Записки москвича
- -
- 100%
- +
Моему папе посвящается
Предисловие
Есть известное выражение – «Где родился, там и пригодился».
Ах, как же я рад, что родился в Москве. Ах, как же рад, что могу быть ей полезным, несмотря ни на что.
А какая она для меня, Москва?
Моя Москва – светлая и чистая, со своими аллеями и автострадами, парками и торговыми центрами, бульварами и музеями, храмами и памятниками, тихими двориками и стадионами – это одна огромная, нескончаемая родная улица, устремленная в бесконечность добра, мира, добрососедства.
Это улица с ажурными мостами и баржами на канале Москвы.
Это улица с суетой торговых центров на Ходынке и размеренной тишиной Патриарших прудов по утрам.
Это улица с пустынными аллеями Измайловского парка в выходные и бурлящая толпами людей на Тверской в праздники.
Это улица с шумными застольями людей разных национальностей и скромными переулочками Замоскворечья, где в окнах горят такие московские оранжевые абажуры.
Это улица со строгими людьми, спешащими на работу по утрам, и бабушками, отдыхающими на лавочках в компании котов и голубей. На ней в уютных кафе украдкой целуются парочки, а на тротуарах поют песни о любви уличные музыканты.
Это улица с торжественной мощью башен Кремля и скромными многоэтажками Троицка, на ней стоят небоскребы Москва-сити, и утопают в сирени деревянные домики поселка художников на Соколе.
Москва – это улица, где все друг друга знают, хотя и незнакомы между собой. Москвича всегда узнаешь в толпе в других городах. Вроде и не знаешь, как зовут, но чувствуешь особую московскую стать, особый московский взгляд. И не важно, кто он по национальности: армянин или мордвин, грузин или белорус – он свой, наш, с нашей улицы под названием Москва.
На этой улице стоит твой Дом. Твой единственный дом, который будет тебе сниться всю жизнь, хотя ты его давно покинул. Здесь в Доме на улице Москва ты встретил давно-давно свою первую любовь.
Улица Москва простирается не только в пространстве, но и во времени. На этой улице Юрий Долгорукий учиняет пир знатен, а Святитель Петр, выходец из Волыни, основывает Высоко-Петровский монастырь и переносит митрополичью кафедру в Москву, тем самым делая ее главным городом на Руси. На этой улице Минин и Пожарский освобождают страну от поляков, здесь в Кремле играли в бабки и прятки маленькие Иван Грозный и Петр Великий, на этой улице властитель мира Наполеон напрасно ждет покорности москвичей и ключи от города. Защищать эту улицу поднялись все москвичи в страшном 1941 году и выстояли перед несметными ордами фашистов. По этой улице катят на извозчике на этюды в Сокольники художники Константин Коровин и Исаак Левитан, спешат в консерваторию на Большой Никитской Рахманинов, Скрябин и Шостакович, юнкер Александр Куприн бежит в увольнительную из Александровского училища кататься на коньках на Патриаршие пруды. А Сергей Есенин гладит щенка во дворике «по Тверскому околотку». На этой улице Сергей Павлович Королев задумчиво едет из Звездного городка в огромном черном лимузине в свой особнячок на ВДНХ. Здесь Владимир Гиляровский, раскатисто хохоча, читает в Столешниковом переулке своим друзьям главы из своей книги «Москва и москвичи»…
Улица Москва звонкая как смех ребенка, нежная как мамина ладонь и добрая как бабушка.
Мы все свои на этой улице, все соседи, мы можем ссориться и мириться, жениться и разводиться, радоваться жизни и грустить, но все равно мы старые добрые соседи, которым судьбой дана самая гостеприимная улица на свете – Москва.
Москва – как солнце. Лучи-улицы от Кремля идут по всей стране. Не нужно искать, в чём Москва первая. Она просто единственная. Как и дорогие нам люди. И все мы, живущие в Москве, составляем единое «полотно» из разных, как мы все, «лоскутков». Разные по цвету и размеру все они сшиваются незримыми нитями истории, образуя большое единое полотно-пространство.
