не вмешиваюсь, я как Швейцария – должна сохранять нейтралитет, я завтра уезжаю. Сидеть невозможно. Нельзя вертеться, усаживаться – скрип половиц, будто там сотня живых существ, и я их давлю и давлю. (Смотрит на трещину на стене.) Кого напоминает мне этот профиль. Негра какого-то. Чёрный человек. Пришел к Моцарту чёрный человек. И к Есенину пришел человек. Друг мой, я очень и очень болен, и откуда взялась эта боль. Чёрный цвет. Много черноты у меня. Черным-черно. Мамочка в чёрную кассу играла когда-то, вспомнила вдруг. Какой разврат, какое распутство. А я хотела в гостиницу. Какая гостиница. Я не вижу ничего. Пелена перед глазами. Правда, поверьте. А у вас лампочка в квартире подслеповатая. Я должна сидеть тут. Помогите мне встать.

Митя подал её руку, поднял с пола, стоят близко-близко друг к другу, он улыбается.

Вы понимаете? Вы меня не тронете? Вы меня не будете насиловать? Нет, конечно. Вас, она сказала, в тюрьме самих насиловали и вы знаете, как это страшно. Я понимаю. Меня много раз насиловали. Нет, я молчать буду. Вы понимаете? Был у меня друг, всего сорок дней назад, так недавно, а теперь нет, он был молоденький, любил не меня, а мою прошлую известность, но мне было всё равно, я была с ним счастлива, три месяца всего, мальчик совсем, умер, он был молодой, а умнее меня, улыбался, говорил мне “вы”, всегда говорил какую-то книжную красивую фразу: “Не кладите руки на плечи первого встречного, впрочем, как и второго тоже”. И ещё повторял всегда, успокаивая: “Всё будет хорошо, Ларочка, всё будет хорошо.” В тот день он уезжал от меня, мы простились, он закрыл стекло на дверце машины, я на нём, на запотевшем стекле, пальцем написала: “Лариса. Любовь”. Милый мальчик, Толечка мой, его раздавила машина, которая перевозила живых свиней – можете себе такое представить? Его машина всмятку, Толя – погиб, шофёр грузовика-убийцы тоже, а все свиньи в перевёрнутой машине остались живы. Потом я приезжала на место катастрофы: стекло разбито, кузнечики в траве верещат, и тихо, тихо на земле – только свиньи хрюкают, они хрюкали, я и сейчас слышу их деловитое такое похрюкивание. (Пауза.) Вот так. Лариса. Любовь. Нет ничего теперь. Тьма в моей жизни. Чёрный человек пришел и забрал моего Толю. Сорок дней назад это было или сорок лет? Потом – известие, что мама умерла. Значит, ещё кто-то умрёт. Есть примета: если кто-то умер и до сорока дней умер ещё один человек, то, значит, будет и третья смерть. Слышите?

Трамвай летит мимо окон. Лариса зажимает уши.

Как страшно, как страшно тут у вас, как тут живёте вы, надо выключить этот трамвай… Не кладите руки, говорил он мне… А я вот, видите, дала бесстрашно вам свои руки. Вы понимаете? Конечно, понимаете. Вы не глухой и вы не немой. Не мой. Не наш, не ваш. Не моё дело. Не моя жизнь. Тут моего нету. Да, да. Я тут временно, быстро укачу. Мне надо в Москву, меня кошка моя ждёт, она одна осталась у меня. Папу заберу. Я буду о папе заботиться. Он спасёт, а я его. Тут моего нету. Это всё – не моё. Не моё. Немое. Немое кино. Немая актриса. Бред какой-то. Отпустите мои руки, мне больно.(Подошла к балкону, говорит негромко через подоконник, в стекло.) Папа, идём домой. Нет, идём в отель. (Пальцем на пыльном стекле написала “Лариса. Любовь.” Молчит, смотрит на трещину на стене.) Милый, спасибо вам, что вы приютили папу и маму. Спасибо! Вы добрый, я вижу, хотя у меня и куриная слепота. Господи, как хорошо мне стало, выпила и спокойно. Как будто я вошла в речку с тёплой водой и хожу по освещённому дну, в сказке будто, водоросли зелёные колышутся вокруг. Надо немного выпить и всё провалится, все несчастья високосного года, и прежнего, несчастного невисокосного, года, и прежних, и прежних. Мне сорок пять, из них тридцать пять были високосными… Мне надо успокоиться… Вы сами предложили выпить, что ж теперь… Кому я говорю, кто понимает… Зачем я говорю… негры одни… как я устала, милый Толечка, как я устала… Толя мой, Толя-доля-воля-больно, ай, ай…

Села на кучу листьев, прижала сумочку к себе, прислонила голову к стене, закрыла глаза. Митя смотрит на неё. Погладил её по щеке рукой. Молчит.

Трамвай грохочет на улице, мимо балкона проезжает, искры сыпятся.

Вошёл старик, кинул на стол деньги, прошёл в свою комнату, лёг, не раздеваясь, на кучу листьев.

Митя смотрит на Ларису.

Темнота.

НОЧЬ

Митя идёт по комнате с ножом. Прошёл мимо Ларисы, профиль на стенке скалится, рожи показывает. Тень от ножа перечеркнула лицо-профиль. Сёстры-еврейки стоят: одна свечку держит, другая усы расчёсывает. Митя подошёл к кровати отца, замахнулся ножом, вонзил его в тело, тело с грохотом, в конвульсиях, упало на пол.

Грохот, будто где что-то взорвалось.

Лариса вскакивает. Перепугано нащупала сумочку, щёлкнула зажигалкой, светит перед собой. Щупая стены, идёт в коридор, бежит из подъезда на улицу. Встала под фонарём у дома, оглядывается, смотрит на небо, на звёзды. Молчит.

В молочном магазине грохочут ящики.

Лариса кинулась назад, дёргает дверь подъезда, но она захлопнулась.

К дому подъехал мотоцикл. Из темноты вышел АНАТОЛИЙ – в тренировочном костюме с надписью “Адидас”, в кроссовках, в каске, с сигаретой в руке.

ЛАРИСА. Кто? Вам что? Что вы? Я тут, я местная, не трогайте меня, идите давайте, я своя, меня испугали, я вышла подышать, я приехала к папе с мамой…

ТОЛЯ. Ключи вот. Я тут живу. Открою подъезд. Холодно, идите в квартиру.

ЛАРИСА. Ничего не холодно, идите, я боюсь вас, вы чёрный, идите, я закалённая, я посидеть хочу.

Толя смотрит на неё. Лариса пошла к трамвайным путям, села на рельсу.

ТОЛЯ. А вы артистка та самая? Прикольно. Мамка написала вам? Ну в подвал пошли, там тепло.

ЛАРИСА. Мамка, какая мамка? Подвал, да, подвал. Мне сегодня про подвал и про вас кто-то говорил. Я хочу тут сидеть. Я буду скоро играть Анну Каренину и мне надо войти в образ.

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Так. Ничего. (Пауза.)

ТОЛЯ. Ладно. Сидите. Пошёл.