Москва всегда была особым местом. Преображаясь до неузнаваемости, она неизменно поражала сознание современников собственным укладом и настроением. Пока сменялись династии, архитектурные стили и даже сами границы города, традиция жизни в Москве лишь крепла и развивалась. Год за годом всё новые москвичи проживали эту традицию, наполняя её своей энергией и талантом, чтобы сохранить и передать её тем, кто придет следом. И потому сегодня, обращаясь к стихам, песням и книгам о Москве прежних лет, мы без труда угадываем в них знакомый город.
Москвич гордится своим городом. Но эта гордость прежде всего не за достопримечательности, статус или богатство. Гордость москвича – в принадлежности к традиции, призвание – в том, чтобы поддерживать и обогащать её, а высший смысл – в том, чтобы передать её другим. Это чувство объединяет людей, прикладывающих усилия к развитию традиции, и тех, кого она воспитывает. В нём кроется обещание счастливого детства для московских детей и крепкой дружбы для тех, кто переезжает в столицу. Эта гордость доступна всем, кто живет и чувствует по-московски.
Москва из года в год, от столетия к столетию обречена на изменение. Смешение культур, эпох, представлений человека о комфортной среде для проживания обрекают Москву на постоянные изменения. Но на ряду с неизбежностью этих изменений, нужно сохранять историю и традиции москвичей. Нельзя производить изменение привычной среды обитания горожан без их согласия. Сохранение исторического и культурного наследия Москвы, в период глобального изменения исторического центра, является на сегодня наиважнейшей задачей. Само по себе историческое и культурное наследие формирует идентичность нации, её культурный код.
Всё, что вы прочтёте в этой книге, – это заметки о моей Москве. Москве, которую я люблю, понимаю и чувствую. Это заметки не профессионального писателя, но москвича, для которого прилагательное «коренной», может использоваться, прежде всего, применительно к описанию тройки лошадей и зубов во рту.
Москвич – это скорее человек не по рождению, а по духу.
Несколько лет назад я получил вот такую рецензию от писателя-москвича Владимира Александровича Бессонова, автора книг «Вспоминая Москву», «Дом Нирнзее», «Московские задворки», «Московские углы» и многих других:
«Дмитрий, спасибо за доставленное удовольствие прочитать твой рассказ, из которого врезался образ навсегда сгинувших милых дней и ночей, и фразы, по которым буду узнавать автора еще не читаных произведений: “Столетник остался присматривать за Геннадием Андреевичем”, “воздух она вдыхала редко, но всей своей молодой пышной грудью, падая потом без чувств”, “снежинки-пушинки <…> таяли на его лице, создавая неслышную мелодию”… Текст добротный, трифоновский, с подтекстом, с НИИ сотрудниками, соседями дома, в котором живет Геннадий Андреевич, из коих не один не прописан, а предоставлен посредством характерного “ррр” холодильника, московский до слез, потому что больше в Первопрестольной нет улиц Маркса и Энгельса и Фрунзе… Потому что лица, изображенные в нем, узнаются вмиг даже теми, кто не существовал в той милой социалистической нирване. Они не замерзли, как гвоздики, “спрятанные за пазуху его осеннего, уже не по погоде, пальто”.
Рассказ скорее чеховский: в нем надежды разбиваются на ровном месте, но даже в такой неловкой ситуации она остается, как ей кажется, абсолютно честной перед ее выбравшим человеком, у которого мир рушится на глазах».
“Рецензент” еще раз произносит слова благодарности за то, что среди моря ерундистики, ему выпало счастье соприкоснуться с настоящей, не показной литературой.
Внимательно всё рассмотрев и убедившись, что всё в полном порядке, расписался Володя Бессонов».
Давно это было
Давно это было…
Солнышко редко заглядывало в окошки нашей квартиры на первом этаже дома в узком переулке центра Москвы. Моя бабуля очень настороженно относилась к любителям заглянуть в окна, и шторы были настолько плотными, что прошли бы проверку при затемнении во время авиационных налётов в Великую Отечественную войну. Был у меня свой уголок в этой, тогда мне казавшейся огромной, квартире, аккурат рядом с окном, выходящим в переулок. Именно там, под светом настольной лампы, я погружался в свои первые путешествия на парусных кораблях, аккуратно раскрашивая их в любимых мной альбомах. Именно там, укутавшись в одеяло, трясся от страха, когда детское воображение отчётливо слышало звук колокольчика прокажённого, сидя вместе с Диком Шелтоном в кустах Шервудского леса. Именно там я принял первое самостоятельное решение, о котором и хочу вам рассказать.
Вы спросите меня, почему я так подробно рассказываю об обстановке в квартире? Да потому что хочу, чтобы вы поняли, в какой атмосфере впервые я услышал звуки его трубы и завораживающий хрип его голоса. Луи Армстронг.
А было это давным-давно, больше сорока лет назад. Именно тогда я научился бережно вынимать виниловые пластинки из бумажных конвертов и, аккуратно нанизывая на маленький металлический стержень проигрывателя пластинок радиолы "Radiotehnika", с трепетом подносить звукосниматель к уже полюбившейся дорожке винилового диска. Из небольших динамиков с тихим шуршанием лился нескончаемый поток великолепной музыки, казавшейся мне настолько недосягаемой, что одно время я был уверен, что её доставили на землю инопланетяне. Я плыл по волнам, наскакивая на рифы и попадая в полнейший штиль. Огромные наушники наполняли всего меня чудом музыки, казалось бы, очень далёкой, но на самом деле очень близкой. И я совершенно отчётливо понял, что тоже должен, да нет, просто обязан научиться играть на трубе, вторя любимому исполнителю.
В то время выходить из двора мне было категорически запрещено, но настрой мой был настолько серьёзен, что я, не боясь гнева домочадцев, решительно вышел из ворот, повернул налево, прошёл по переулку, чеканя шаг как на параде, и войдя в здание знаменитой московской музыкальной школы, в простонародье – «Мерзляковки», с порога спросил: «Где тут у вас записывают в трубачи?» Вечером, когда мама пришла с работы, я с гордостью шестилетнего мальчика сообщил, что её просят зайти в музыкальную школу. Трубу, правда, мне по возрасту не дали, но пообещали научить играть на флейте, которая, впрочем, как мне объяснили, тоже является духовым инструментом. Так началась моя, к сожалению, не законченная учёба в известнейшей московской музыкальной школе. Я, как и обещали, выучился игре на блокфлейте. Выступал в концертном зале знаменитой Гнесенки, был отличником на уроках музыки в школе, где, в качестве эксперимента, будущая министр образования разучивала с нами бетховенского «Сурка». Но это уже другая история…
Давно это было…
Давно это было…
– Поезжайте в магазин Лейпциг, там продаются блокфлейты. Покупайте и приходите. «Начнём», – сказали нам, мне и маме, после того как были записаны все мои данные в какой-то большой журнал, а мама написала заявление с прошением принять меня в музыкальную школу.
Дорога в этот, тогда мне неведомый магазин, заняла из центра Москвы какое-то неимоверное количество времени и оставила в памяти неприятные воспоминания. Метро с пересадкой и плотно набитый жёлтый автобус-гармошка марки «Икарус», где мне, шестилетнему мальчишке, отдавили ноги. При поворотах резиновая «гармошка» автобуса ужасно скрипела, а сам автобус приседал на два колеса, норовя пойти вприсядку вместе со всеми пассажирами. Рыба в сумке старушки, сидящей у окна, качала хвостом в такт проезжаемым ямам, а футляр от скрипки на плече стоящего за мной мужчины больно упирался мне в спину.
Путь до магазина с непонятным мне названием «Лейпциг» показалась мне вечностью, а сам магазин с роем покупателей привлек моё внимание только отделом с железной дорогой. Но это совсем другая история.
На стеклянных витринах музыкального отдела расположились музыкальные инструменты. Те, что лежали на верхних полках, я не мог рассмотреть, хоть и стоял на мысочках и даже подпрыгивал. А те, которые были доступны моему шестилетнему взору, были мне неведомы. Кроме, пожалуй, одного, похожего на дудочку из мультфильма про Нильса. Волшебная дудочка, отправившая крысиную армию в море – вот бы и мне такую. Но мы же приехали за флейтой. И каково же было моё изумление, когда мама отошла от прилавка и вручила мне длинную картонную коробку. Я отошёл к столу, чтобы меня не толкнули пробегающие от отдела к отделу покупатели, аккуратно открыл коробку. В ней лежал футляр из бархатистой бумаги, завязанный тоненьким шнурком. Я потянул шнурок.
– Мама, это же дудочка Нильса. А мы приехали за флейтой. Тебе не то дала продавщица. Она мне показалась похожей на Бабу-Ягу.
– Нет, Димуль, это не дудочка, а флейта. Та, на которой ты будешь учиться играть в музыкальной школе.
Знаменитая «Мерзляковка» приняла меня и мою новенькую блокфлейту в свои гостеприимные объятия с радостью и также с радостью, не особо сожалея, проводила через четыре года, приоткрыв мне дверцу в мир музыки и навсегда оставив с моём сердце любовь к духовому оркестру.
Давно это было…
Давно это было…
В музыкальную школу в Мерзляковском переулке я поступил до того, как пошёл в первый класс. И впереди было моё первое Первое сентября, новая школьная жизнь, новые друзья, новые победы и поражения. Но поскольку рос я мальчиком, откормленным на бабушкиных пирожках и обязательной «корочке хлеба» после любого принятия пищи, на семейном совете решено было меня отправить в какую-нибудь спортивную секцию, чтобы минимизировать неминуемые насмешки будущих одноклассников. Сказать, что семья наша была далека от всего спортивного, – не сказать ничего. Даже спортивные передачи по телевизору переключались, от отсутствия к ним какого-то ни было интереса. Выбирали недолго, потому что главным критерием выбора было расстояние до самого места, где я по задумке своих родных, которые принимали решение, а это были бабушка и мама, должен был получать такую необходимую мне спортивную подготовку. И именно поэтому выбор остановился на самом близком, три остановки от дома на троллейбусе, варианте. Определили меня в группу общей подготовки самого на тот момент большого бассейна под открытым небом, носившего гордое имя – «Москва». Так я окунулся не только в хлорированную воду бассейна, но и в совершенно для меня на тот момент неизвестную реальность. Реальность самостоятельности. Мне предстояло не только усердно работать сорок пять минут руками и ногами три раза в неделю, но и сухо-насухо вытирать голову, следить за тем, чтобы полотенце не касалось мокрого пола и по списку проверять вещи в рюкзаке, не выходя из раздевалки. Качество выполненных процедур проверяла бабушка, которая восседала на узенькой скамеечке, ожидая меня с бананом, припасённым специально для «оголодавшего» после тренировки внука. Банан, по бабушкиному разумению, должен был незамедлительно после изнуряющей тренировки восстановить утраченные силы любимого внука. Порой в ход шёл и второй банан, который уже наверняка, по бабушкиному разумению, возвращал будущей звезде советского спорта силы для дороги домой.
Я с головой окунулся в пучину состязательности. И, признаться, многое у меня получалось. Мои ноги с каждым днём молотили по воде всё сильнее и слаженнее, а руки научились зачерпывать воду большими гребками, и всё это вместе со временем превратилось в один из олимпийских видов спортивного плавания, под названием – вольный стиль или в простонародье – кроль. Но бабушкины пирожки никто не отменял, и желаемый результат никак не наступал. И всё же я не сдавался и молотил, и зачерпывал, попеременно то влево, то вправо вдыхая воздух и глотая хлорированную воду бассейна «Москва».
Со временем мне предложили перейти в соседнюю секцию – секцию водного поло. Предложение я принял и несколько лет истязал себя сложнейшими тренировками, не понимая, что закладываю тем самым серьёзный фундамент для будущего, который называется – здоровье. А ещё чуть позже поставили меня перед выбором – спорт или учеба. Я чётко понимал, что никогда не стану таким величайшим спортсменом, как мой кумир в то время – Владимир Сальников, и это понимание не оставило мне выбора. Но это совсем другая история.
Давно это было…
Давно это было…
Когда собрался семейный совет, на котором был поставлен вопрос ребром – мальчик летом должен дышать свежим воздухом, то оказалось, что обе мои бабушки, мягко скажем, спокойно относятся к исконно московскому летнему времяпрепровождению – выезду летом на дачу.
Да, такая традиция к тому моменту уже давно существовала. И как-то даже было неприлично не выезжать на дачу летом.
Кто-то покупал дома в начинающих пустеть деревнях ближайшего и не только Подмосковья. Они сразу ставили вокруг участков заборы и переставали сажать картошку в ждущую её землю.
Кто-то стоял в очереди на предприятии на распределение заветных 6-ти соток подмосковной земли, чтобы построить строго в определенном месте домик определённых размеров, а отступив от домика и забора соседей строго определённое расстояние, возвести тубзик и обсадить это всё строго регламентированным количеством плодовых деревьев и кустарников, оставив место под грядки для морковки и свёклы.
Кто-то, не находя в себе любовь к садоводству и огородничеству, но не желая отставать от моды, начиная с осени, находились в поиске съемных дач. Одни из них по счастливой случайности договаривались снимать угол у знакомых, а кто-то каждое воскресенье ездил по населённым пунктам железнодорожных станций, расположенных не дальше часа езды от ближайшего к дому вокзала, в поисках дачи на лето.
Поскольку папа и мама к тому времени ещё не «созрели» для собственного участка и построек на нем, как и покупки готового, а их родители, хоть и были москвичами, но к даче относились с прохладой, выбран был вариант съёмного места для летнего отдыха моего молодого организма после непомерно сложного учебного года.
Так мы счастливо стали трехмесячными обладателями двух крошечных комнат и такой же крошечной терраски в деревенском доме старинного подмосковного посёлка Алабино. Это сейчас Алабино – элитное подмосковное место с трёхметровыми глухими заборами и «асфальтом до туалетов». А тогда это был тихий посёлок, заполненный наполовину дачниками, а на другую половину местными. Где был единственный магазин, в котором продавалось всё, от спичек до отрезов ткани, а продавщица знала всех по имени и порой отпускала в долг. Где был единственный клуб, где один или два раза в неделю мы, сидя на деревянных лавках, смотрели затёртые копии «шедевров» отечественного и иностранного кинематографа. Где была одна единственная библиотека, в которую все дети посёлка были записаны и имели абонементы, но книжки пылились на сколоченных из простых досок полках, потому что мало кто читал летом.
На отведённой нам части участка стоял вкопанный в землю стол и две лавки по бокам. Вокруг стола живой стеной росла ирга. Её ветки, свисая над столом, образовывали живую крышу. Весной и в начале лета там жил прилетавший каждый год соловей, а мы сидели вечерами, дуя на блюдца с чаем из самовара, и слушали его неповторимые песни.
Я не знаю, какое оно девчачье лето на даче. Но точно уверен, что оно отличается от мальчишечьего. Спросите чем? Ну как же, а разбитые в кровь коленки от падения с велика во время соревнований по велоспорту на устроенной нами «Олимпиаде». А футбольные матчи с местными дотемна, когда еле мяч видно, но нужно отквитать гол. А постройка песочных замков и частоколов для армий солдатиков перед сражениями. А подготовка к запуску ракеты, которая не взлетела, но напугала быка, и он, сорвавшись с привязи, бегал за нами по полю. А ротаны в соседнем пруду, пойманные на палку с леской. А огурцы из колхозной теплицы. А зарубы в самиздатовскую монополию на старой террасе у друзей. А проход на спор мимо злого цепного соседского пса Карая. А доспехи из картонных коробок и мечи из соседского штакетника для рыцарского турнира с деревенскими. А дрожжи в выгребной туалет вредному соседу. А зеркало и солнечные зайчики на лице понравившейся девочки на пляже у реки Десна. А…
В общем, дел много. С утра до вечера. Вместе с друзьями, счастье дружить с которыми я испытываю до сих пор. И, встречаясь сейчас, мы ненадолго становимся теми мальчишками, которые проводили прекрасные лета на даче в Алабино.
Давно это было…
Давно это было…
Проснувшись одним прекрасным зимним солнечным утром 1 января, я стремглав побежал к ёлке. Огромная красочная коробка занимала все пространство под лесной красавицей. Ёлка была большая, настолько, что большая красная звезда упиралась в потолок, и папе пришлось отпиливать верхушку. И даже Дед Мороз, долгие годы охранявший новогодние ёлочные украшения, казался на её фоне самым маленьким гномом. Упаковочная бумага скрывала надписи на плотном картоне коробки, но сердце моё забилось настолько часто, насколько было возможно. Неужели это то, что мне больше всего хотелось? Но ведь я никому не говорил, что мне хочется получить в подарок на Новый Год. И только всего пару раз, подходя к ёлке, чтобы тайком стащить висящий мандарин, я рассказывал Деду Морозу о своей мечте, которую впервые увидел в Доме игрушки на Кутузовском проспекте. Туда, в самом конце лета, после возвращения с дачи, мы поехали с дедушкой для пополнения коллекции вагонов для гэдэеровской железной дороги. Всё началось с двух подарочных комплектов PIKO Expert PIKO и Junior масштабом 1:87 (ширина колеи 16,5 мм), которые были мне подарены на один из дней рождения и произвели большее впечатление на папу и дедушку, нежели на меня. Дедушка так был увлечён этой «игрушкой», что с каждой его зарплатой мы ездили за новинками. Тогда я не понимал, зачем всё это, но понимаю сейчас, когда раскладываю многие метры рельсов на полу, ставлю паровоз и локомотивы и гоняю поезда с детской улыбкой и блеском в глазах. Но в тот раз я увидел его. И с тех пор все мои мысли были заняты только им – настольным хоккеем.
Конечно, он существует, думал я, распаковывая подарок. Хотя все в классе только и говорили о переодетых папах и актёрах с ватными бородами и красными носами. Кто-то даже узнавал в нём своего папу, а кто-то соседа. Скорее бы закончились каникулы. Я бы пришёл в класс и рассказал всем, как Дед Мороз услышал моё пожелание и подарил мне на Новый год то, что я так хотел.
Давно это было…
Давно это было…
В детстве я всегда старался встать пораньше и, позавтракав вместе с дедушкой и папой, устраивался у телевизора в ожидании трансляции военного парада. Я не забуду никогда тот трепет от торжественного голоса диктора, который громким басом, раскатами обрушивался на Красную площадь, наполняя её ещё большей торжественностью, объявлял:
– А сейчас на Красную площадь выходят…
Звуки чеканивших о брусчатку сапог вторили стукам моего сердца, которое готово было выпрыгнуть из груди. А после дедушка надевал плащ и выходную фетровую шляпу, натирал войлочной тряпкой до блеска ботинки, и мы вдвоём выходили на улицу. Я крепко держал дедушку за руку и семенил рядом с ним, изредка снизу вверх с восхищением поглядывая на него. Мне тогда казалось, что шляпу носят только очень большие начальники, такие, какие стояли на Мавзолее и отдавали честь проходящим по Красной площади. Дедушка почему-то на Мавзолее не стоял, но носил шляпу. Он приподнимал её и немного склонял голову, когда с кем-то здоровался на улице. Маршрут каждый год у нас был один и тот же – по Тверскому бульвару мы выходили на улицу Горького (бабушка моя её называла только Тверской, а для меня она навсегда останется Горького), по которой ещё недавно ехали танки, спускались вниз и, повернув налево, вливались в огромную реку людей, шедших к Большому театру.
– Смотри, Димулёша, – говорил мне дедушка. – Скоро совсем не останется ветеранов…
И я взахлёб смотрел, впитывал как губка, с восхищённой гордостью за них, прошедших весь этот ад и выживших ради нас, нынешних…
А потом мы шли обратно домой, перепрыгивая через текущие ручьи, которые текли вдоль улиц. Уже прошли стройными, как и недавние колонны, рядами поливальные машины, смывая оставшиеся на мостовой остатки гвоздик из папиросной бумаги и проволоки. И они плыли по асфальтовым мостовым красными пятнышками, как капельки крови…
Шли годы. И вот уже мы с моим лучшим школьным другом в первом ряду на торжественном концерте в театре Эстрады, посвящённом очередной годовщине Великой Победы, с цветами в руках. Нам выпала почётная и волнительная роль – поздравлять ветеранов, которых с каждым годом становилось всё меньше и меньше. А потом мы шли пешком в «Детский мир» и покупали небольшие флажки за 5 копеек. И бежали к Большому театру, чтобы успеть подарить их тем, кто ещё приходил 9 мая в сквер к фонтану у Большого театра…